От Шлатта идёт пар.
Они только набирали обороты, забивая голы, а теперь они полностью утратили их, так что, если бы они хотели продолжать играть, им пришлось бы поработать, чтобы вернуть их обратно. Вдобавок ко всему, эта грёбаная команда выводит его из себя. Он никогда не играл против команды, более болтливой и более ужасной в хоккее — типа, если ты чертовски плох, тебе следует заткнуться нахуй? Это чертовски раздражает.
Но это ничто по сравнению с тем, как он злится, когда ему приходится забирать Уилбура с очередного катка и слушать, как он сдерживает хныканье, когда его толкают.
Он практически кипит, когда ему приходится перекладывать Уилбура на спину и нести его по коридорам, но он всё равно осторожен. Он осторожен, потому что у него не было никого, кто был бы осторожен с ним, когда он в этом нуждался. Он осторожен, потому что обещал Уилбуру, что будет осторожен. Потому что Уил этого заслуживает.
Но, боже, как тяжело слышать, как его брат издаёт эти ужасные звуки боли прямо у него над ухом. Они всего в паре поворотов от кроссовок, когда Уилбур замолкает. Странно тихо. Ужасно тихо.
— Уил? — Техно уходит, явно понимая, что у Шлатта уже есть.
Уилбур на спине Шлатта ёрзает, затем говорит:
— Пожалуйста, — бормочет он, его голова немного отклоняется от того места, где она покоится на Шлатте. Желудок шатена сжимается, и он борется с желанием накричать на людей, толпящихся перед ними, на их пути, когда они пытаются отвести его в медпункт. Разве они не видят? Неужели они не видят этот туман в его глазах? Боль, которая, должно быть, пронизывает его тело? Он даже не мог держаться на ногах — едва мог говорить. — Пожалуйста. Могу я... — он обрывает себя.
— Ты можешь что, Уил? — спрашивает Блейд, немного отвлечённый попытками протиснуться сквозь толпу за угол. Шлатт следует за ним, стараясь не сбиваться с шага, несмотря на дополнительный вес Сута на спине. Шатен никогда не будет тем, кто причиняет ему боль — никогда снова. — Что тебе нужно?
— Можно мне, пожалуйста, обезболивающее? — Уилбур выдыхает. Техно останавливается. Шлатт чуть не врезается в него, и Уилбур хнычет от резкого движения.
„Чёрт,” — думает Шлатт. По многим причинам. Чёрт.
— Ч-что? — спрашивает розоволосый, широко раскрыв глаза, — Я... извини? Что ты спросил?
Сут колеблется, как будто ему стыдно. Словно кто-то дал ему повод стыдиться.
— Пожалуйста, — его голос теперь едва слышен. Шлатт не может их видеть, но он уверен, что взгляд Уилбура отстраненный — возможно, он даже не видит их. — В следующий раз я буду грубее. Лучше. Я сделаю им еще больнее. Могу я просто... пожалуйста, можно мне обезболивающее? — он прерывисто вдыхает, — это действительно больно.
Техно пристально смотрит. Уилбур, должно быть, воспринимает тишину как негатив, потому что он снова вдыхает, а затем говорит:
— Я просто... я не могу дышать, и я... Мне жаль.
Шлатту хочется во что-нибудь врезать.
Когда он был моложе, он часто извинялся. Раньше, когда он был по-настоящему маленьким — достаточно маленьким, чтобы у него были липучки на ботинках и настоящая коробка для ланча на молнии — достаточно маленьким, чтобы, когда он поранился, ему стало по-настоящему чертовски больно. Большую часть тех первых лет он лежал в больнице и выписывался из неё. Сейчас это кажется мелочью, но тогда это было важно. И каждый раз, когда он возвращался домой из одной из этих таинственных поездок, он находил что-то новое, за что можно было извиниться. Его голос, то, как он стоял, слова, которые он использовал, вещи, о которых он заботился, люди, с которыми он разговаривал, люди, которых он не любил. В некотором смысле он сформировался за то время, которое потребовалось ему, чтобы его отвезли в отделение неотложной помощи, а затем обратно после того, как всё прояснилось. Каждая новая рана была ударом молотка и гвоздя, и его лепили. Он был шедевром своего отца.
Но это было ещё раньше. Сейчас он не так уверен, он не заговаривает с этим человеком, если только не может удержаться, но чёрт возьми, если голос Уилбура не напоминает ему живо о ночах, проведенных, свернувшись калачиком, на ковре, зажатом между прикроватным столиком и рамой кровати; о ночах, проведенных, пялясь на воздушные шарики в сувенирном магазине, откуда он был положен на больничную койку со сломанным запястьем; о целых годах, потраченных на представление перед всей судейской коллегией, которым выставлял себя его отец.
Вот Уилбур извиняется за то, что не может дышать через сломанное ребро, а ведь он должен быть под защитой Шлатта, и...
— Двигайся Техно, — говорит Шлатт, делая шаг вперёд. Блейд легко отходит в сторону, всё с тем же ошеломленным выражением на лице, — следуй за мной или нет — я помогу ему.
