Бесконечно далеко и нескончаемо близко

      Улицы распространяют сплетни похлеще бабулек на ближайшем базаре. На улицах у Даны Чемесовой действительно «великолепное» прозвище, закрывающее сразу две трети жизненных дверей своей решительной ультимативностью. Причём закрываются эти самые двери с любой из сторон, по всей Казани: и там, где есть, пусть даже самая косвенная, связь с группировками, — известно почему; и там, где, казалось бы, этой связи нет и вовсе, — за сам факт её причастности к нелегально-группировщическому. Удивительно, что у Даны, несмотря на всё это, ещё есть работа.       Аура прозвища каркающими траурными воронами преследует Чемесову по улицам и подворотням, куда ни за что не сунешься после наступления темноты. Стоит невидимой, но почти физически ощутимой тенью за её плечом, обжигая шею омерзительным ощущением талой липкости.       «Бывшая автора».       И половину Казани от тебя отсекает — как острым ножом. Таким же, какой сейчас всегда носит при себе сама Дана. Подаренным.       Хотя, справедливости ради, когда Чемесова стала его «нынешней», он ещё никаким авторитетом не был. Да они тогда оба сами, по сути, были ещё детьми; уж никак тот парень не был авторитетом всей улицы и не паханом. Потому, наверное, тогда и было всяко проще. В несколько раз. И ярче — до сведённых коленок и бабочек в животе.       Правда же, кому не понравится бойко-эмоциональный пацан с харизмой и подвешенным языком, который вьётся вокруг, как путеводный клубок, да рассыпается в словах и действиях. Кто не погонится с азартом примерной девочки — да за флёром пацанского балансирования между относительно законным и абсолютно запретным (тогда они ещё балансировали, хотя бы старались).       Не Дана, с её-то розовыми очками тепличного на тот момент цветка, пусть и росшего в пропахшей насилием и скандалами-криками теплице.       Так в её жизни появился Костя.       Костя — с его живо-развязной лексикой. Костя — с его вычурно-смелыми жестами и с «прыгай, принцесса, не убьёшься, поймаю, я не пальцем деланный! Родители? Да забей ты хуй, пойдём, лучшую точку тебе покажу!». Костя, который с широкого плеча дарил ей цветы, водил по всем лучшим местам Казани и определённо знал, как понравиться девушке. Костя, который всей улице давал понять, что она — принцесса! — ходит с ним, а если и приходил с разбитыми костяшками, да кровоточащим носом, то это неизменно было «тебя защищал, дорогая» — с широко-светлой улыбкой.       И примерная девочка Дана верила ему безусловно. Каждому слову, чуть ли не в рот ему смотрела, потому что вот он, самый прекрасный — и, самое главное, крутой, все девочки завидовали — парень, которого она вообще и пожелать-то не могла, стоит рядом, обнимает за плечо, дарит подарки, травит шутки и так много и любяще говорит. С кем ещё можно ходить, как не с ним?       Кто ещё залечит физические и душевные раны, полученные после очередного возвращения отца с очередного рейса? Пусть и по-своему, всё тем же алкоголем и куревом, но залечивает же.

— Принцесса, всё нормально! Ты в безопасности. Уж ко мне ж он не явится. А если и явится, ну, значит, как явится, так и скроется. Чердак у него протекает знатно. Но ладно, нестрашно, прорвёмся, не лыком шитые, да? Всё, иди сюда, ну и чего ты развела здесь озеро целое. Я тут, рядом — и хрен ты от меня избавишься.

