Ambient

      Стоило вывернуть душу брата наизнанку и надругаться над ней, чтобы Вова, наконец, увидел, сколь детской и невинной она была.       Он тихо подпёр дверь спальни. Марат, отвернувшись к стенке, беспокойно сопел. Подушка под его щекой осталась влажной. Вернувшись вечером, с новой гематомой на и без того незаживающем осунувшимся лице, он только выплюнул: “Нет больше пацанов твоих”.       Тикали часы в коридоре. Вова прислушался: из спальни отца ни звука. Диляра снова дала ему успокоительное. Может, и сама выпила. Она тоже устала держаться и раз за разом склеивать ту разбитую чашу, что была их семьёй.       Голова пустая. Прежде болела весь день, а может и дольше, с тех самых пор, как впервые он увидел цену своей ошибки. Тогда даже не мог ещё в полной мере осмыслить реальность, неоправданно жестокую, слепую и равнодушную, гниющую, как заколоченное в гроб тело убившей себя четырнадцатилетней Айгуль. Гордое знамя Справедливости, которое водрузил он над головой, едва вернувшись из Афгана, ещё пару дней болталось с ним, осквернённое уродством принципов и слабостью духа. Перепачканное кровью, пропитавшееся чужими слезами, самогоном, в котором искал утешение, оно стало свидетелем мук воспалённого рассудка.       Последние дни за ним будто гналась стая озлобленных одичалых собак. Он бежал, а из каждого дворового закоулка, из каждого проезда выпрыгивали бешенные псы, он дёргал двери подъездов, стоящих в ряд металлических гаражей, но все они оказывались закрытыми. Стая, рыча и лая, загоняла его в тупик. Зловонные пасти клыками прокусывали кожу, с кровавой плотью выдирали и лживые представления о себе, и хрупкие, неоформленные мечты, на которые ещё было способно его влюблённое сердце.       Вова тонул в боли осознания, в преступной вероломной неисправимости. Теперь он видел: не для чести и справедливости создано их скотское братство. Но по инерции в привычном своём кругу решений он всё пытался найти, как его перестроить, как дать пацанам своим новую мысль, идею, теперь уж точно справедливую. Вова колебался и медлил. Снова всё ушло на самотёк. Он снова облажался: теперь Марату будут мстить. Те, кого отпустят через сутки или через неделю, через месяц или год, забьют его толпой или в одиночку подкараулят в подъезде. Они по понятиям поступят за мусорство, но теперь Вова плевать хотел на понятия.       В самом центре смерча его мук, за плотной стеной самобичеваний, за разорванными ошмётками надежд, шумом коротких провальных идей, в штиле, всегда было решение. Вова не видел его, не знал его, он чувствовал его дух: отрешённый и холодный, как вечная мерзлота. Стоило поймать образ этот в объектив внимания, уделить ему больше пары мгновений, как он, крошечный и слабый, стал расти чёрной дырой, поглощать в небытие любое Вовино сопротивление. Выхода не оставалось, или не было у Вовы сил больше искать, ускальзывало время, а цена новой ошибки становилась неподъёмной. Вова смирялся, и ураган стихал.       Тело, каменное, тяжёлое и неповоротливое, скоро уже знало, что делать.       В прихожей мерно гудела настенная лампа. Дверь закрылась на два оборота.       На осиротевшей улице тихо. Слепы и глухи ночами окна казанских дворов. Мерцает бледным космическим отблеском застывшая бесконечная безмолвная белизна. Небо низкое. Заметена тропинка, бегущая вдоль детских площадок и хоккейной коробки. Вова ступает наугад. Ноги вязнут в снегу, и хочется сразу сдаться, упасть, позволить равнодушной белизне похоронить и себя.       Ледяными иглами царапает лицо ветер. Белизна покрывает распахнутый ворот и тонкую тельняшку. Тусклый жёлтый свет маячит вдали. Он ждёт его. Идти к нему трудно, но больше некуда идти. Нет больше сил. Нет веры: ни в идеалы, ни в убеждения, ни в себя. Универсама нет. И Вовы Адидаса тоже.       Ветер дует в грудь, ветер врывается в лёгкие, слепит хлопьями глаза. Дверь подвала распахнута настежь. Привычная затхлость смешалась с морозной свежестью. Шаг — ноги точно скованы кандалами.       Кащей сидит посреди пустого зала.       Вова не думал, что скажет. Он знает, что перешёл черту, и нет с тех пор права на слово и на прощение. Но Вова не просит прощения.       Кащей ждёт. Вова опускается на колени.