La Folie du doute

ㅤ       Раз, два, раз, два, раз.       Раз, два, раз, два, раз.       Раз, два, раз, два, раз, два, раз.       Раз… Ещё раз. И ещё. И ещё. И ещё.       Двести двадцать раз, до поры, когда скальпель не выпадет из трепыхающихся рук, а губы не удержат скулёж. Он судорожно подбирает колени к груди, зарывается обессиленными пальцами в свои волосы, тянет их со всей мочи и заходится в вое; рыдает, не жалея сил, ноет сквозь стиснутые зубы от непереносимой острой тошноты, пульсирующей в порезах так пошло, так по-алому противно…       Шин знал, где искать боль – и не было для него более милого и родного занятия, чем членовредительство. Лишь тяжесть пореза спадала, и болезненные ощущения переходили в саднящие, он заново поднимал лезвие, и рвано бросал на край раны; процессия длилась, покуда изнеможденные руки не онемеют от кровопотери, и не откажутся, побеждённые, поднимать ножа.       Раз, два, раз, два, раз, раз, раз. Шин не считает порезы. Нет, он никогда не считает – это забота не для него; он способен лишь подгадать. На сей раз их явно больше двадцати двух, и все длинные, хлюпающие, переливающиеся; всегда глубокие столь, сколь позволял ему болевой порог – пускай Шин осознавал, что сам он хрупок, как хрустальная ножка бокала за стеклянной дверцей серванта.       Болезненное забвение – такое лакомое, такое родное, такое “из берегов” – заставило его прибиться к стене бардовой комнаты. Порезы стали для него обыденностью, даже почти перешли порог наказания, довершив становление милосердием или облегчением.       Он нередко обсуждал это со своим милым другом. На такую отговорку его друг обычно вторил: «зависимостью». И был прав. Его друг всегда был прав в вещах, касающихся обсессий и нездоровых механизмов преодоления.       Друг всегда был прав. Одной только аккуратной улыбкой он мог поманить к себе; мог пожурить, а мог убить; и о, человек, который любую ложь мог обратить правдой!.. Как мог он ошибаться! А Хийори был идеей; Хийори был недостижимой любовью, Хийори был ближайшим родственником и самым ненавистным объектом зависти; словом, он был для Шина вечностью, покуда больше не было в его жизни ни солнца, ни огня. Смешанные, спутанные, скомканные понятия; в голове его ещё пока ютились окровавленные мыслишки о нём. Он боялся своего милого друга, он боялся и любовь, и врага в Хийори. Что-то находилось в его глазах надменное, ютилось там что-то лживое и неприятное, это напускное нечто; лишь оно заставляло Шина иной раз отводить взгляд стыдливо и в страхе, словно перед тотальным незнакомцем дрожа и ощущая подступивший к горлышку ком… Тогда Хийори хихикал, не притворяясь, и ему всегда становилось хуже – сильно страшно слышать его смех.       Щеколда двери в комнату не щелкала. В свете окаймлённой бардовыми обоями дуги показалась тонкая, стройная фигура.       — Шинни?       Шин заткнулся. Гудело в голове, дрожало в руках, разбивались по полу маленькие красные капельки. Боль рвано ржавела в ранах карминовых порезов; боль сжигала ожоги; боль съедала больше чем двадцать два ожога; она бурлила, кипела, плескалась по телу кровью с жёлтыми шариками жира. Капельки собрались в единую лужу. Шин трясся от ненависти; он сжимал сальные волосы, подгибал под себя ноги, тянул их; он боялся, он и бежал к боли.       — Ах, бедный ты, бедный мой Шин!        Хийори шагнул навстречу сгорбившемуся в углу Шину, и его осанистая фигурка проявилась в розовом свете бардовой комнаты. Выглядел он, как и вечность, превосходно: выглаженная рубашка, зажим на красном галстуке, стрелочки на брюках – правда, сегодня вот без пиджака. Лицо юноши приняло выражение опечаленно-удивленное – но глаза оставались хитры. Губы сжаты в лёгкой ухмылке, какой может одарить мать своё нерадивое чадо.       — Но который раз это за неделю?       — Пожалуйста… Не злись на меня, — выстонал мальчик в два вдоха, вжимаясь в колени мокрыми порозовевшими руками.       Он разжал рубиновые пальцы, отпустил взъерошенные волосы; смотря на изувеченные предплечья затуманенными от слëз глазами, он компилировал в своей голове какой-то вымученный, окровавленный компьютерный код…       — Не злись?.. Ну как я могу злиться, Шин! Неужели ты себя абсолютно не любишь?       Он подошёл к нему неспешно. Сел на колени подле, благосклонно протянув к его ладоням свои руки, и словно приобнял, не касаясь ни пальцем. Шин в забвении, но повинуется: он кладет свои ладони в его ладони, не поднимая нечëсаной головы. Голова ещё болит, ей нет и не найдётся покоя. И Шин жалостно всхлипывает – то ли по тягучей боли, то ли от невозможности стереть с лица сопли.       Хийори тянет его руки на свет, и сожалеет глазами.       — Я боюсь за тебя, Шин… Ты меня понимаешь?       Юноша обхватывает запястья: мягко, участливо, с теплотой – но так больно, больно, больно! Шин очень глубоко резал свою плоть. В ужасе, он откусывает себе кусочек языка, где-то с бока, где кисло и кроваво. Всё, лишь бы помолчать.       — Ведь смерть от сепсиса – это на самом деле очень страшно!       Лбом Хийори тыкается ему в макушку головы. Улыбается широко – и его участливость улетучивается, словно и не бывало никакого милого Хийори.       — А я говорю это не в первый раз, Шин! Ты зависим. Со всеми попытками курить, с твоей манией…       — Пожалуйста, – он морщится, схватывая смыслы слов с непомерными усилиями. – Не нужно меня отчитывать…       Он засопел носом, хватая крошечным ртом воздух в каденс два на два: близость Хийори обязательно поднимала его давление.        — Смотри на меня, — и он одним движением хватает Шина за голову, поднимая на уровень своих глаз.       Тсукими поëжился, отвёл глаза и пробормотал одну из незнакомых мыслей.       Он покосился на ноги Хийори, обтянутые плотной тканью брюк.       В глаза не смотрел. Глаза у Хийори были нечеловеческие. Это ведь очевидно… Но все молчат.       — Когда режешься, бери только мой скальпель. Ясненько?       Он выпустил его голову, и расхохотался так, что Шину услышалось, как пульсирует в такт каждому содроганию его груди бардовая стена комнаты. Шин тоже смущённо хихикнул, тыльной стороной розовой руки вытирая с лица сопли. Он не хотел и толики сочувствия к себе. В его нагретой солнцем голове идеи заботы вытеснены видениями геморрагий и пиемии; он представил, как Хийори считает его порезы, и вздрогнул всем хлипким телом от волны безумной похотливой обречённости.       Юноша разложил его руки на своих коленях, и провёл худыми пальцами по затянувшимся шрамам. Таких было мало — ведь Шин слишком «любил» их распускать, как бы Хийори не грозил ему келлоидными рубцами. Но кровь шипела, дрожала в его членах: она скреблась в шрамы, настанывала молитвы, припадала к молочному рубцу в желании пробиться через едва заживший дермис. Экзекутор щурился, и припоминал каждый из этих шрамов. Вид белëсых разрезов, сантиметр в ширину каждый, отражался в его лице ровной улыбкой.       Хийори сжал его предплечья с невероятной силой. Шин почувствовал, что под кожей у него расцвели штокрозы.       — А.. б-блядь, – он машинально дёрнулся, но Хийори успел вцепиться в него ногтями.       