      Но примерная девочка Дана, как говорится, хорошо училась в школе. А Костя своей харизматичной дипломатично-броской коммуникабельностью и умением решать проблемы, семимильными шагами пробирался по возрастам и приобретал уважение. Уважение, которое было омыто кровью уличных драк и слезами тех, кого Костя надурил. Уважение, оплаченное часами и днями, проведёнными с группировкой, и бесконечно-разливаемым раздражением, выплёскиваемым через край. Всё это Дана узнает позже. Но уже тогда у примерной девочки появились вопросы.       И вот тогда в её жизни появился Кощей.       Кощей — с его несдержанной агрессией в голосе и взгляде. Кощей — с его взбешённым «блять, не лезь, куда не надо, целее будешь! дома сиди, будь нормальной бабой!». Кощей, чьи подарки — все до единого — можно было подвести сразу под несколько статей. Кощей, который охранял её, как чёртову пленницу в башне, больной ревностью испепеляя всех, кого рядом с ней замечал, и о котором слухи начали ходить такие, что впору было спрятаться. «Мы асфальт делим, не забивай свою головку, она не для этого».       И Дана ему уже не верила. Она исправно пыталась, но раз, потом второй — и сомнение, перемешанное с опасением, пустило в её разуме крепкие корни. Примерная девочка — улыбалась и мысли мерзкие от себя гнала, появляясь с ним на улицах. Примерная девочка — глаза закрывала на то, как на другой стороне дороги избивали какого-то школьника. Примерная девочка соглашалась, а Дана была в ужасе.       А потом примерную девочку убили. Тремя точными выстрелами.       Выстрел — и кровавая рана в живот, а бабочки падают замертво: универсамовские залезли к тем, с кем справиться не получилось, а Дана была слишком лёгкой мишенью, чтобы не забрать её прямо на пороге работы и не продержать в каком-то подвале два дня, как чёртов бездушный залог. Разум заблокировал эти воспоминания, закрыл их далеко-далеко, до тошноты глубоко запихнув куда-то внутрь. Разум помнит только нарочито-мягкое «тебя здесь никто не тронет, нам просто нужно научить твоих друзей принципам», в чью искренность не верилось совершенно. Она помнит животный ужас, но как замыленную картинку в газете. То, насколько ей повезло, Дана поняла гораздо позже: её не тронули; вообще не прикасались лишний раз.

— Кость, мне страшно! Мне так страшно! Где вы были? Почему я?

— Принцесса, раньше не могли, иначе бы все планы сбились, а мы тут под шумок и улицу себе отбили! Так что ты умница!

      Выстрел — и дыра в сердце, которую ничем не заполнить, а в нос бьёт резкий запах спирта: разовое её отсутствие в квартире с пьяным отцом, коротающим время между рейсами, всего раз, минут на двадцать — и вот Дана уже сидит в громыхающем по Казанским ухабинам катафалке, смотря на бледное истерзанное лицо матери на белых подушках, почти сливающееся с тканью гроба. Перед глазами Чемесовой — закатывающиеся мамины глаза калейдоскопично сменяются фигурой отца со сжимаемой в кулаке «розочкой». Двенадцать ударов в лицо. И восемь — в грудь и живот. Дана не видела в изуродованном мертвеце перед собой — маму, оберегавшую и заботливую, защищавшую от отца и жившую вместе с ней полной жизнью в его отсутствие. Она видела свою собственную смерть. Щупальца страха забирались опасным заражением под кожу, до дрожи и судорог; до тошноты и кисловатого привкуса во рту.

— Не отпускай мою руку. Только не отпускай, я прошу.

— Вырыдайся, поможет. Давай, принцесса. Я приду вечером, слово пацана.

      Выстрел — и череп пробит насквозь с хрестоматийно-родительским «ну может хоть мозги на место встанут»: её соседка по лестничной клетке, отличница и медалистка, в разодранном платье да с саднящими ладонями, растрёпанная и сжимающая лоскуты колготок в руках, и её тихо-доверительное «тяпляповцы, помоги, ты же с универсамовским ходишь, защити, я не хочу умирать, я не хочу жить грязной». И Кощей — шёпотом змея-искусителя на ухо, сжимая ладони на плечах: «Будешь ей помогать, мы все нахуй поляжем, как помазки, не рыпайся, больше всех надо?». Защиты она не дождалась.

— А если бы меня — так? Ты бы тоже меня затравил?

— Принцесса, не пыли! Тебя — точно никто и не тронет. Всё. Хватит про это трещать!