Он не знает, почему Уилбур попросил обезболивающее — на самом деле, он, вероятно, мог бы это выяснить, если бы потратил хотя бы одну свободную секунду на размышления об этом, но он не хочет знать, так что — он просто продолжает. Он несёт Уилбура сквозь толпу, и если он спокойно пообещает, что они достанут Уилбуру всё, что ему нужно — что Шлатт лично позаботится о том, чтобы о нем позаботились — что ж, это его дело и только его дело.
____
Следующие пару часов заставляют Уилбура чувствовать себя старым радиоприёмником, в который включили телефон.
На самом деле он просто получает по кусочкам.
Шлатт укладывает его на койку, затем из ниоткуда появляется Фил со свежим пакетом льда. По телефону играет Техно, и Сапнап внезапно оказывается рядом с ним, вкладывая тёплую ладонь в его руку. Там есть слова "сломанные ребра", " и ушибы", и Джордж смотрит в сторону, как будто погрузившись в воспоминания, и Шлатт требует рассказать, что им нужно сделать, чтобы помочь ему поправиться.
Потом поездка в больницу, и рентген, и ещё лёд, и ещё рукопожатие, и к концу всего этого Уилбур настолько вымотан, что ему всё равно, кто находится в палате, когда он теряет сознание. Он не ожидает, что они все ещё будут там, когда он проснётся, так почему это должно иметь значение?
Именно поэтому, когда он просыпается пару часов спустя, всё ещё сонный от обезболивающих, с головой, полной затяжных кошмаров, он впадает в панику.
В комнате есть люди — кто-то на самом деле находится прямо рядом с ним, прижавшись к нему сбоку. Чья-то рука на его лодыжке, другая в волосах, и о Боже, о Боже. Одна рука обвилась прямо у его шеи.
Уил не может честно сказать, что он хорошо помнит свое время в Гипиксал. Очевидно, он помнит важные вещи: тренировки, которые прошли плохо, игры, которые им удалось вытащить из своей задницы, сидение, свернувшись калачиком, в автобусе в одиночестве, в то время как все остальные смеются без него — но многого из этого просто не хватает. Он провёл много времени в обиде, одиночестве и отстраненности. Но одну вещь он никогда никогда не забудет — это концовку матча их местного чемпионата.
Рука на затылке Уила безболезненно сгибается, и Сут проваливается в воспоминания.
***
~Прошлое~
После игр Уилбур становится — беспокойным.
Он предположил, что это остатки адреналина. Он чувствует, что всё ещё должен быть там, на льду, в боксах, держаться настороже, ждать следующего удара, который превратится в нокаут, который превратится в удар, который превратится в то, что его тренер одобрительно кивнет, вытирая кровь с подбородка. Однако он осторожен, когда заходит в раздевалку, осторожно перешагивает через всех своих товарищей по команде, которые отдыхают и потягиваются. Старается оставаться как можно более спокойным. Полотенце проплывает у него над головой, и он пригибается, затем морщится, когда это действие натягивает больную мышцу в боку.
— Ой, — раздаётся грубый голос, переходящий в насмешку. Уокер, ни на минуту не оставляющий Уила одного. — Коротышка Уилбур. Больно? Хм? — Сут бросает взгляд на блондина, но не отвечает, уже достаточно хорошо зная, что... — Как грустно, – говорит он. Да, вот оно, — потому что ты едва ли даже уложил этого парня так, как должен был.
Плечи Уилбура слегка опускаются. Он подходит к своему шкафчику — как всегда, в углу — и ненадолго замирает. Джекс, сидящий посередине скамейки с раздвинутыми ногами, незаметно отодвигается, не оставляя места.
Сут мгновенно подтягивает свои конечности поближе к себе. О чём он только думал? Конечно, нет.
— Он прав, — внезапно говорит Джаред, отталкиваясь от шкафчиков, на которые опирался, и подходя ближе. Ноги, вытянутые по полу, подтягиваются, когда он подходит ближе. Уилбур резко вдыхает, затем прижимается спиной к металлу позади себя, жалея, что не может раствориться в шкафчике.
Затем он прогоняет эту мысль — единственное, что мешает им запихнуть его внутрь, это его рост. Он должен быть благодарен за каждый кусочек открытого пространства, который они ему дают. Он должен быть благодарен за каждую доброту, которую они проявляют — всё всегда может быть хуже.
— Ты, — продолжает Джаред, — становишься скорее проблемой, чем помощью.
— Я пытался, — говорит Уилбур, пряча руки за подол своей майки. Они не перестают дрожать, поэтому он продолжает двигать ими, мять и разглаживать ткань, скручивать и натягивать ее. — Я-я пытался, клянусь, но он был больше меня, и это причиняло боль, и я просто...
Джаред, внезапно оказавшийся совсем близко, ударяет кулаком по шкафчику рядом с головой Уилбура. Челюсть Сута сжимается так сильно, что он чувствует вкус крови. Джаред долго смотрит жёстким и злым взглядом.
