The Graveyard

      Суп получился неплохим. Ёсан доедает последнюю ложку, прикусывая рисом и кимчи из огурцов. Пряная острота обжигает рот почти невыносимо. Из спальни не доносится и звука, как бы он не прислушивался, всматриваясь в темноту дальней спальни. Сорвать плотные шторы и впустить немного света не поднялась рука: каждый должен прожить своё горе сам, даже если это значит замуровать себя в темноте, укрывшись плотным одеялом. Наверное это и есть его желание. Ёсану кажется, что он сам горе проживать не умеет, ведь сейчас чувствует почти счастье, хотя и знает, что покинь он квартиру, и счастье может оборваться в любую минуту. Но прошёл уже месяц и немного надежды есть в его уставшем разуме. Вещи Ёсана разбросаны по всей квартире, его присутствие можно ощутить даже в том подобие комы, в котором сейчас пребывает его друг. Ёсан моет посуду, краем глаза наблюдая за уголком кровати в темноте спальни, готовый заметить любое движение. Вешает чистое полотенце на ручку духовки и тратит ещё немного времени, чтобы найти свою сумку с формой. Тренировка сегодня сразу после пар, не будет времени даже закинуть вещи в квартиру, на носу очередная игра и времени расслабиться совсем нет. Ёсан натягивает кеды, запихивая слабо завязанные еще в прошлом месяце шнурки за пятку, и заглядывает в темноту. Ком серого одеяла, идеальная чистота, остывшая еда на прикроватной тумбочке. Не много и не часто, но иногда он ест. Это же положительный знак? Ёсан надеется, что так и есть, потому что таких положительных знаков очень мало. Слишком мало. На том мемориале осталось три фотографии — Ёсан хотел порвать одну из них, но он знает, что, даже если не физически, его друг умер. Остался на той улице с непосильной ношей на спине и бесконечными вопросами — почему.почему.почему.       — Мне пора идти, — тихо говорит Ёсан очередное прощание на несколько часов, но так чтобы его точно услышали, — Минги-я.       Ёсан захлопывает двери в квартиру, проворачивает ключ три раза и, прибавив громкости в наушниках, спешит по лестнице вниз. Утро сегодня прохладное. Ёсан немного вздрагивает, подумывая, что не помешает на ужин сделать кимчичиге или пожарить мяса. Он бы выпил пива, но пить в одиночестве его совсем не устраивает. Он уже прошел стадию, когда пытался собственным примером вытащить Минги из коматоза — он разговаривал с ним часами, чего никогда не делал ранее. Кушал рядом с ним, привалившись спиной к краю кровати и хваля собственную готовку, он включал музыку или телевизор на фон. Он молча лежал рядом, уставившись в серый ком одеяла пустым взглядом. Он слышал, как его друг умирал часами, днями, неделями. Его немой крик словно электрическими разрядами проходил по всему телу Ёсана, он душил его ночами, он выворачивал его разум наизнанку. Страх и сожаление заклеивали его рот. Он не мог сказать Минги, что такой же как те трое на фотографиях.       Это Сон Минги такой один.       Ёсан знает, что со своей встречи не уйдёт и это…было прекрасно. Если бы был выбор, он бы предпочел смерть, чем нести мертвого соулмейта на спине. Но покидая квартиру, ему хотелось вернуться и увидеть пусть даже и ком из одеяла. Главное не тело в ванной или на люстре, или скорую под окнами, или много чего ещё…       Хорошо, что соулмейты при встрече умирают без крови.       Счастье Ёсана очень хрупкое. Его может разрушить, кто угодно.       До университета Ёсан добирается вовремя, но до аудитории доходит с опозданием. Выглядывает солнце, и он отчего стоит ещё долгое время на крыльце, впитывая тепло, пока его не сбивает с мыслей звонок на пары. Поворачивая ручки двери аудитории, он пишет Минги, что суп сегодня отличный, а кимчи его мамы особенно острое, и ему стоит покушать больше риса. Спешно прячет телефон в карман клетчатых брюк, и быстро, глубоко кланяется.       — Прошу прощения, что опоздал, учитель, — говорит он громко, чувствуя как по всей спине под толстовкой сборной проходятся колючие мурашки. И он уверен, что это не сквозняк. Носки его обуви немного размываются перед глазами, он застывает в этом положение дольше положенного, просто чтобы успеть достать телефон. Он знает, что достаточно будет поднять головы, но он хочет урвать немногим больше 20 минут, и тянется за телефоном.       — Не торопитесь, — говорят ему незнакомым голосом, и Ёсан разворачивается к двери лицом, быстро и четко стуча по клавишам. Минги заслужил прощания, Минги не заслужил столько смертей.       — На этом наша лекция закончена, прошу собрать свои вещи и покинуть аудиторию, — говорит его преподаватель, и Ёсан слишком сильно концентрируется на шелесте собираемых им материалов. Телефон в его руках дрожит, он не знает, что написать. Чтобы это ни было, будет ли это тем, что окончательно убьет Минги? Должен ли он соврать, попросить врачей неотложки обмануть, что это был тромб, приступ или он подавился своим любимым желе и так по глупому задохнулся?       Он меняет получателя на «Омма» и пишет короткое «Нашёл. Я люблю тебя, позаботься и о Минги тоже».       Ёсан разворачивается, давая доступ к дверям своему учителю. Тот долго смотрит на Ёсана, на деле буквально пару секунд, прямо в глаза, словно хочет запомнить в общем-то ничем особо не примечательного студента, отсидевшего на его парах полтора года, и слегка потрепав по плечу — Ёсан вздрагивает от покалывающей боли — распахивает широко двери, выпуская студентов. Быстрее, быстрее — поторапливает всех убраться вон.       — Я вызову неотложку, — говорит он на прощание, смотря Ёсану в глаза. Кан никогда не умел читать людей, но на лице этого мало знакомого ему человека осязаемая боль и потеря. Ёсан кланяется в ответ, не в силах больше ничего сказать. Дверь закрывается перед его лицом. Горло перехватывает паника. Его колотит и дышащая в спину смерть вполне реальна. У него приступ — он знает это чувство безошибочно, он учился с ним бороться, жить с ним с тех пор как узнал, что болен, но их давно не было. Он сжимает своё лицо в ладонях, зажмуривает глаза. Он не может дышать. Он не может оставить Минги. Он знает, что умирает, но перед его глазами только свернутое в комок серое одеяло. Нетронутый ужин на тумбочке и фотографии на пыльной витрине.       За спиной какой-то слабо различимый шум. Ёсану нужно ещё менее трех минут, чтобы давление в груди ушло, как уходит всегда. Размерено он вдыхает и выдыхает, иронично что с приступом уходит и ощущение неизбежной смерти, когда это совсем не так. Свежий ветер ударяет его в спину, просачивается в щели закрытой двери сквозняком. Ёсан упирается рукой в её шероховатую поверхность, и с трудом поворачивается, смаргивая панические слёзы с ресниц.       Человек у окна распахивает вторую створку огромного окна у самого пола, она заедает и с протяжным скрипом, распахивается шире. Резкими движениями отдергивает кремовые жалюзи в сторону, и оборачивается.       Их темных, круглых глаз на Ёсана смотрит покой.       Человек присаживается на подоконник, безмятежный, освещенный солнцем почти болезненной яркости. Ёсан жмурит глаза ещё раз, с трудом фокусирую зрение на неотрывно смотрящих на него глазах. Человек легко придерживается за край окна, и протягивает руку.       Ёсан вдыхает весь оставшийся ужас из сдавленной груди и легко отталкивается от двери. Ему нужна точка опор в разваливающемся мире, и протянутая рука выглядит как его последний рубеж, его последняя надежда удержаться в этом мире ещё несколько минут. Он запинается о выпавший из кед узелок из шнурков, но не останавливается, отталкивается от края учительской трибуны, не давая себе упасть или остановится возле неё. Ноги всё ещё дрожат, но и эта дрожь уходит, когда он крепко хватается за протянутую руку. Его судьба едва заметно улыбается, утягивая сесть на подоконник рядом с собой. Ёсан смотрит вниз — третий этаж. Яркое солнце, парк под окнами, где безмятежно гуляют студенты, наслаждаясь теплом. Ёсан тоже хотел бы уйти, остановиться у небольшой беседки или у лавки и сидеть, подставив лицо солнцу, слушая музыку или болтая с Минги ни о чём. Минги. Нужно сказать ему правду, правду которой он не вынесет.       Ёсан смотрит вниз — если он немного оттолкнется, Минги никогда не узнает его тайны.       — Думаю, у нас есть больше двадцати минут, — говорит человек спокойно и почти деловито, словно Ёсан зашел в приемную к очень занятому человеку. У вас двадцать пять минут и вметайтесь. Ёсан улыбается нелепому сравнению, чувствуя как его пальцы на миг сжали сильнее. Что будет если один из соулмейтов умрет раньше другого по абсолютно любой причине, никак не связанной с этой болезнью? Он смотрит в глаза парня, прикидывая насколько сильную травму нанесет ему, и утешается тем, что продлится это недолго. Соулмейты всегда умирают вместе. Только Минги особенный.       — Думаю у меня автомат, — говорит Ёсан, упираясь макушной в откос окна, солнце бьет прямо в лицо, — если он помнит мою фамилию правильно.       Парень напротив фыркает невыразительно, а после копирует позу, подгибая одну ногу. Они сидят напротив друг друга, уложив сцепленные ладони на колено Ёсана.       — И какое у тебя имя? — спрашивает парень выразительно посмотрев на именную толстовку, где крупными фиолетовыми буквами фамилия его соулмейта.       — Ёсан.       — Чонхо.       