Панацея

      До боя курантов оставалось всего чуть-чуть, и наконец-то ещё один тяжелый год останется позади. Лиза сидела перед телевизором, отрывая кожуру от мандаринки, которая предательски не хотела чиститься, а перед ней на столике стояла открытая бутылка вина, фрукты и тортик – вот и весь праздник.       Ещё несколько лет назад Новый год доставлял радость, когда у неё была семья. А сейчас, когда ни дедушки, ни отца уже не стало, отмечать тоже стало не с кем. Друзей как таковых не водилось, только коллеги на работе, которых лишний раз видеть не было никакого желания. Мужа нет, детей нет, любимого питомца тоже. Даже просто знакомого парня нет. Вот и проводила она праздник в полнейшем одиночестве. С одной стороны, тепло, светло и мухи не кусают, а с другой – хотелось что-то поменять в жизни, иначе так и до петли можно дорваться. Закинув в рот мандариновую дольку, Соколовская налила себе полный бокал и, подогнув под себя ноги, откинулась на спинку дивана.       На всю квартиру раздался звонок в дверь.       Девушка от неожиданности выпрямилась и пролила себе на халат вино. Благо, что он был черного цвета, иначе человеку, который сейчас стоит по ту сторону двери, не поздоровилось бы. Она поставила бокал на стол и тихонько двинулась в прихожую, хмурясь и гадая, кто бы это мог быть. Страх из детства, когда звонят в дверь, а ты дома один, до сих пор преследовал её. Неясная тревога поднялась в душе, и руки тут же стали влажными и холодными. Лиза сняла тапочки, чтобы не создавать шума, и на носочках подкралась к двери. Практически не дыша, заглянула в глазок и обомлела. Два резких шага назад и, прикрыв рот ладошкой, девушка неверящим взглядом уставилась на дверь.       «Что он здесь забыл?» – набатом бил в светлой голове вопрос. Она не знает, что ей делать: плакать, смеяться или звонить в милицию. Горькое, но такое яркое прошлое с серо-зелеными глазами сейчас стояло и упорно давило на несчастный звонок, а спустя мгновение ещё и начало стучать ладонью по двери. – Я знаю, что ты дома, открой, пожалуйста, – тихий знакомый голос, но уже не бунтующего подростка-группировщика, а взрослого мужчины. Сердце бешено и предательски заколотилось. – Лиз, давай поговорим, открой.       Соколовская сделала шаг вперед, неуверенный, боязливый, а потом ещё один и прижалась легонько к двери, прикрыв глаза. – Нам, – голос дрогнул, – нам не о чем с тобой говорить, уходи, Валер.       Парень хотел уже снова надавить на звонок, но замер, когда услышал её приглушенный голос, и ладонью стукнул по стене. Лбом уткнувшись в коричневую мягкую обивку, Туркин глубоко втянул лестничный пыльный воздух и рвано выдохнул. Всё, что он собирался сказать, быстро испарилось из мыслей. Не стоило вообще приезжать и искать этой встречи. Потому что сейчас они – совершенно два незнакомых друг другу человека, имеющих далекое общее прошлое. Друзья ждали его в ресторане, где они отмечали новую крупную сделку. А он вышел покурить, но так и не вернулся обратно, прыгнул в такси и сунул водителю мятую бумажку с адресом, что покоилась в кармане брюк ещё с тех пор, пока они были в Казани. Алкоголь на пару с адреналином бешено гоняли по телу кровь и миллион мыслей. А если она не одна? А вдруг её вообще дома нет? Или она успела переехать? И ещё много «если», которые он не успевает обдумать, потому что уже стоит под окнами многоэтажки и наугад пытается вычислить окна её квартиры, как когда-то в 89-м. Только в то время его переполняли светлые чувства и восторг, а сейчас страх и какое-то чувство приближающегося разочарования.       