"Молчи, — говорят его глаза, — никто не просил тебя говорить," — и ещё кое-что, что Уилбур слышал много раз раньше: "единственный звук, на который ты годишься — это боль."
— Ребята, — зовёт Джаред, его губы изгибаются. Уилбур мгновенно понимает, что обращаются не к нему, — вопрос. Почему мы только что проиграли ту игру?
Не сбиваясь с ритма, все они кричат: "Сут", и Уилбур, честно говоря, хочет прекратить своё существование. Джареда всё ещё теснят слишком глубоко, не давая ему достаточно места, чтобы двигаться, выпрямиться, дышать .
— Ну-ну, — говорит он, — похоже, все согласны. Ты провалил это задание ради нас. Иногда, Сут, я сомневаюсь, умеешь ли ты вообще играть в команде.
Уилбур открывает рот, закрывает его. Переминается с ноги на ногу. Ему нужно... Он не может пошевелиться. Ему нужно пошевелиться. Он должен...
Джаред протягивает руку. Он хватает Уила за запястье и сжимает. Сут вскрикивает, колени у него подкашиваются, он немного опускается, пытаясь заставить себя оставаться неподвижным. Джаред, с холодным взглядом в глазах и жесткой линией вместо рта, сжимает до тех пор, пока резкий крик Уилбура не переходит в болезненные стоны и хрипы, пока его ногти не впиваются в чувствительную кожу Уилбура, пока Сут не уверен, что кость проломится.
— Прекрати двигаться, — рычит Джаред, — ты что, ничего не можешь сделать правильно?
— Мне очень жаль, — задыхается Уилбур, дрожа всем телом, — мне очень жаль, я...
— Заставь его сказать, за что он извиняется, — призывает Дэниелс с ноткой ликования в голосе, — да ладно, эта игра была его грёбаной ошибкой, он должен в этом признаться.
Джаред одобрительно улыбается.
— Хм, — его хватка ослабевает, и Уилбур думает, что к нему проявляют милосердие, но затем Джаред подходит ещё ближе и толкает Сута спиной к шкафчикам, прижимая предплечье к его бледному горлу. Уилбур поперхнулся. — Ты слышал этого человека. Скажи, за что ты извиняешься. Я имею в виду, если ты вообще сожалеешь.
Уилбур пытается вдохнуть — не может. Здесь нет никакого места. Здесь нет никакого места.
Джаред цокает.
— О нет, — воркует он, — так не пойдет, — затем он дёргает рукой вверх, и руки Уилбура автоматически поднимаются, чтобы схватиться за предмет, перекрывающий ему доступ кислорода. Уилбур впивается ногтями в рукав Джареда, прежде чем другая рука парня протягивается и грубо хватает их, сжимая, как раньше. — Сут. Не будь плохим, сейчас. Давай. Используй свои слова. Тебе позволено. Я имею в виду, если бы ты действительно заботился об этой команде, ты бы приложил усилия.
«Мне не всё равно, — ему хочется кричать, — мне не всё равно. Мне не всё равно, — бессмысленно он думает, — верните меня на лёд, и я выиграю. Я буду бороться и сломаю их всех. Я сломаю себя. Пожалуйста, пожалуйста.»
— Так-рри, — выдавливает Уилбур, хрипя, — так-рри, я сожалею...
— За что?
— Проигрываю игру, — огрызается он. Его зрение затуманивается, — извините.
— Хороший мальчик, — радостно восклицает Дэниэлс. Джаред, у которого темнеет в глазах, как у Уилбура, кажется, смеётся.
— О да, Сут. Хорошо, — Уил вознаграждён тем, что предплечье Джареда ослабляет давление на его горло. Он борется за вдох, — что ещё?
— Я сожалею, — отчаянно пытается сообразить Уилбур, — за... за то, что не принял удары. За то, что не боролся усерднее. За — не...
— Моя кровь не попала на лёд, — вздыхает Ричард, который выглядит озабоченным, убирая своё снаряжение. Похоже, ему почти надоело видеть, что Уилбур на грани обморока. Как будто этого недостаточно.
Джаред снова вмешивается.
— За то, что не истекл кровью, — внезапно выдыхает Уилбур, — простите, простите.
— Хорошо, — Джаред отпускает запястья Сута, но конечности Уила слишком тяжёлые, чтобы пытаться сопротивляться. — Это всё мальчики? Что-нибудь ещё он сделал не так?
— Ещё один, — внезапно говорит Джекс. Пристальный взгляд. Они останавливаются на расширенных зрачках Уилбура, — ещё один. Для меня.
— Ты слышал этого человека? — говорит Джаред, — говори, Сут.
На этот раз ему не нужно думать об этом.
— Простите, — прерывисто выдыхает он, — что занимаю много места.
Уилбур одновременно испытывает два побуждения. Заложенный инстинкт вырываться из рук, держащих его, прятаться и пытаться защитить себя, насколько это возможно, а затем заученное действие — лежать неподвижно, принимать всё, что дают, ждать, пока всё не закончится.