Они трясут сцепленными руками в вечном рукопожатии. Ёсану чудится, что между ладонями неистово бьется пульс. Один на двоих.       — У моего друга месяц назад умер соулмейт, — говорит Ёсан, сжимая их руки сильнее — так и есть между ладоней, словно крохотное сердечко, теплое и заполошное, жмется мягкими краями в центр руки, — умер один.       Ёсан чувствует, как замирает на вдохе Чонхо. Что это? Не похоже на надежду.       — Минги остался, — продолжает Ёсан.       — Он не знает о тебе, — это даже не вопрос.       — Нет.       — Ему ты писал?       — Нет, — снова, — он не читает смс и никогда не отвечает на звонки.       — Можем попробовать приехать к нему. Думаю получится, если он не дальше трех кварталов.       Ёсан смотрит на него огромными глазами. Они не могут. Он не позволит этому парню потратить свои последние минуты в попытке добежать куда-то там вперед смерти, просто чтобы Ёсан успел попрощаться лично. Да даже если бы и да, Ёсан точно не посмеет причинить Минги такую боль. Зайти в их квартиру, в убежище, чтобы умереть перед чужими глазами. Снова.       — О, — говорит Чонхо. Он понимает. Ёсан знает, что он понимает его правильно именно сейчас.       Они молча разглядывают улицу, пока теплый ветер треплет занавески.       — Хочешь сделать фото? — говорит Ёсан, оставив взгляд на смеющийся компании у ворот, — на мемориал крепят ужасно неподходящие фотки.       — Я ужасно получаюсь на фото, — закатывает глаза Чонхо, а потом словно что-то придумав, разжимает их ладонь. Ёсану ощутимо холодно без этого контакта, он чувствует себя болезненно беззащитным, уязвимым до крови, словно с него сорвали кожу. Он обнимает себя руками, когда Чонхо уходит к столу преподавателя, где лежит его сумка, и оборачивается. Ему не нужно говорить. Они оба понимают. Чонхо хмурит брови, теряя свое спокойствие, быстро, хаотично ищет что-то в сумке, а потом идет к парте напротив окна. Пододвигает её вплотную почти, садится на крышку, уставившись на бледного Ёсана.       — Я тебя нарисую, — говорит Чонхо и их колени соприкасаются.       — Пожалуйста, — говорит Ёсан и ему становится спокойно. Это правильно. Он прикрывает глаза, устраиваясь на окне удобнее, будто собирается задремать, пригретый солнцем. Он слушает, как шелестит плотная бумага, как легкими штрихами касается её грифель карандаша — почти колыбельная. Он позволяет себе посмотреть ещё немного на сосредоточенное лицо Чонхо, глубже вдыхая теплый ветер и запах пыльной аудитории. Прикрывает тяжелые веки. Ему кажется он может уснуть, забыться в безмятежном мареве, согретый солнцем и чужим присутствием. Кажется он и правда засыпает.       — Ты ставил таймер? — спрашивает Ёсан, чтобы перебороть странную сонливость, и распахивает глаза, когда тишина слишком затягивается.       Чонхо сидит опустив голову. Карандаш в его руках не двигается.       НЕ НАДО — кричит панический разум Ёсана. Он чувствует, как сжимается в горле от непроходящего ужаса, и едва не соскальзывает к нему, судорожно хватаясь за подоконник до боли в пальцах. Ему нужно остаться. Если он окажется ещё ближе, никогда не сможет уйти.       — Мне жаль. Прости, — говорит Чонхо тихим, густым голосом.       Ёсан тянется к его руке с карандашом, сжимает крепко- хотя всё в нём кричит от желания заключить другого в объятия. Ты не виноват. Никто не виноват. Здесь не могло быть прощения. За спиной он слышит сирены, их звук наверняка поднимает беспокойство прохожих: кому-то плохо, кто-то поранился, кто-то умирает.       Ёсан на рисунке Чонхо слишком красивый. Спокойный и безмятежный, почти живой. Он уже не может прочитать мелкий убористый почерк внизу рисунка.       Теплая волна поднимается из самой груди, а ноги немеют, тяжело тянут к полу, словно ступни весят по несколько тон.       — Прости, Ёсан, — говорит Чонхо ещё раз, тяжело роняя голову на грудь.       Ёсан вдыхает немного теплого воздуха, замирая от ощущения крови на языке. Он умирает. Он знает, что умирает.       В мутном мареве перед глазами он силится рассмотреть неподвижную фигуру за партой, запомнить лучше немного детское лицо и круглые, теплые глаза. Он запомнит, как солнце ложится на его скулы и темные волосы. Он запомнит человека, что подарил ему немного тепла и безусловного понимания, а сейчас разжимает непослушные, словно задеревеневшие пальцы на чужой, ещё теплой руке. Тело сопротивляется его желаниям, растекаясь непослушной, неподвижной массой, но к счастью, чтобы отклониться назад много сил не нужно.       Телефон на краю окна мигает уведомлением.       «Кимчи и правда острое»       Ёсан хватает губами воздух, бесполезно.       «Во сколько вернешься? Поужинаем вместе?»       Солнце слепит его глаза ещё пару секунд.