Лиза слышала, как он тяжело дышал. Выть хотелось, как собака, которую хозяева оставили дома и ушли. Пять лет они не виделись. Каждый год она отсеивала все мысли и воспоминания о нём, отрывала клешнями от сердца все чувства, жалела сотни раз, что просто взяла и уехала, хотела вернуться, но тут же оттягивала за волосы себя назад. Нельзя было. Он свою жизнь губил в постоянных разборках, которые с каждым разом становились всё серьезнее, а она устала это терпеть, каждый раз обрабатывая ему раны. Нет, сказала Соколовская себе тогда, нужно уходить. Либо с ним, либо одной. И, конечно, Турбо пацанов своих ни за что бы не оставил. Куда ей было тягаться, несмотря на слепую любовь, с его уличными и абсурдными для нормального человека понятиями. Разрываясь между искренними чувствами и желанием спокойной жизни, Лиза, собрав все силы, выбрала второе.       Казалось, будто прошла вечность, прежде чем он услышал, как проворачивается ключ в скважине и дверь недоверчиво открывается. Валера отошёл подальше и замер, смотря на девушку, показавшуюся в проходе. Она крепко сжимала дверную ручку, а второй рукой схватилась за косяк и, казалось, что вот-вот и упадёт – настолько сильно стиснула она несчастный деревянный элемент. Туркин бился глазами об её острое лицо, жадно вбивал в память такие родные, но давно ставшие чужими черты. Прошёлся взглядом по всей фигуре и сразу же нахмурился: – Почему ты босиком?       Соколовская отпустила голову вниз и сжала пальцы на ногах, только сейчас почувствовав, что она действительно замерзла. Ничего не сказав, девушка развернулась и прошла вглубь прихожки, где оставила свои пушистые тапочки, а Валера стоял и смотрел на открытую дверь, как на что? Шанс? Капкан? Или клетку? Не успев для себя ничего решить, парень быстро зашёл в квартиру и захлопнул за собой дверь, чтобы больше не пускать внутрь холод и не заставлять хозяйку мерзнуть. – Что ты делаешь в Москве? – прилетело ему в затылок. – По работе приехал, – Туркин, наконец, повернулся и не знал, куда себя деть. Лиза стояла, облокотившись спиной о шкаф, обнимая себя за плечи. Она лишь понятливо промычала в ответ и отвела взгляд куда-то в пол. Не трудно было догадаться, что за работа тут у него. По дорогому костюму и часам на запястье понятно. Девушка даже не удивится, если у него за поясом припрятан пистолет. У таких, как он, два пути: либо сразу вперед ногами, либо в тюрьму, и Соколовской совсем не хотелось знать, какая дорожка была ему ближе. – На чай не приглашаю, уж извини, – бросила она, когда парень уселся на низкий пуфик наискосок от девушки. Он и не собирался настаивать. – Что сказать хотел?       Девушка надеялась, что со стороны ничего не выдает её внутреннего состояния. Сердце стучит так, словно она бежала марафон в гору. И лицо, скорее всего, горит, благо, что в коридоре темно, и света, который горел в гостиной, было недостаточно, чтобы осветить две задумчивые фигуры.       Валера посмотрел на неё исподлобья и сжал крепко сцепленные между собой пальцы. Что он хотел сказать? Пять лет назад он бы весь ядом и желчью изошелся, спрашивая у девушки, почему она уехала и ничего ему не сказала. Бросила. Отшила, если говорить его лексиконом. Чувства тогда бурлили в нём от несправедливости, от того, что он остался несчастным во всей этой истории. А совесть умело закрывала глаза и уши на то, что не одному ему плохо было, не он один сильно страдал. Сейчас всё улеглось на душе, колючим терновником поросло и осознание ударило: так было правильно. Признал Валера, что хрупкой девушке смелости хватило вырваться из этой грязи, оставив его погибать в одиночку. Пусть хоть один из них жить счастливо начнёт. – Я даже не знаю, что сказать, – честно признался парень, с силой зажмурив глаза. Алкоголь как-то слишком быстро улетучивался вместе с гонором и смелостью, оставляя Валеру в одиночестве разгребать свои проблемы. – Зачем приехал?       