***
~Настоящее~
Он ужасен, и всегда был ужасным, и, чёрт возьми, никогда ничему не учится, поэтому он крепко сворачивается калачиком. Руки разжимаются, но боль такая острая и обжигающая, что кажется, будто к его телу прижали раскаленную кочергу, разливается по рёбрам.
— Чёрт, — слышит он чей-то голос.
— Уилбур, Уилл... — он слышит другой.
Он игнорирует боль, сворачиваясь ещё плотнее, пытаясь спрятать шею, пытаясь уменьшить пространство для себя. Чья-то рука касается его плеча, и он вздрагивает, умоляя:
— Пожалуйста, пожалуйста, простите, не делайте мне больно, — рука быстро убирается, но появляется другая, находит его запястья и крепко обхватывает их.
— Уилбур, — раздаётся голос, сильный и... и почти неузнаваемый из кошмара, который он помнит. — Уилбур, ты не мог бы открыть глаза ради меня, пожалуйста?
Сут сильнее зажмуривает глаза. Он трус, всегда был трусом, потому что не хочет видеть приближение этих кулаков. Попрошайничество никогда раньше ничего не давало, но всё же...
— Джаред, — выдыхает он, — Джаред, пожалуйста, не...
— Я не Джаред, — звучит голос. И руки вокруг него не сжимаются, не душат. Они просто держат и продолжают держать. (
«Я здесь, — говорит прикосновение, — я здесь, и с тобой все в порядке.»)
— Я обещаю тебе, что это не так.
Уилбур нерешительно открывает глаза. Помятое со сна лицо Джорджа смотрит на него с выражением терпения, и только между нахмуренными бровями пролегает едва заметная морщинка огорчения.
— Джордж, — выдыхает Уилбур.
— Привет, Уил, — говорит он.
О.
Руки, близость. Это не было — это не было...
Он оглядывается и видит обеспокоенно парящего Техно, видит Квакити, заламывающего руки с таким видом, словно он только что в панике слетел с больничной койки, видит Сапнапа, переминающегося с ноги на ногу, как будто ему не по себе, видит Шлатта с тем мрачным выражением лица, которое, как узнал Уилбур, означает только сожаление. Уил видит Джорджа — не Джареда, не Джекса — Джорджа и его команду.
Уилбур разворачивается.
— Извини, — говорит он, и Джордж отпускает его, позволяет обхватить руками, чувствуя боль, эхом отдающуюся в животе, — извини, я... Плохой сон.
Здесь тихо, но потом...
— Такое часто снится, — сообщает Сапнап. Это не вопрос, — плохие сны.
Сут не знает, почему ему так стыдно, что его увидели. Чтобы кто-то смотрел на его раны и продолжал смотреть, как будто когда-нибудь станет лучше.
— Да, — устало признаёт он, потому что прямо сейчас слишком сложно думать о лжи, — извините, я-я пытаюсь.
— Сегодня было много всего, Уил, — хмурится Кью. Он нерешительно подкрадывается к Суту и, когда тот не отстраняется, прислоняется к краю кровати, — тебе не нужно извиняться за то, что ты был напряжён.
— И мы знаем, что ты пытаешься, — говорит Техно, — мы знаем. Мы видим это. Мы ценим все твои усилия.
— Но достаточно ли этого?
Техно, кажется, смущён.
— Тебя всегда будет достаточно.
— Я чувствую, что этого недостаточно, — признается Уил. Его взгляд метается к Шлатту, — когда... Когда я начну чувствовать, что заслуживаю этого?
— Дело не в том, заслуживаешь ли ты, Сут, — шатен колеблется, затем продолжает мягче, — Уилбур. Дело не в том, заслуживаешь. Ты заслужил, чтобы люди заботились о тебе, просто своей жизнью. Мы не собираемся заставлять тебя работать ради этого. Никто не должен был этого делать.
— Гипиксал сделал, — Сут опускает взгляд на свои руки, — они сделали, и теперь иногда, когда я смотрю на вас всех, я вижу их. И я не хочу. Я не хочу этого. Вы, ребята, такие разные. Просто — мой мозг не может...
— Всё в порядке, — успокаивает Техно.
— Так ли это?
— Да, — кивает он, — Уилбур, ты пробыл с ними некоторое время. Тебе потребуется столько времени, чтобы привыкнуть. Мы всё ещё будем здесь. Мы никуда не денемся. Тебе не нужно бояться быть уязвимым рядом с нами, потому что мы хотим этого. Мы хотим помочь.
— Это клише, — вмешивается Сапнап, криво улыбаясь, — но мы команда. Мы вместе выигрываем чемпионаты и вместе пробегаем круги. Взлёты и падения. Несмотря ни на что. Никто никуда не денется.
О, внезапно понимает Уилбур. О. Это и есть верность. Обещание оставаться несмотря ни на что, а не игнорировать плохое.
— Обещаете? — Уил спрашивает, потому что он ужасный, прилипчивый, отчаявшийся и нуждающийся, и не заслуживает того, что они предлагают...
— Мы обещаем, — легко говорит Техно, и вот так мозг Уилбура успокаивается.