      Три выстрела — и примерная девочка падает навзничь. Уничтоженная. Разбитая на кусочки, которые и между собой-то не сопоставить, не то что не починить. Распластанная в одном из дворов Казани, с застывшими — последними — слезинками в уголках остекленевших глаз. И окутанная теплом — да, они тогда казались такими до приятных ожогов горячими, по-взрослому заботливыми — Кощеевых рук.       Кощеевых?       Нет, то был всё ещё Костя. Костя обнимал примерную девочку, прощаясь с ней и гладя уже холодеющие плечи, щёки, шею, запястья, локти — всё, до чего мог дотянуться. А Кощей… А у Кощея история с Даной. Не с примерной девочкой. И история эта тоже не могла закончится иначе. Они оба — атеисты (по крайней мере, как помнит Чемесова), но оба знают (оба ли?), что есть разговоры, которые буквально выжжены — и никуда ты от них не денешься. Они обязаны произойти.       — Всё, Кость, хватит.       Он смотрит на неё, щурясь и стряхивая пепел с сигареты прямо на пол в качалке. Он старший уже, он может себе это позволить. Изучающе-рентгеновски, чуть поджимая губы. Даже голову набок наклоняет: то ли восхищённо, то ли разочарованно. Дане хочется, чтобы правдой было второе.       — Что «всё»? — Кощей ведёт её тропами в самую чащу, заставляя всё проговаривать, разжёвывать, даже наслаждается, кажется, этим моментом. Растягивает его, как жевательную резинку. Только в лице не меняется, и переносица его странно морщится. — Давай, принцесса, сказала «а», говори и «б», для чего тебе ещё твой ротик, а?       Дана морщится, пряча подрагивающие руки за спину. Она видит, как он одной рукой играется с ножом (хотя сам недавно всёк одному пацанёнку из скорлупы, притащившему на разборки что-то похожее). Но ей же, Чемесовой, Кощей ничего не сделает, да? Ничего, Дана может быть посмелее с ним.       — Меня это вымораживает, — она подходит ближе, опускаясь на подлокотник кресла в заднем помещении качалки, совсем рядом с обнажённым лезвием и обнажённым нервом. — Я понимаю, что это всё круто, и всё такое. Девочки завидуют вот уже четыре года, — Кощей на это хмыкает резко, не сводя взгляда с ножа, пропускаемого между пальцев, — но я хочу уйти. Не могу. Не с тобой…       Она говорит что-то ещё. Много, кажется. Словно наизусть «Войну и мир» зачитывает. Но не помнит ни слова: память услужливо выкидывает все вербальности за ненадобностью. А то, что не оказывается стёрто, смывается резким молчанием Кощея, который почти-почти щерится. Но нагнетающе молчит почти целую вечность.       В комнате моргает лампочка — обычные для тех времён перебои с электричеством. Так не вовремя. Так не хочется остаться с ним один на один в темноте. И одновременно так хочется. Дана ждёт, сложив на коленях руки. Дана делает вид, что примерная девочка в ней всё ещё жива. Дана знает его достаточно, чтобы просто молчать.       Молчание затемняет комнату хлеще тусклого света. Оно замирает в воздухе липким страхом последствий… Нет, не-а, ничего он Дане не сделает, ну!       — Что, принцесса, испугалась, да? Бросить меня вздумала, — вдруг улыбается Кощей, откидываясь наконец на спинку дивана. Он смотрит на неё напрямик, руку закидывая ей за спину. Его голос с обилием шипящих звучит похожим на змеиный шёпот. А улыбка — на оскал. Он и сам — бес бесом. Дана замирает, когда Кощей наклоняется к ней, ещё немного помолчав, и проходится пальцами вверх от колена по бедру. — А знаешь, что с такими, как ты, делают, когда они становятся ненужными? Когда авторы их бросают, как использованную вещь?       Чемесова знала. О, конечно, она знала. Слухами да искалеченными душами и телами полнилась Казань, пусть все это и замалчивали. Но шило в мешке кололо глаза всему городу. Дана помнила и свою соседку, с собой покончившую, и одноклассницу бывшую, закончившую где-то в психиатричке, и коллегу, найденную мёртвой за городом. Дана помнила всё, что приходило к ней в обличье слухов и домыслов.       — Да.       — А то, что я легко могу сделать так, что тебя, как порченную, никто и за руку не возьмёт, знаешь, принцесса? — этот прищур будет сниться ей в кошмарах.       — Знаю.       Она вскидывает подбородок, пытаясь выглядеть смелее, но, кажется, только веселя его. Кощей хмыкает громко, вперёд подаётся, к столу, перед диваном стоящему, чтобы затянуться ещё раз и снова замолчать, уставившись в деревянную поверхность столешницы.       Он её не тронет. Даже несмотря на то, что нож в его руках крутится всё быстрее и быстрее, царапая пальцы до капель крови (Дана помнит их, как в замедленной съёмке). Да?       Треск дерева оглушает похлеще ядерного взрыва, заставляя шарахнуться. Дана успевает только вцепиться в обивку дивана и вжаться в угол, насколько может, поджимая к себе ноги и колени. Она даже не даёт себе времени понять, что происходит. Рефлексы работают за неё в бессмысленной попытке защитить. Как будто она не сидит сейчас в одной клетке с хищником. Как будто он способен причинить ей вред.       — Ладно, не ссы ты, — проговаривает сквозь зубы Кощей, наконец окончательно откидываясь на спинку и даже голову запрокидывает немного, небрежным движением засучивая рукава. — Как была моей, так моей и останешься. Вали.       Взмах ладони со сжатой между пальцев сигаретой. И Кощей нарочито-лениво наблюдает, как Дана поднимается на ноги, кутаясь автоматически в пальто и не сводя собственного взгляда с воткнутого в столешницу почти по рукоять ножа.       Повезло.       — Кость, я не…       — Да понял я, Господи, ну что ты рассусоливаешь: всё, финита ля комедия. Всё равно моя. Иди уже, пока не передумал и пацанов не позвал, — он хмыкает, и это смешок сдувает Дану, как ветром. Почти сдувает. — Эу! Принцесса. Нож забери.       — Зачем?       — Потому что я так сказал. Нормальное объяснение? Не бугурти ты, бери.       Вообще-то этого как раз-таки должно быть недостаточно. Уже нет. Но. Но. Дана обхватывает рукоять пальцами, вытаскивая из столешницы. Взвешивает на ладони. И кивает. Почти произносит пресловутое «спасибо» одними губами, но всё же отмалчивается, уходя из качалки быстро и тихо-незаметно.       Здесь отмалчивается.       А на второй день, сидя в квартире, воет лютым воем, и руки трясутся лихорадочно, и голос срывается. И она не знает, что это. То ли от облегчения, то ли от ужаса, то ли от невыносимой тоски. Он, в конце концов, первое, что она познала. И единственное. Это, как забрать ноги и отправить в магазин. Дана ненавидит себя: так правильно, она должна была это закончить. По крайней мере, ради убитой внутри неё примерной девочки. Но погоды это понимание не делает. Как и постоянные с ним столкновения на улицах: как будто Казань — это два дома, его и её, чёрт возьми!       Через две недели Кощея арестовывают. Пять лет за воровство. Казахстан. Так говорят улицы, которые Дана уже давно научилась слышать. И, сначала, кажется, что так даже проще. Он как будто умер. Всё. Ни адреса, ни возможности пойти на попятную, даже минимально-эфемерной, мнимой, существующей исключительно в её, Чемесовой, сознании и нигде больше.       Но. Очередное «но». Вся её жизнь — как паззл из разномастных «но» разной степени паршивости и скверности.       Но гробы проходят мимо Даны вереницами: бабушка с дедушкой, старший брат, тётя, крёстная, племянник… И только ненавистный отец так и не получает смертную казнь. А гробы идут. И Дана идёт за ними. На кладбище ходит всё чаще и засиживается всё дольше. Не чувствуя, что где-то рядом есть хоть один близкий человек. Больше нет.       Она ломается окончательно, когда берёт ручку и бумагу…

