Нун-горбун

Тлеет в руках неистовства надежда обездоленного. Сжимается, сворачивается в терзанье душа юного, наивного, буйного, некрепкого... Плаксива небесная гладь в честь его, бесшумны ветра, травы. Да водице безмолвием своим печали не скрыть: пуще прежнего зазвучала, радея об ушедшем. Омывает старательно ступни — бегло меж пальцами сквозит.

      Стало быть, смерть его преследовала ещё с рождения. И, прежде нужно сказать, подлинным чудом негласно значилось и его взросление — нешаблонное и едва ли последовательное, но, к счастью или к сожалению, неотвратимое.       За неказистой наружностью Нуна, несколько пугающей и даже отвращающей от себя случайные взгляды, скрывалось хрупкое существо, исполненное неисчерпаемым ребячеством и сердоболием, коего долгое время не видывала нынешняя общественность. Однако же, с годами всякое положительное качество, только-только расцветающее и пробивающееся наружу, обращалось в нечто скверное, липкое, омерзительно-студенистое.       Сам Нун своих метаморфоз не замечал, ибо для него всё казалось частью закономерного процесса. К девяти годкам отец Нуна пропал без вести — местные рыбаки сразу же пустили слушок, что тот отчаянно бросился в воду со своей плоскодонки прямо посреди речушки. Но вряд ли веру обретут пьяницы и дебоширы-провинциалы, пускай и слова их чем-то походили на правду, ибо не довелось ему испытать пресловутого семейного счастья.       Горе не разошлось, не растеклось по соседним домам и, кажется, вовсе не обнаруживалось... Мать Н. буднично выполняла дела — вечная рутина. Верно, не было в ней силы даже на лишнюю эмоцию — ни следа потери, ни слезинки скорби. Матушка его всё реже появлялась дома. Спустя месяц Нун хлебал остывший бульон, спустя два месяца — бульона и вовсе не было. Спустя три месяца закончились и заготовленные сухари.       Лицо матушки со временем забылось: однажды она просто не вернулась. Но мера обличённой жестокости вовсе не была губительна, по убеждениям некого третьего господина, ибо прощание матери с сыном длилось медленно... Она просто растворилась во внешнем мире, посчитав собственный уход единственным спасением собственной души.       Сидит он лохматый, грязный, озябший возле стены, ковыряет отсыревшую деревяшку сбоку. Бродит ветер по пустой комнатушке, завывает, разносит пыль по углам ветхой постройки. Заволок странный туман его детские глазёнки. Не блестят, не сверкают — замолкли. И только едва заметное шевеление вверху стены увлекло его серый взгляд. Смотрит Нуна. Наблюдает тщательно — таракан. Таракан ползёт. Любопытное существо, на него чем-то похожее... Так ему подумалось. И тянет ноющая боль в животе — свербит голод, будоражит кровь и тогда же будто бы придаёт сил. Подчиняется Нун неведомому импульсу: поднимается с каменного пола, мгновенно подпрыгивает на одной худощавой ножке и хлопает расправленной ладонью по таракану. "Поразительная ловкость для калеки!" — воскликнул бы всякий, ставший свидетелем подобной картины. Оседает по стеночке мальчишка, обессиленно выдыхая холодный воздух. Рассматривает пойманное насекомое в полпальца. Большой. Думает Нуна недолго и засовывает добычу в рот обеими руками, жадно разжёвывая тельце и похрустывая хитиновой шкуркой. Так и началось самостоятельное житие Нуна.       Нун рос — рос и его горб. Скрюченный мальчишка, который к тринадцати уже с трудом передвигался, смиренно волочил левую ногу за собой. Она была длинной, прямой и непослушной, словно палка. Однако для Нуна всё неприглядное и тягостное, увы, есть неотъемлемая часть обыденности. Вскоре горб Нуна сделался больше его головы, а высотою мальчик доходил лишь до метра. Но глумлений тот не слыхал: будто скрыт от ока провинции его дом. И, признаться, не было в сиротке желания возвращаться в мир, ибо там пропали его родители, ибо снаружи — пробирающий до костяшек укор, природу которого он до конца не понимал в силу своего расстройства. Однако кое-что с тех пор Нуна отчётливо запомнил: после его радостной улыбки всегда следовала кривая, отнюдь не добрая усмешка. У матушки она поначалу выражала снисходительность и жалость, потом — нечто похожее на презрение. Или, может быть, столь нежеланна была эта эмоция, что в результате она стала лишь отражением насильственности? Однако же... В чём может быть повинен ребёнок, заслуживший столь незавидную участь?       Грамоты Нуна не знал. Мысли его оставались детскими. Одичал, озверел он ближе к пятнадцати, когда на бугристом его подбородке начала пробиваться негустая щетина. Зрелище поистине жуткое: от зверя его отличали лишь человеческие повадки и способность изредка вытягивать из себя слова. Надобности в том, признаться, совсем не находилось, но Нуна любил себя развлекать самобытными беседами с тараканами и поселившимися некогда пауками. Воду хлебал Нун из лужиц. Дворик, ограждённый ржавым забором и разросшимися кустами шиповника, со временем перестал навевать на взрослеющего мальчика страх. Там он, бывало, обнаруживал червячков, ягоды или, если повезёт, живность покрупнее. Однако бремя в виде неизлечимого недуга, очевидного уродства к тому же делало судьбу сиротки ещё мрачнее. Двигаться становилось труднее.       