____
Джордж не хотел его искать.
Ну, он не искал это специально. Ему просто нужно было досье на Гипиксала. Вот и всё. Фил опаздывал, а у Техно есть запасной ключ от его кабинета, который хранится в его шкафчике, и Блейд никогда не запирает свой шкафчик, потому что команда Джорджа — кучка чрезмерно доверчивых идиотов.
И поскольку они чрезмерно доверчивые, пренебрежительные, любвеобильные дураки, каштановолосый захотел просто просмотреть это досье. Он хотел взглянуть на дело и оценить шансы на то, что они вернутся. Потому что, если они вернутся, Джорджу нужно быть готовым. Он не будет застигнут врасплох, когда задействована его команда.
Прошло всего три недели после игры, когда Джордж даже не узнал, что Жак "Джекс" Дюпон был с ними на льду, и Джордж знает, что он никогда не позволит этому случиться снова. Это его работа, и он относится к ней так серьёзно.
И конечно, часть этого — та часть, которую он пока не может озвучить — заключается в том, что иногда по ночам он лежит там, не в силах перестать думать об Уилбуре, когда проснулся от того кошмара. Не в силах перестать думать о том, как он вскинул руки, чтобы защитить лицо и голову. Это был изгиб человека, умоляющего выжить. Это была фигура человека, который вжался в грязь, прежде чем кто-то решил растоптать его там. (
«Джаред, — Уилбур хныкал на Джорджа, — Джаред, пожалуйста, не...»)
Джордж скрипит зубами.
Уилбур теперь был его. И люди Джорджа не умоляют, чтобы выжить. Они просто выживают .
Итак, да, каштановолосый был в офисе и искал дело о Гипиксале. Было бы хорошо всё, что угодно: фотографии всех их лиц, стенограммы судебного процесса, адрес тренера, их адреса — Боже, что бы Джордж отдал, чтобы заполучить это — но он ничего этого не нашёл. То, что он обнаружил, было в десять раз хуже.
Папка из плотной бумаги, засунутая в дальний угол полки. Положили осторожно, как будто содержимое было священным и смертельно важным. Оно было плотно набито бумагой, и это его заинтриговало, потому что с тех пор, как он познакомился с Филом, он знал, что этот человек хорошо организован. Ему не нравится, когда его папки распухают, ему не нравится, когда корешки папок трескаются. Когда он раздаёт листы печатной бумаги для новых командных игр, они изображены как спереди, так и сзади, так что это не является чем-то ошеломляющим.
„Может быть, — думает Джордж, — это Гипиксальное исследование Фила.”
Это имеет смысл, когда он тянется к нему и щелчком открывает, потому что тлеющий гнев мистера Уотсона в раздевалке в тот день, когда они нашли Уилбура безвольным, был больше, чем просто ужас или ярость. Это было обещание. Это было возмездие на расстоянии. Каштановолосый заметил, что они с Филом похожи, за исключением того, что там, где Фил борется с помощью исследований и правил, Джордж использует свои руки.
Он воображает, что, если его хорошенько подтолкнуть, тренер тоже пустит в ход свои руки.
Но когда Джордж переводит взгляд на слова на странице, все его осязаемые мысли исчезают. Он не может двигаться, он не может говорить, он не может делать ничего, кроме чтения.
Вот как Сапнап находит его.
— Джордж, — говорит он, просовывая голову в открытую дверь, — мы разогреваемся, если ты...
Джордж не поднимает глаза, так что он не знает, что брюнет видит в выражении его лица, что заставляет его остановиться, но это не имеет значения. Сапнап осторожно подходит ближе.
— Джордж? Что происходит? — он подходит достаточно близко к папке, чтобы видеть страницы. Джордж на пятой странице, и конца ей не видно, — что за хрень? Что это, чёрт возьми, такое?
Джордж не может говорить.
Брюнет бушует на протяжении всей страницы, тон становится всё выше и выше, и именно его шум приводит в комнату Шлатта, затем Квакити и, наконец, Техно. Вида его капитана должно быть достаточно, чтобы успокоить Джорджа, но этого не происходит, не тогда, когда розоволосый берёт страницу — страницу, на которой написано: сломанная ключица, растяжение запястья, различные отметины поперёк лопаток, краснота в форме грифельной доски на пояснице — и читает это вслух дрожащим голосом.
— Что, — Техно переводит дыхание, —это такое?
Парень не отвечает. Техноблейд не дурак. И никогда им не был. Хотя он не может винить этого человека за нежелание верить тому, что говорят его глаза.
— Уилбур, — произносит кто-то, и Джордж не может узнать голос. — это Уилбур. Это был... это был он. Раньше.
Джордж не чувствует своих рук.
***
~Прошлое~
В начальной школе, в четвертом классе. Ему купили блестящие коньки, и всё лето он уговаривал маму выкупить время на катке, чтобы он мог кружиться так быстро, как только мог. Он прижимал руки к груди до тех пор, пока не мог вращаться и не шататься, а затем, когда он, наконец, не падал, он вращался до тех пор, пока у него не переставала кружиться голова.