«Привет, Кость Кощ Костя

Слова и решения свои назад не забираю. И разрешаю всё это выкинуть, но мне надо. Я устала. Я не знаю, как ты пережил смерть отца. Я за этот год потеряла всю семью, представляешь? Тяжело смотреть на родных только на кладбище. А ещё тяжелее — остаться без всех, с кем я знакома почти всю жизнь. Поэтому, слушай, я Только обойдись без всего уничижительного своего. Но ты вроде как единственный уже остался, кого я знаю давно. Вроде как родственная душа, близкими были вроде. В общем, если что, напиши мне, если я ещё заслуживаю ответов твоих, ладно?

С любовью,

Обнимаю тебя,

До (возможного) свидания,

Дана»

      Минутная слабость от бессонницы и хронической усталости. И вот они уже — самые странные «бывшие». Дана ненавидит себя ещё больше: она чувствует себя псиной, привязанной к нему на железную цепь, об которую ломает до крови собственные зубы. Она рычит и скалится сама на себя, готовая вцепиться себе же в глотку, будь это возможным. Но не может. Ничего не может. Ей нужно даже то маломальское ощущение стабильности, которое даёт понимание, что хотя бы этот человек всё ещё присутствует в её жизни.       Ей это нужно, чтобы не сойти с ума.       Даже каждая трата на бандероль и посылку ей нужна. Эмоционально. Как доза. Как то, что вернёт куда-то назад. В выпускной класс или даже чуть пораньше. Когда мама, два брата… и Костя где-то рядом.       О том, что будет, когда он выйдет и как она будет смотреть в его глаза, Чемесова думает исключительно, просыпаясь среди ночи от кошмаров. Она больше не загадывает свою жизнь так надолго и думает, что вряд ли вообще до этого доживёт. Может, одно из бритвенных лезвий, которые Дана покупает пачками, чтобы акценты расставить, да боль сместить на кровавые полосы, всё-таки (не)удачно дёрнется, пройдёт чуть глубже.       Не срастается. Она доживает. И до выхода его, и до возвращения этапом в Казань, и до «смотреть в его глаза». И по городу начинают ходить слухи и разговоры. Потому что…       Потому что ответные письма лежат стопочкой в углу квартиры Даны — израсходованные лимиты в два письма в месяц, которые позволялось писать. Но при этом каждый его звонок по приезде сбрасывается, а встречи избегаются. Хотя не то что бы их было много, конечно. И слава Богу.       Потому что Кощей, оказавшись на воле, изучает информацию с остервенелым азартом ищейки, истосковавшейся по деятельности. И где-то между вопросами об улицах и Теплоконтроле обязательно идёт «я слышал, что у моей с семьёй была херня, чё там?». Но при этом пробует счастье с другими, до вульгарности нарочито. Честно.       Потому что Дана приходит в качалку и смотрит на него с мертвенным спокойствием, прежде чем протянуть «у меня проблемы, совет твой нужен», а Кощей прищуривается, затягивается и, глянув ей за плечо на нарочито-незаинтересованных пацанов в общем зале, закрывается с ней от них. Выпускает дым прямо в лицо, заставляя Чемесову закашляться и отступить на шаг, наткнуться спиной на пресловуто-треклятую дверь. Заставляет её чувствовать себя загнанной в угол и беспомощной. Но хмыкает, падая на диван. «Выкладывай давай, раз уж пришла, решим всё, не одну ж тебя бросать».       Потому что каждая их встреча проходит по сценарию: «ты у меня всё хорошеешь, да?» (как будто белая кожа, красные белки глаз от бессонницы и синяки под глазами вкупе с мрачностью во взгляде и одежде — какие-то новые стандарты привлекательности.); «уже не у тебя, Кощей, можно идти? я опаздываю». Но при этом на все фразы пацанов, начавших сомневаться в его авторитете (Дана слышала это паршивое: «Бля, тобой девка водит, как хочет, а ты и рад… не по понятиям получается, Кощей»), он смеётся прокуренно и грубо с ехидным «кто кем ещё водит, братец, кто кем ещё водит? я-то вон, с дамами, а её ты с кем-то видел вообще? ну? моя, говорю же. удобная».       Потому что когда одна из наиболее интеллигентных коллег, пожимая плечами, говорит обычное «ну и хорошо, что вы точку поставили, и это тебе никак не аукнулось», Чемесова смеётся и кивает согласно. Но при этом так несдержанно голову к нему склоняет, когда Кощей находит её одну на кладбище перед могилами семьи. Она знает, что неправильно, но думает о том, что, пожалуй, он всё-таки идеальный; они были идеальными. А кто «они»: примерная девочка с Костей или Дана с Кощеем — бес его знает.

      — А чё батя твой уже тут, он же вроде не под расстрелом?

      — Нахер пусть идёт. Для меня он мёртв…

      — Сильно, дорогуша, сильно.