Однажды безнадёжное одиночество Нуна развеял задорный лай затерявшегося щенка, появившегося на свет не позднее месяца назад. Вечер стремительно обращался в ночь. Сияла звезда где-то далеко-далеко... "Это я!" — провозгласил про себя Нун. Тогда же рядом с ней зажглась вторая. Не такая примечательная, однако Нуна заметил и её, тихонько произнеся: "А это ты". Согнутая от спазма кисть, покрытая свежими язвами, дотронулась до мягкой шерсти щенка, тут же распрямилась, а неловкое касание превратилось в ласковое поглаживание. Нуна нарёк щенка похожим именем — отныне отзывался пёс на Уна.       Ун непоседлив. Всегда стремился наружу — морщился от яркого солнца, гнался за ветром, убегал от противной мороси, однако всякая непогода не становилась для него неохотой. Нун учился исследовать окружающий мир вместе с щенком, но покидать дворик по-прежнему не решался.       Ноябрь стал для Нуна очередным испытанием. Горб безостановочно увеличивался, грубела его плоть, кривилось лицо. Борода доходила до очерченных ключиц. Ледяной дождь снаружи не прекращался уже трое суток. Ун своего хозяина не покидал: лапами звонко постукивал по каменной плите, пока бегал туда-сюда в поисках очередного таракашки, которого он умерщвлял — не съедал. Должно быть, предупредительно оставлял их Нуне.       Минуло ещё несколько ночей, и к Нуну нагрянуло чувство, роднившее сегодняшней день с днём, изменившим его жизнь навсегда. Испарина выступила на лбу мальчика, неприятное жжение стремительно разрывало его изнутри. Единственное утешение он находил в Уне. Протянул Нуна, обречённо лежавший на сыром полу, трясущуюся руку к щенку, и тот радостно отозвался на просьбу хозяина. Нун дышал прерывисто. Так, будто бы жизненные силы начали его покидать. Грел его Ун, преданно ласкал. И смотрел на Уна мальчик с чуждой ранее усладою...       Только вмиг лицо его помрачнело, поддался Нуна таинственному импульсу и свернул щенку шею, обнажая пожелтевшие клыки. Не удалось Нуне обуздать голод, свою дикую натуру, пробудившуюся годами назад. Он пролежал бездвижно ещё несколько минут, непроизвольно завывая в пустоту и тогда же взывая к сверкающей звезде, которая вновь встретила своё неизбежное одиночество.       Отодвинул горбун свою почти что парализованную ногу в сторону, поместил тельце Уна пред собою и склонился, кряхтя, обременительно вздыхая и тогда же обнюхивая мёртвого щенка. Вцепились кривые зубы в плоть животного, растерзал его Нун. Лохмотья побагровели от горячей крови. Надулось некогда впалое лицо. Тотчас наполняется сморщенный желудок вечного мальчишки, круглеет живот, заталкивает он тёплое мясо крохотными ручонками, чавкает и трясётся — не может, не способен насытиться. Зверь. Точно зверь. Отныне скорбь поселилась в этом доме. Скорбь о безвинном и чистом, о преданном и безусловно любящем существе...       Сидит Нуна, постукивает отросшими ногтями по досточке — вспоминает об Уне, встречая очередной год своего заточения. Пробуждается в горбуне нечто странное и неопределённое. Рождает неведомое в мальчишке горестную слезу. О чём он плачет?..       Весна спешно нагрянула, растопила суровые льдины. Зазвенела капель, и Нун, вопреки своему нежеланию, ступил на отсыревшую землю. Кругом проталины и хрупкие, низенькие ростки... Осматривает горбун свой недалёкий простор внимательно и настороженно. Слепит его проворный солнечный луч.       Рядом, совсем рядом, слышится непривычный детский лепет. С пригорка скатывается на саночках мальчик. Смеётся звонко: счастлив мартовской забаве. И Нуне хочется смеяться вместе с ним. Но пики ржавой ограды глядят на него с некой угрозой, страшат и словно порицают за это глупое порождение человеческого оставленного.       Тишина затмила шум. Томительно ожидание. Наконец-то руками Нун двигает свою левую ногу, приставляя за ней вторую. Выходит за очерченный предел. Ковыляет до заснеженного холма, где тянет кверху санки улыбчивый ребёнок.       Внешнее уродство пугало мальчика лишь поначалу. В скором времени случайное озорство обратилось в беззаботную игру. Стерпелась и неотвратимая медлительность, нерасторопность Нуна. Притягивая санки за верёвочку, горбун охотно помогает мальчику сесть на них. И только уже знакомый импульс терзает обречённое существо... Видит Нун в сугробе заострённый камень. С трудом поднимает его и пристально всматривается в отдаляющуюся фигуру такого беспечного и такого наивного мальчишки...