Ему нравились скорость, грация. Он хотел быть чем-то большим, чем он был, и катание на коньках было этим. Когда все остальные дети отправлялись на пляж, или в парк, или кататься на американских горках, Джордж ходил на каток. Он всегда выходил оттуда с довольными, раскрасневшимися щеками и гордой улыбкой.
А потом начались занятия в школе.
Он не знает, как распространился слух, но вскоре все узнали, что он хочет покататься на коньках. И они произносили это так, как будто это было грязное, будто это было ужасное слово. Они сказали это так, словно воздух катка не прочистил Джорджу голову, как будто вращения не стряхнули что-то с его костей, будто нежный свист лезвия, рассекающего лёд, не помог ему дышать.
Они загоняли его в угол — в коридорах, после обеда, в задней части школы. Они обзывали его, ужасными именами, и это причиняло боль, но удары, которые они наносили, причиняли ещё больше боли. То, как они смеялись, когда он падал, причиняло ещё. Он бы — после того, как они бы ушли, заскучав — сам поднялся, ошеломлённый, отстранённый, весь в синяках, и, спотыкаясь, подошёл к медсестре.
— Я упал на футбольном поле, — он лгал, — я слишком грубо боролся в спортзале, споткнулся на ступеньках. Я в порядке, я в порядке, я в порядке.
Медсестра щелкала языком и осматривала его, давая лёд, бинты и обезболивающие. Она брала свою ярко-красную ручку и розовый блокнот и выписывала ему выписку.
— Отдай это своим родителям, — говорила она, — верни подписанным.
Джордж брал квитанцию дрожащими руками и кивал. Затем он, измученный и уставший, шёл домой. Он прокрадывался через кухню, гладил кошку, развалившуюся на кухонном столе, проходил мимо своей гостиной и закрытой двери спальни матери и возвращался к себе. Он устало опускался на колени и доставал из-под кровати коробку. Это была просто старая коробка из-под обуви, в которую он на самом деле складывал коньки. Он открывал его, и вместо коньков то, что напоминало о нём, было кучей крошечных розовых листочков. Все исписанные красными чернилами, все скомканные. Некоторые были в пятнах от слез, некоторые — в крови.
Джордж, измученный, добавлял новую полоску, засовывал коробку под кровать и отправлялся на кухню за водой.
Не то чтобы его матери было всё равно — ей было плевать. Она работала по ночам в больнице, и ей не нужно было беспокоиться о нём. Он был в порядке. Это пройдёт. Не было никакого способа, чтобы люди находили страдания другого человека такими забавными. Ненадолго.
Но, конечно, люди живут для того, чтобы удивлять. Прошёл тот год, и следующий, и ещё один, а дети становились только больше. Они стали только злее.
Джордж съёживался снаружи, под металлическими трибунами, руки онемели, сердце трепетало в груди, мысленно повторяя: „Я в порядке, я в порядке, я в порядке”.
Его коробка с промахами стала только больше, а количество синяков только увеличилось, и он чувствовал, что постоянно дрейфует. Как будто он был тенью, застрявшей на Земле. Какая еще у него была цель, кроме причинения боли?
А потом он увидел свой первый хоккейный матч. Это был один из редких выходных, когда у его матери был выходной, и она взяла его с собой на игру, потому что всегда была болельщицей. Он сидел, сложив руки на коленях, широко раскрытыми глазами наблюдая за схваткой мужчин на льду. Они толкались, пихались и выгибались на льду, у всех были огромные плечи и напряженные челюсти. Когда их сбивали, они сбивали в ответ, и если они не падали, значит, они сбивали кого-то другого.
„Вот чего я хочу, — подумал Джордж, сжимая свои маленькие ручки в кулаки, — я хочу быть человеком, который не сдастся первым.”
Дальше было легко. Он знал, что никогда не наберёт мышечную массу так, как это делали другие хоккеисты, поэтому изучал своё тело. У его матери всё ещё были учебники по медицине, оставшиеся со времен учёбы в школе, поэтому Джордж притащил их все к себе в комнату и в перерывах между изучением геологии и статистики изучал человеческое тело.
На теле человека есть определенные точки, где нерв находится близко к его поверхности и поддерживается костной или мышечной массой — они называются точками давления. Или люди сохраняют равновесие благодаря евстахиевой трубе, которая выравнивает давление воздуха в среднем ухе с давлением воздуха в атмосфере. И, сдавление трахеи может вызвать асфиксию или стимулировать каротидно-синусовый рефлекс, вызывая одну или обе брадикардии и гипотензию.
Человеческое тело полно слабости, но человеческое тело может быть полно силы. Изучив слабые стороны, Джордж пошёл в библиотеку и изучил сильные стороны — нижний центр тяжести удерживает вас в вертикальном положении. Во время боя защищайте голову, лицо и шею. Настоящий кулак получается, когда вы сжимаете пальцы вместе и сводите их все до основания. Продолжайте накручивать, пока кончики пальцев не скроются в ладони. Не загибайте большой палец.