      И тысячи других «потому что» так неправильно контрастируют с тысячей «но».       Ненависть к себе и собственному бессилию, помноженная на одиночество и неосознанно-сознательное затворничество, растёт в геометрической прогрессии, заполняя разум и каждую клеточку тела. Нет. Не так. Нельзя. Он уведёт её в могилу. Она видит насилие и кровь, она видит его обращение и предпосылки-поводы, чтобы обходить его пятой дорогой. И то, насколько жалко выглядит и ведёт себя, осознаёт, смотря в треснувшее зеркало. Но она привыкла к нему, как к единственной константе, к заземляющему элементу, не дающему потерять связь с реальностью окончательно.       К тому же это «уведёт в могилу» в её случае звучит как сладостное обещание, а не как настойчивое предостережение. И псина вырывает себе зубы о железную цепь, где-то на границе сознания понимая, что даже если она и вырвется, то останется на месте.       Единственное, на что ещё хватает скудно-блеклых остатков её самоуважения, — не пускать его за порог собственной квартиры. Может, потому, что Кощей не слишком сильно и пытается. Не пытается вовсе, вылавливая на улицах, так точечно-адресно, словно установил за неё слежку. И это уже даже не пугает.       Полосы на бёдрах и запястьях, буро-засохшие и саднящие, ограничивающие выбор одежды даже домашней, становятся глубже и несдержаннее. Но — удивительно! — не подаренным ножом, а всё теми же бритвенными лезвиями. Нож… Нож Чемесова носит с собой, как будто всё это в целом в порядке вещей. С ножом в кармане плаща она ходит в магазин, с ножом же посещает работу. Только на кладбище — убирает его поглубже в сумку, крестясь на входе. Как будто это поможет.       И всё с тем же ножом в руках Дана, вздрогнув от неожиданно-резкого, почти оглушающего звонка, подходит ко входной двери в свой выходной. Звонок не затихает, разрывая, кажется, всю Вселенную пронзительной болезненностью, заставляя поморщиться. Некому к ней приходить. Опять дверью ошиблись.       — Аптечка есть?       Чемесова даже не сразу понимает, кто перед ней и что происходит. В нос бьёт запах крови, отдаваясь на языке металлическим привкусом, прежде чем она перехватывает его за плечо, затаскивая в квартиру почти волоком.       Ну и где твой принцип «не пускать его за порог»? Куда он делся?       Кощей цепляется пальцами за стены и дверные косяки, оставляя отпечатки и бурые следы, пока Дана опускает его за стол на кухне, доставая коробку с медицинскими принадлежностями. Благо никогда не убирает её далеко. Мало ли, придётся чинить себя, если она вдруг хрестоматийно-штампованно «сделает шаг с крыши и передумает падать».       — Что, даже не спрашиваешь, кто меня так? У него нет сил даже держать глаза открытыми, пока Дана протирает и промывает его лицо влажной тряпкой. Кощей запрокидывает голову, стукаясь затылком о стену и несдержанно матерясь. Но при этом говорить он почему-то поможет, чем и пользуется, задавая разные дурацкие вопросы (как будто ей есть до этого дело). Чемесова качает головой и молчит, поджимая губы. Помогает снять верхнюю одежду, осматривая и слушая сдержанно-скрываемый за плотно сжатыми зубами болевой стон, когда случайно задевает особенно повреждённые участки.       — Ты же знаешь, что я не врач, да?       — Знаю, что когда мы да под ручку ходили, ты им не была.       Дана шумно, почти раздражённо, выдыхает носом воздух, прощупывая ему рёбра и ключицы под белой хлопчатой майкой. То, что у него разбито полголовы, Чемесова видит и так, без обследований: по вспухшей коже на черепе, слипшимся волосам под меховой шапкой и запухшему глазу. А вот понять, что ещё. Её пальцы касаются его разгорячённо-обжигающей кожи, как давно не касались, смазывая не до конца смытую кровь, прошедшую сквозь пальто и свитер, до самых ключиц.       — Не делай вид, что есть что-то, что ты обо мне не знаешь, Кощей.       — Тогда не притворяйся, что не можешь оказывать первую помощь…       У него подрагивают ладони, ободранно-кровоточащие и с бордовыми подтёками на костяшках, когда он окончательно расслабляется, разве что на пол по стулу не сползая каким-то чудом. Дана слышит его обессиленное молчание, на секунду думая, что Кощей теряет сознание, и только реакции на болевые ощущения, почти неслышно-сдавленные, убеждают в обратном. Её подташнивает от количества травм, ушибов, опухших участков кожи, от ощущения выбитого плеча под пальцами.       