Их диалог начинал походить на тупую игру вопрос-ответ, на что Лиза начала хмуриться. – Увидеть хотел. – Спустя столько лет? – Сам не знаю, какой чёрт меня дернул, – усмехается парень, запустив пятерню в волосы. Девушка отметила ещё в тот момент, пока он стоял за дверью, что его кудряшек, так ею когда-то обожаемых, практически не осталось. Теперь волосы были уложены назад, но видимо за день прическа уже изрядно потрепалась, и лишь местами можно было разглядеть маленькие кучерявые завитки. – Как ты?       Не хотелось отвечать на вопрос. Хотелось обратить время вспять и дать себе по рукам за то, что дверь открыла. Нужно было уйти в комнату и закрыть дверь, чтобы ничего не слышать. А ещё хотелось увидеть его лицо. Глаза. Было ли в них раскаяние? Сожаление? Гнев? Хоть что-нибудь. Соколовская сначала медленно отпустила руки и в нерешительности подошла к тумбе напротив, где стоял светильник. Неуютную тишину разбавил тихий треск переключателя, и тусклый свет мягко разошелся по прихожей. – Вопрос легкий, но не знаю, как ответить, – вздохнув, произнесла девушка, чтобы хоть как-то разбавить эту густую атмосферу. – Относительно... неплохо всё. А ты как? – украдкой бросила взгляд на опущенную голову. – Относительно херово.       Соколовская вернулась к шкафу, не зная, что ещё сказать. Страх и трепет, которые появились, как только она его увидела в глазок, покинули девушку, мол, разгребай теперь сама. Она не понимала, что чувствовала. Неловкость – да. Злость – нет. Много времени прошло, которого хватило, чтобы окончательно похоронить все обиды, оставив только счастливые воспоминания.       Валера посмотрел на неё. Всё такая же строгая и утонченная. Красивая. Только ощущалось ещё что-то. Что-то такое незримое, за что он ухватиться пока не мог. Держится стойко, храбрится, но он видит, как она поджимает пальцы на ногах – всегда так делала, когда нервничала. Нужно было многое сказать, а надо ли ей это? А ему самому? Но почему-то на миг причудилось, что девушка перед ним – единственный человек в мире, который вдруг стал ему ближе и роднее всех. Или так думать хотелось его внутреннему больному эгоисту? – Зачем ты приехал ко мне, Валер? – снова она задает вопрос, но другими словами, чтобы хоть как-то подойти к кульминации этой донельзя странной встречи. – Новый год, в конце концов. Ты мог праздновать сейчас где угодно и с кем угодно, а сидишь в моей прихожей и прожигаешь дыру в несчастной полке для обуви. – Ну, может, мне куда более приятна компания обувной полки, чем с полсотни нетрезвых мужиков в ресторане, – Туркин усмехается. – Значит, ты приехал к моей обувной полке? – улыбка против воли появилась на губах. – Спешу тебя огорчить: она очень мне дорога и отдавать я её не планирую. Можешь смотреть, сколько угодно.       Парень тихо начинает смеяться, и смех этот в Лизиной душе сладко отзывается. Всё такой же. – Ты... – она резко замолкает, потому что ловит на себе чужой взгляд, такой добрый и нежный. – Ты изменился. Повзрослел, наверное.       Слова против воли вырвались, и хотелось тут же дать себе по лбу. Перед ней сидел больше не тот парнишка с горячим нравом, готовый на любую несправедливость тут же кулаками отвечать, не тот, кто всех мальчишек в радиусе километра от неё отгонял и дарил сорванные с чужих клумб цветы. И Соколовская отметила про себя, что прежний Турбо нравится ей больше, потому что, как ни странно, с ним не опасно. А с этим, что сидит сейчас в прихожей, страшно. Он бандит. – Времена такие, – ответил парень, отмечая, как сильно девушка в задумчивости сжимает плечи своими ладонями. – Ты боишься меня? – А стоит? – Я никогда тебе ничего не сделаю, – Валере горько становится от этих слов, от того факта, что приходится их говорить. – Я искала тебя тогда, – невпопад сказала Лиза и посмотрела прямо ему в глаза. И когда парень посмотрел в ответ, продолжила: – Вечером все места оббегала, думала, может, пацаны твои скажут, куда ты запропастился. А на следующий день мне девчонки рассказали, что вы в ментовке все, реальные сроки вам светят. И всё, Валер, я просто уехала.       