— Мама, — сказал он, когда почувствовал, что готов, — я хочу научиться играть в хоккей.
После этого его загнали в угол только один раз. Он ушёл с синяком на щеке и болью в костяшках пальцев, но без розового пятна. После этого никто к нему не подходил, и он увлёкся хоккеем так же, как катанием на коньках, как будто это было его жизненной линией. Тем не менее, он никогда не забывал коробку под своей кроватью, набитую розовым, в которой перечислялись его травмы за три года травли.
***
~Настоящее~
— Он умолял дать ему обезболивающее, — говорит Шлатт, возвращая Джорджа в настоящее. Вернёмся к картотеке травм, к собственной коробке Уилбура, переполненной розовым и красным. — Он... он умолял, Блейд. Мы не могли понять, почему, или... или почему он решил, что мы не позволим ему забрать их, но...
— Вот почему, — серьёзно говорит Техно. Он выглядит больным. Джордж всё ещё не может добраться — он всё еще не дышит.
(
«Пожалуйста, — однажды он сказал, когда пытался убедить медсестру, что у него разболелась голова от света, а не от того, что его толкнули о кирпичи, — пожалуйста, можно мне немного тайленола?»)
— Джордж, — говорит Сапнап, заметив это, потому что, конечно же, он это заметил, — Джордж, ты не хочешь присесть?
Техно оглядывается, глаза его светятся беспокойством, и это происходит в замедленной съёмке. Джордж, если бы мог, сказал бы ему: "нет-нет, не прикасайся ко мне, не сейчас, не сейчас" — но он не может, и поэтому Техно протягивает руку, и инстинктивно Джордж хватает его за запястье и выворачивает.
Вокруг них их товарищи по команде ахают, но Блейд, слегка обиженный, не двигается.
— Джордж, — говорит он, не сводя с него глаз, — Джордж, мы не причиним тебе вреда. Ты в кабинете Фила. У нас скоро будет тренировка. Фил уже в пути, и Уилбур тоже. Ты в безопасности. Уилбур в безопасности.
Джордж колеблется, прекрасно осознавая своих товарищей по команде. Расстояние между ними и им, между ним и дверью. Голос Уилбура, зовущий: "Джаред, Джаред, пожалуйста, не надо..."
Техно отстраняется. Он потирает запястье другой рукой, но прежде чем Джордж успевает заговорить, он продолжает:
— Не извиняйся. Я должен был спросить, прежде чем прикасаться. Это... слишком. Я не виню тебя за это.
Джордж кивает. У него горят щеки, но никто из них не упоминает об этом. И хорошо, потому что в тишине они слышат, как открывается дверь катка и мелодично звучит голос Уилбура. Они все шаркают к двери и видят, как он входит с Филом, со спортивной сумкой в руке и тёмно-синей толстовкой, выглядя гораздо более отдохнувшим, чем за последний месяц.
— Думал, что она фиолетовая, — говорит он, двигаясь легко, как будто он не был ранен, — и, очевидно, это было не так.
Джордж внимательно наблюдает за ним. Не морщится, не шаркает ногами, не горбится и не скручивается. Его руки не опускаются по бокам, а глаза яркие и настоящие.
Уилбур в безопасности.
Он в порядке, он в порядке, он в порядке.
Фил останавливается, когда видит их.
— Ребята? Есть какая-то причина, по которой вы все оказались в моем кабинете? — затем его озадаченный взгляд становится еще более хмурым. — Квакити? Ты... что случилось?
И это тот момент, когда Уил напрягается, его конечности сжимаются, как будто он нервничает. Джордж чувствует тошноту. От одного этого зрелища ему хочется разорвать вселенную на части. Сломанная ключица, говорит его мозг, вывихнутое запястье, подвернутая лодыжка, множественные ушибы предплечья, вывих плеча и рваные раны лица.
Джордж задается вопросом, сколько из этих травм Уилбур предвидел. Он задается вопросом, научился ли Сут разбираться в людях так, как он. Если бы он пришел на тренировку так же, как Джордж обычно входил в класс, оглядываясь по сторонам и видя: "у него напряжённая спина, у неё нервный тик, если я подойду ещё ближе, я почувствую это, а не просто увижу".
Джорджу интересно, что Сут читает в них прямо сейчас. Что бы это ни было, оно заставляет его напрячься, что, в свою очередь, беспокоит каштановолосого.
— Ничего, — отзывается Техно, — мы в порядке. Готовы к тренировке.
Фила нелегко переубедить.
— Нет, вы все выглядите расстроенными, — говорит он, — что-то случилось?
Он наблюдает, как открывается и закрывается рот Техно. Этот человек, к сожалению, не может лгать своему тренеру. Он пытался, потерпел неудачу один раз и больше никогда не пытался. Взгляд Блейда перебегает на Уилбура, которому становится всё более и более не по себе.
— Я думаю... Я думаю, нам просто нужен перерыв, — решает розоволосый, и его голос звучит побеждённой. Брови Фила озабоченно хмурятся.