И крови. Кровь топит её сознание в болоте.       На ум приходит мама, в том виде, в котором Дана видела её живой последний раз. Чемесова обрабатывает, что может, и ловит странное ощущение, что сквозь всё это месиво она впервые за долгое время видит перед собой… не-Кощея.       — Тебе надо голову отмыть от крови, чтобы можно было раны обработать и осмотреть нормально, вдруг там ЧМТ… — реакции не следует. Кощей затихает окончательно, и внутри поднимается липко-мерзкая, как сама кровь, паника. Дана касается его щеки большим пальцем невесомо, другой рукой чуть сжимая ладонь. — Костя… Кость, в ванную надо.       Он ничего не говорит, но его ладонь едва-едва сжимает её руку. Он хотя бы слышит. Дана вздыхает. Вздыхает — и возвращает себя в рабочую концентрацию.       Руки болезненно тянет, когда Дана кое-как оттаскивает полубессознательное тело в ванную. Кощей не сопротивляется, но и не помогает. Шевелится, только когда тёплая вода касается кудряво-тёмных, перепачканных кровью волос. Чемесова держит его, насколько это возможно, аккуратно массируя голову под душем. Струи воды смешиваются с кровью, заляпывая стенки и дно ванной буро-грязными брызгами.       Одновременно с выключением крана Дана теряет в голове понимание того, что она делает в целом и как справляется с тем, чтобы вытереть ему волосы полотенцем, похожим теперь на смертный саван жестоко убитого маньяком неудачника, и снова транспортировать по квартире. Её память глушит его хриплый вскрик после вправляемого плеча и неосознанный удар ей куда-то по шее.       Память услужливо возвращается в сумерках её комнаты, заставая Чемесову сидящей перед Кощеем на кровати с нашатырём, бинтами и эластичными повязками, не замечающей, как её собственные рукава пропитываются всё той же кровью, то ли собственной от разбереженных полос-шрамов, то ли его, от которой хоть выжимай.       Она заматывает ему голову, затыкая рану, и фиксирует плечо во вкрадчивой тишине, заставляя полулечь на подушки. Он молчит и всё ещё не открывает глаз, позволяя манипуляции. Сознание, думается, плавает, не давая концентрироваться и регулировать собственные движения и размывая перед глазами картинки.       Ему, привыкшему выходить сухим из воды, наверное, ещё хуже. Дана вообще не помнит, когда за всё их долгое-долгое знакомство, тянущееся, кажется, целую вечность, Кощей вообще получал настолько жёсткие травмы. Он же извёртливый, как змей («искуситель» разве что, подкидывает сознание), всё всегда словами, разговорами, трактовками понятий и всего этого лицемерного, но беспроблемного…       — Отшили меня, — Чемесова вздрагивает от неожиданности, в первую секунду думая, что с ними в комнате сейчас кто-то ещё — настолько голос звучит чужеродным элементов в этих стенах. — Намолила чей, небось? От этого же свалила, а?       Она не смотрит на Кощея, но чувствует на себе его взгляд, от которого некомфортно и неуютно. Даже смысл фразы не сразу доходит. Отшили? Отшили фактического лидера группировки? Господи, теперь ещё и междоусобицы, мало же было трупов четырнадцатилетних детей, разбросанных по Казани после набегов-пробегов. Мало же перманентного ощущения, что каждый выход из дома будет последним. Дану передёргивает: наверняка от открытого в комнате окна.       — Как будто ты не сможешь всё с нуля начать, с твоей-то пробиваемостью, — несколько раздражённо-нервно замечает Чемесова, собирая медицинские принадлежности в коробку и всё так же избегая смотреть ему в глаза. Он в ответ то ли хмыкает, то ли бурчит что-то нечленораздельное. Ощущение постоянного изучающего взгляда не пропадает. — Голова как?       — А смотреть на меня стыдно или что?       — Нет, — «просто иначе я вцеплюсь в Костю, которого вижу между кощеевыми рваными ранами», — мать напоминаешь. Отлежись. Утром — чтобы ноги здесь не было.       