Это ли он хотел от неё услышать? Парень запоздало кивнул головой, опустив глаза в пол. – Если бы, – продолжила Соколовская, тяжело выдохнув, – я тебе тогда предложила уехать со мной, ты бы поехал?       Вопрос звучит почти сказочно. Валера пять лет назад точно бы назвал это глупостью и разозлился, потому что не мог бросить всё ради какой-то девчонки, пацаны бы не поняли. Жизнь одна у него была – уличная, а мысли о другой его пугали. – Нет. – Ты злился на меня? – Очень, – усмехается и крепко кулаки сжимает. – А потом как-то отпустило. Правильно сделала, что уехала. Нахрен тебе сдался уголовник? Думал, жить спокойно начнешь, семью заведешь.       Оба замолчали. Тишину разве что разбавляли тихие голоса из телевизора да праздничный шум из соседней квартиры. Мысль о том, что Лиза была бы счастлива с кем-то другим, не с ним, его бесила. Валера собственник, ревнивый и вспыльчивый. И где-то в глубине души злобно скалился, как хищник, что она одна. Никто не вышел из глубин квартиры и не спросил: «Дорогая, а это кто?».       Девушка видит в свете лампы, насколько сильно Валера сжимает челюсть. Злился сидел. Тянется к карману пальто, достает сигареты, но тут же убирает их обратно. Соколовская усмехается и кидает взгляд на настенные часы: 23:51. Совсем не так хотелось ей встретить Новый год. Но раз судьба такой шанс дала, она им воспользуется, чтобы оставить уже раз и навсегда свою прошлую жизнь далеко в прошлом и сказать всё, что кипело в душе эти годы. – Хочешь правду? – и снова Лиза смотрит на него в упор и сразу продолжает, боясь, что передумает. – Я очень сильно любила тебя. Когда уехала, времени не было думать обо всём, что произошло с нами. Знаешь, как будто всё в тумане было. В учёбу с головой ушла, об отце заботилась. А когда его не стало, вот тогда-то я почувствовала, что теперь я точно одна. Одна в этом чертовом незнакомом городе. А потом тебя вспомнила, – нервно по лицу ладонями проводит и губы кусает, а парень замирает. – Как ты там, всё ли с тобой хорошо и с пацанами твоими проклятыми. Мне настолько тошно и дурно стало, что я почти вернулась. Думала, увижу тебя, и мне сразу полегчает. А потом поняла, что нихрена легче не станет. – Почему? – почти шепотом спрашивает Туркин, хотя прекрасно знает ответ. – Тупой вопрос, Валера, – Соколовская чувствует, как глаза предательски начинают слезиться и шумно тянет воздух. – Я тогда спасение лишь в тебе видела, но ты только хуже бы сделал. Ты же как пожар – вспыхнешь и уже не видишь, как рушишь всё! Я... – Я все эти годы думал о тебе. Въелась мне вот сюда, – резко перебивает парень, вскакивая с места, и с силой пальцем на висок свой давит. – Всего лишь, блять, девчонка, такая же, как и все! Когда освободился, даже искать тебя не стал, потому что злился. Пытался забыть, но в каждой только одно лицо и видел, как наказание какое-то, сука, – Туркин держит себя в руках, чтобы окончательно не сорваться. Он сюда не отношения выяснять приехал, но получается как раз-таки наоборот. – Валера, – Соколовская зовёт его тихо и натужно. И когда он резко поворачивает голову, она вымученную улыбку давит. – Зачем ты приехал?.. Лиза плачет. Уже не пытается сдерживать, а просто по красным щекам влагу размазывает и носом шмыгает. Ему совестливо становится, потому что девушку до слёз довёл. Никогда не любил, когда она плакала, потому что слёзы в его понимании – боль. Боль, которую он осознанно причинял