Струйками вырвалась кровь-мессия из открытых порезов, накрапывая по полу, и на рубашку, и на стрелочки. Кровь разлилась из свежих порезов родником; они оба смотрели на неё, словно на огонь – заворожëнные, — и заворожëнные болью; шарики жира перекатывались в нетерпении, бегали под кожей, встречали кровь дрожащими в напряжении отсутствиями конечностей. Шин растерял все строки. Он выдохнул протяжённый стон, ввернув его в скулящий крик ужаса, и невольно улыбнулся Хийори, лишь оскалившись. У Шина куртка совсем замаралась: он держался так, чтобы не пачкать одежды, но вымазал её в сгустках вылезшей из-под дермиса черноты.       — Совсем мне непонятно твоё желание увеличить и так длинные порезы, — улыбающийся Хийори водил развеселившимися, беглыми пальцами по его предплечьям: он запускал их в раны, гладя оголенные жёлтые шарики, поддевая дермис ногтем; где-то проходился по совершенно маленьким надрезам в попытке разорвать. — Шинни, может, ты на самом деле самоубийца?       Шинни взревел от возбуждения, и ударился в него всем телом. Он дергался от прикосновений, исходя потом, словно в сэнто, — знал, что бессилен, и возбуждался сильнее — рыдал до крови, и изнывал перед Хийори ребёнком. Порезы действительно цвели мальвой. Щурясь, он заметил в каждом по лужице прохладной весенней воды, родник прозрачной горной реки и отражение сëдзи его родного дома. Дзельквы равнинных ландшафтов, и дрожащие на ветру тэру-тэру-бозу.       — Х-Хийори, — Шин захлëбывается кровью, когда он водит двумя пальцами по объемному порезу во внутреннем сгибе локтя.       Юноша раздвигает берега дермиса, и давит на кровоточащий, трепыхающийся кусок плоти руки, поедая фонтанчик артериальной крови глазами, упиваясь колебаниями тела под невозможным полярным натиском наслаждения. Соглядающий боль, он бросил попытки казаться кем-то, кроме себя: хитрое лицо его обострилось лисиной мордой, а глаза готовы с Шином были зарыдать по его радости. Шин усмотрел в них сквозь пелену слëз танцующие огоньки макабрического веселья, и переливы кровавых пятен, и бесплотные искорки солнечных вспышек. Они отразились в его собственных глазах снедающей безжалостностью.       Но Шину ничего больше не нужно от его глаз.       Хийори притягивает его за запястья, и нагибается к надрезу на тыльной стороне предплечья. Высовывает язык, проводит между двух выпуклых краёв, посасывает гиподермис, дрожа от экстатического ощущения вседозволенности. Он кусает вырез поодаль от предыдущего, впиваясь мягкими губами в фиолетовые раны.        Фуриозным движениям его языка вторили бёдра Тсукими. Он изливался кровью, стеная по бардовым стенам. Моментами он забывался в желании, и тёрся о проступающие сквозь ткань рубашки груди Хийори. Его брюки намокли кровью и предэякулятом.       — Тсукими, ты ни за что не посмеешь умереть своей смертью, — голубоглазый юноша залился дрожащим смехом.       Лучившийся смех вывернул Шина из желания, и послышался металлической кромкой ножа. Лезвие блестело солнцем. Изживало с себя жизнь. Тсукими высунул язык и попятился, сконфуженный, в угол, не понимая своих рук и ног; сквозь строки бинарного кода он внимал шептанию крови. В единый миг короткие смешки полоснули его осокой меж пальцев. Кармин обоев быстро намок отпечатками его ладоней. В какой-то момент его худощавое тело замерло в судороге, истекая дрожью, и его глаза замерли в стекле. Он выронил все шарики подкожного жира. Исходит на рвоту, плохо дышит, и не дышит, но петляет языком. Феррум, ацетон; кровавые тельца в бесформенной рвотной массе. Холод и слëзы в крови. Бескосменный холод ступней. Дрожь сердца.       Всё такое сырое.       Шин умирает двенадцать миллионов раз.

***

      Хийори приобнимает его, располагая косматую грязную голову на своём плече меж извитых рук. Вьется в исступлении, слизывает с него вкус сладости железа, и кровавый пот из складок шеи и ушей.       — Итого, пятьдесят два, – уголки губ растут в истекающий порез на лице.       Хийори целует его в лоб мокрыми от крови губами. ㅤ