Да. И это — тоже. Дана морщится и поднимается на ноги, раздавая было указания-напоминания, но глухое «сядь ты на место, не мельтеши» обрубает все канаты и пути назад, на безопасное расстояние. Она садится — выдрессированной псиной, переполненная ненавистью к себе за слабость. Удобная. Да, и правда удобная. Но он ведь так не думает, да?       Кощей перемещается чуть ближе, держась за голову. Медикаменты, которые нужно сложить в коробку, концентрируя на них внимания, ожидаемо и неотвратимо заканчиваются.       — В глазах как будто двоится, — усмешка негромко-слабая и абстрактное движение плеча, не вправленно-перебинтованного, а другого. — Даже не знаю, с кем разговаривать, слушай.       — Потому что в больницу надо было, а не к кому попало на порог, я всё ещё не уверена, что у тебя череп твой целый и не пробитый нигде, — Чемесова натягивает рукава свитера посильнее, почти успешно пряча в них собственные ладони. И выпрямляет спину, хрустнув затёкшими суставчиками.       — Брось ты, ещё в больничку тащиться после всего, что эти черти натворили с моей улицей. Там можно сразу с повинной — и обратно в КЗ. Нормально всё, на высшем уровне, Царица.       — Царица?       — Принцессу ты переросла давно, — отмахивается нарочито-небрежно, но внимательность чужих глаз, по ощущениям, только усиливается. — А как ещё? Кощею ниже не полагается, дорогуша.       — Кощею полагается чахнуть над златом. А ещё в сказках похищают и насильно удерживают принцесс, а не цариц. Царицы думают, как им помочь и вытащить.       Боже, что за диалоги они ведут между собой, что несут оба. Она же это поддерживает своими репликами, его желание острить даже почти при смерти. Дана закрывает лицо ладонью, потирая переносицу и вздыхая. Идиотизм.       — И это будет, всё приложится, но. Но. Вот про это я и говорил: думаешь, рассуждаешь, меланхолично-сдержанно правишь, ну. И, да, я похищал только принцессу тире примерную девочку. Царица пришла ко мне сама, получается.       Ага, когда потеряла всё своё «царство». Что за глупые аналогии?       Дана наконец поднимает на Кощея нечитаемо-выразительный взгляд — и тишина. Тишина повисает в квартире непрошеным гостем, разрываемая только громким тиканьем старинных часов, которые старше Чемесовой в два раза. Дана не знает, какого чёрта творится в его голове, но самой ей кажется, что вся Вселенная уменьшилась до размеров этой комнаты.       И они сидят посреди грёбанного нигде, смотря друг другу в глаза, как во внутренностях, распотрошив, копаясь с молчаливо-осознанным пониманием. Их пальцы, нашедшие опору рукам на постели, — ещё чуть-чуть и соприкоснутся, но при этом так бесконечно далеки, как при сотворении мира.       Он — отравленно-выёбистый, с лицом (и душой, как навязчиво намекает сознание, продолжая видеть в травмах оттенки прошлого, непозволительно романтизируя) в ссадинах и кровоподтёках. Уничтоженный и до бессильной злости агрессивный, желающий приложить всех виноватых виском об трубу. Преданный улицей и ненавидящий. Но на неё смотрящий, как будто с «моя Царица» на губах. Сломавший.       Она — потерянная в тоске и боли, своей и чужой, с запёкшейся кровью на запястьях и бёдрах. Постоянная гостья местного районного кладбища, чьё единственное желание — забиться в угол и спрятаться-скрыться. Внутренне дрожащая, внешне — мертвецки спокойная. Правящая разве что царством мёртвых. Как похищенная Персефона. Сломанная.       Они — друг другу больше никто, и их миры соприкасаются лишь косвенно. Но при этом вряд ли есть кто-то ближе. Кто-то более понимающе-знающий. Кто-то, кто будет смотреть на другого с большей степенью невысказанной… не поддержки, (Дане ли не знать, что улицы считают доброту за слабость), но горькой осознанности в уголках глаз.       Они — друг другу больше никто. Но почему-то они читают друг друга, как открытую книгу, наизусть вырученную, вплоть до запятых и нумерации страниц. Книгу, которую с полки достаёшь, когда маломальского ощущения стабильной неизменности хочется.

***

— Раньше, до лагерей, у тебя и у улиц были хоть какие-то принципы.

— Поэтому ты и усвистала в закат, а, Царица?

— Нет, не поэтому. Будь ты раньше таким же, как сейчас, я бы изначально осознанно в это не вляпалась…

— Пиздишь ведь… Я умею нужное впечатление производить, поэтому и ты бы пала при любом раскладе. А там уже — допустимы вариации…