ей своими действиями и словами, что тогда, что сейчас. Парень в нерешительности подходит к Соколовской и тянет руки к лицу, пальцами подцепляя прилипшие от слёз короткие волосы и за ушко убирает. Она не отталкивает, а просто смотрит куда-то в сторону. – Прости меня, – пытается её взгляд поймать и аккуратно голову на себя поворачивает. – Увидеть тебя сильно хотел, поэтому приехал. Не нужно было, прости. – А дальше что? – смотрит на него подавленно и руки горячие чувствует на щеках. Они всегда у него горячие. – Приехал, душу вытряс и кому легче сделал? Всё только испортил, эгоист чертов...       Хотелось толкнуть его со всей силы, ударить, чтобы гнев со слезами куда-то выплеснуть. Но знает Соколовская, знает, что ей это не поможет. Пройденная тема и недейственный способ. Поэтому она хватает его раскаленные ладони своими, холодными и дрожащими, и сжимает, короткими ногтями впиваясь в грубую кожу. А он терпит, потому что заслужил. Пусть лучше она ему пощечину даст, толкнет или будет ругаться, посылая на все четыре стороны, но не плачет. – Э-го-ист, – тянет раздельно обвинение, с которым Валера полностью согласен. Глаза её карие молнии в него мечут. – Эгоист. – Что прикажешь со всем этим делать? Что нам делать, Туркин? – он не знает. Совершенно ничего не знает. – Если так и будешь молчать, я убью тебя и всем жизнь облегчу. – Будешь ведь скучать по мне, – перехватывает ладони женские и целует. – Зачем ты это делаешь? – Ты только вопросами разговаривать умеешь? – он видит, как праведный гнев в лисьих глазах напротив потихоньку сменяется на недоумение. Хотелось от усталости прижать её к себе и обнимать долго-долго, пока вся тяжесть с плеч не сползёт. Не было у него никого, к кому он мог бы вечером, сидя на диванчике, привалиться плечом после трудного дня. Поэтому приваливался парень только к бутылке. – Ты зачем волосы обрезала? – наматывая светлый локон на палец, спрашивает он. – Не помню, – честно признается она и хмурится, смотря на него. Лиза должна была вытолкать его за дверь, когда они накричали друг на друга, а не стоять и смотреть, как Валера играется с её волосами. Но разум упорно отказывается делать хоть что-то разумное в данной ситуации. Она просто запуталась. В себе, в нём и в жизни. – Ты зачем кудряшки свои зализываешь? – почему-то шепотом говорит девушка и непослушной рукой тянется к чужой шевелюре и нагло лохматит волосы. – Дресс-код такой, – отвечает он и закрывает глаза, чтобы этот момент намертво впечатать в душу. – Дурацкий дресс-код, – продолжает Лиза и волосы аккуратно укладывает. – Вас таких почти полгорода ходит.       Валера лишь тихо посмеивается, наслаждаясь её прикосновениями. Он забыл про всё и про всех, полностью растворился в этом моменте и не хотел его прекращать. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Вдруг он сейчас просто проснется в номере отеля с жутким похмельем и какой-нибудь девицей под боком. Всё бы отдал, но остался бы здесь. В квартире Соколовской, пропитанной запахом книг, яблок и домашним уютом. Глаз всё ещё не открывает и чувствует, как девушка легонько касается его лба, висков, задерживает руки на щеках с легкой щетиной, очерчивает скулы и замирает. Места, которых она касалась, покалывают.       Слышно было, как соседская дверь с грохотом открывается. Они всегда отмечали все праздники весело и в большой компании, и сейчас вся толпа хлынула на улицу. Раздались первые глухие хлопки фейерверков и яркие всполохи отразились на противоположной стене. Девушка переводит взгляд на часы. – С Новым годом, Турбо. – С Новым годом...       И не ясно, кто кого первым целует. Жмутся друг к другу, не оставляя просветов между телами. Жадно, в исступлении, как будто спасение есть только в человеке напротив.