— Хорошо, — предлагает он, как ни в чем не бывало. Тренировка отменена, просто так, — ладно, сегодня никакой тренировки. Я могу что-нибудь сделать?
— Еда, — выпаливает Сапнап, и это всё, что Филу нужно услышать.
Все они рассаживаются по машинам и едут в ближайшую пиццерию. Они сдвигают два стола вместе, и было бы забавно наблюдать, как они пытаются загнать Уилбура в середину, если бы причина не была такой удручающей.
Джордж, всё ещё чувствительный, сидит в конце, просто наблюдая за ними всеми.
— Знаете, Сэм Панопулос — причина, по которой у нас это есть, — бормочет Уилбур, перекладывая кусок гавайской пиццы на свою тарелку. — Он приготовил сырные сырники, в которых смешались сладкий и пикантный вкусы, и поэтому положил в пиццу ананас, ветчину и бекон, — он откусывает кусочек, проглатывает сыр и говорит, — по-моему, это действительно вкусно.
Шлатт, которого, по-видимому, успокоил звук голоса Уилбура, поднимает бровь, глядя на парня поверх своего куска мяса.
— У тебя нет вкуса, Сут.
Уилбур только пожимает плечами, затем передает ломтик Кью, который пристраивается слева от него. Кому-то другому кажется, что он не догадывается об их навязчивом беспокойстве, но Джордж может видеть вспышку беспокойства, которая танцует на его лице, когда он думает, что они не смотрят. Он также знает, что Уилбур следит за тем, как смотрит каштановолосый.
Вот почему Джордж не удивляется, когда Уил встречается с ним взглядом, а затем громко заявляет, что идёт в ванную. Квакити шевелится, и Шлатт хмурится, как будто не одобряет, но Уилбур исчезает прежде, чем они успевают что-либо сказать. Джордж немного выжидает, затем молча встаёт и следует за ним.
Сут стоит там, когда Джордж сворачивает за угол. Любой другой и он был бы настроен скептически, требуя ответов, но скрещенные на груди руки Уилбура вызывают больше дискомфорта, чем что-либо другое.
— Все в порядке? — спрашивает он, слегка переминаясь с ноги на ногу, вытягивая шею, чтобы оглянуться на стол, — они все ведут себя странно. Я не хотел ничего говорить, но — ну, я волновался. Я сделал что-то не так?
Тогда Джорджу становится ясно. В чём разница между ними двумя. Что касается Джорджа, каждый день ему причиняли боль, он знал, что не заслужил этого. Он знал, что люди жестоки, и на данный момент он был их объектом одержимости. Он знал, что причиненная боль была не его виной.
Уилбур этого не сделал.
Из всего, что видел Джордж — извинений, ухода от их общения и нервозности, которая, кажется, никогда не проходит — ясно, что Уилбур думает, что эта боль и всё остальное, с чем он столкнулся, это его вина.
Это ранит Джорджа сильнее, чем он может выразить. Поэтому он делает первое, что приходит в голову. Он делает шаг вперёд и обнимает Уила, зарываясь лицом ему в грудь.
Сут вздрагивает, напрягается, спрашивает:
— Чт... Джордж? — но в конце концов деликатно обнимает Джорджа. Наступает тишина, во время которой Джордж закрывает глаза и просто слушает быстрый стук сердца Уилбура. Затем Уилбур говорит серьёзным голосом, — ты знаешь. А ты нет?
Он не расширяется, не добавляет никаких лишних слов. Нет, знаю, как они причинили мне боль, нет, знаю, что они сделали, нет, знаю, как я страдала, потому что ему это не нужно. Ему не нужно добавлять никаких других слов, потому что нет никакого истинного способа выразить ту боль, через которую прошёл Уилбур.
Каштановолосый молча кивает, всё ещё цепляясь за него.
— О, — выдыхает Уилбур. Джордж ожидает, что он отстранится, чувствуя себя неловко, но вместо этого его объятия сжимаются крепче, ровно настолько, чтобы он мог действительно почувствовать это. Джордж чувствует, как Уилбур зарывается лицом в его волосы. — Я в порядке, — шепчет он, — сейчас, — добавляет он, — теперь я в порядке. Вы, ребята, другие, помните? Вы — вы обещали.
Джордж сглатывает. Гордости, которая поднимается в нём, слишком много, чтобы высказать все сразу. Это гораздо больше подходит для кого-то вроде Техно или Сапнапа. Джордж так не делает — обычно нет. Однажды он сможет рассказать Уилбуру о том, откуда он пришёл. Однажды они сядут бок о бок, Уилбур подтянет колени к груди, а Джордж будет смотреть в ковёр под ними, и Джордж будет говорить обрывками — в обмен на всё, что дал ему Уилбур. Но сейчас всё, что он может сделать, это:
— Мы обещали, — произносит Джордж скрипучим голосом. Он думает о досье Уилбура, о досье, которое, он уверен, есть у Шлатта, о его собственной коробке с обидами. Больше никогда, думает он. Никогда. — Я обещаю.
Уилбур сжимает руки, как будто слышит безмолвную клятву Джорджа.
