Черное, черное, черное

      — Я хочу кого-нибудь, блядь, убить.       Кейл Хенитьюз говорил это, сидя на холодной земле. Прячась за палаткой, прижимал к груди бутылку самогонного высокоградусного пойла. Он с яростью смотрел на Чхве Хана, будто только он и мешал воплотить эту мечту. А мечник лишь молча смотрел на аристократа, нависая черной тенью, укрывая от лунного света.       Возможно, не «кого-то», а довольно конкретного человека.       Под некогда острым, а теперь опухшим носом была кровь, размазанная в неуклюжей попытке вытереть ее рукавом. Не особо успешно. Та лишь присохшим акварельным пятном захватила область вокруг губ и подбородка. На контрасте с бледной кожей и с вампиром перепутать можно было.              Разбитому внешнему виду аристократа мечник не удивился — сам руку и приложил.       Кейл Хенитьюз горел заживо, корчась где-то между павших товарищей. И это было даже не поэтичной метафорой, а констатацией факта. Вчера человек жив, а сегодня — мертв. Так и проходила война.       Белый ублюдок убил того по-особенному: с мрачным весельем, так ему не свойственным. Что такого увидел в Хенитьюзе — тайна, исчезнувшая вместе со вспышкой огня. Чхве Хан сомневался, что за эти годы вообще видел когда-либо на лице Белой Звезды что-то, помимо апатии. А тут был удостоен зрелищем слегка приподнятого уголка губ.       Действительно ли настолько забавно — слушать чужие вопли?       Хрипов Хана, наверняка тоже забавных для той твари, все же было недостаточно, чтобы возвести веселье в абсолют. Белая Звезда развлекался так, как развлекались боги: с равнодушным, высокомерным лицом. Мечник бы назвал его опухолью и психопатом, а не божеством.       Кейла Хенитьюза сожгли заживо. Тот вспыхнул, как искра веселья. А Хан ничего не мог сделать. И посмеяться тоже.       Сожгли из-за глупости самого аристократа, нарушившего главный закон поля битвы: «если враг принял тебя за мертвеца — лежи и не двигайся, мать твою». Вряд ли Кейлом двигало бравое чувство товарищества, подгонявшее спасти мечника. Нет, тот был скорее являлся тварью мстительной, нежели тварью благородной — о чем бы кровь не пела.       Какой же удачей было сдохнуть в самый последний момент?       За что одна жестокая крыса боролась — на то и напоролась. На еще одну, еще более сумасшедшую крысу, то есть. Хан знал, что так и будет.       Приложил он Хенитьюза не особо сильно. Просто удар чуть ниже носа — чтобы не сломать. Максимально контролируя силу. Уже почти по-привычному, в который раз мысленно поклявшись, что больше на аристократа руку не поднимет. Но каждый раз нарушающий обещание, когда Кейл совсем с катушек слетал — это был самый действенный способ привести того в чувство, заставить заткнуться и исчезнуть с глаз долой.       Вот и в этот раз, когда во время общей вечерней пьянки он бросался на людей, хватая их за грудки и в своем бреду рассказывал, как бы он прибил Белую Звезду и всех иже с ним — человек, ставший невольной жертвой помешательства одного рыжего, уже угрожающе играл желваками.       Мечник не долго думал и просто врезал. Кейлу.       Насколько пьян был Хенитьюз в самом деле, его мало волновало — он не собирался терпеть еще одну драку аристократа с каким-то проходящим солдатом сегодня вечером. Беспорядков хватало и без него — люди были на взводе после недавней кровавой бани.       Зато после, за палаткой, как только рыжий немного приходил в себя, мечник мог уже выслушать как сладостно и уставши тот рассказывал все о том же, как одержимый. Вещал о том, как бы хотел посмотреть на то, что в будущем Белый Ублюдок захлебнется в собственной крови и помоях, а вместе с ним — его армии. Говорил тот с таким упоением и тоской, с какими обычно говорят о потерянной высшей любви.       Хотя время от времени и соскальзывал на шипящие проклятия — то в сторону Хана, то в сторону врага, то просто каких-нибудь несчастных ублюдков из армии. Кто первый в голову приходил.       И затем к бутылке прикладывался.       Мечник не лез, лишь брезгливо кривился и гадал, насколько пьян Хенитьюз на самом деле. Он просто не мог злиться на маниакальную одержимость аристократа — бывшего аристократа, — хотя бы плюнуть в лицо той твари, что затеяла всю эту многолетнюю пытку. После кровопролитных стычек каждого заносило от адреналина по-разному и методы справиться со стрессом у всех были свои. Хан лишь занимался контролем ущерба.       До тех пор, пока это не мешало жизни других солдат и мирных граждан — ему было плевать. Если это была потеря в алкоголе и сладкие триады о расчленении мрази, топящей людей в мертвой мане, — был готов даже поддержать. С некоторых пор он повысил свои стандарты к тому, кто подходит под определение «ублюдок». Волей-неволей, а начнешь ощущать дух товарищества с тем, кто также вместе с тобой был одержим убийством одного и того же монстра.       Монстров.       Хан застал тот момент, когда Белая Звезда отправил залп огня в сторону Кейла, но не смог увидеть, когда тот настиг рыжего. Зато крик слышал прекрасно. Наверное, последний крик на том поле боя. Истошный, прерывистый и надрывный. И ставший таким обыденным с годами войны.       Он даже сожалел бы, что не засвидетельствовал. Видеть чужую смерть было уже проще, чем жизнь. Да и просто находиться рядом в этот момент являлось банальным уважением.       Когда все совсем утихло, означая прекращеник чужой агонии — или, быть может, Кейл Хенитьюз, онемев от боли, мог лишь глотать ртом воздух, умирая молча, — Хан осознал, насколько все же звонкая тишина.       Никогда не было минуты молчания во время гибели — не на войне. Времени не было. Тишина была проклята. Особенно на поле боя, ибо означало одно — полегли все.       А все как раз это и сделали, вот что страшно было. Лишь Хан остался.       Белая Звезда тогда ленно повернул голову обратно к нему, и мечник посмотрел в его светло-карие глаза: мертвые и холодные. В несмешной метафоре, ублюдок поглощал все одним лишь своим вниманием, как чертов вакуум.       Пальцы сжали трахею еще сильнее.       Хан не мог дышать.       Следующее, что он помнил — то, что сошел с ума. Так, как бывает только при приходе психоза — суицидального, отчаянного, яростного и бесконтрольного. Обычно свойственного Хенитьюзу, а не ему. Обычно.       Он не помнил, что сделал. Может, остек руку Белой Звезде. Или так сильно хотел этого, что поверил. Его память всегда была достаточно зыбкой, чтобы усомниться в реальности, а в тот момент — особенно. Аура всегда лучше подчинялась инстинктам, когда разум опускал контроль, выпуская монстра. Ясно знал лишь одно — сам он, задыхаясь, проносился сквозь поле боя, пытаясь разорвать свиток телепортации — одной единственной рукой. Своей.       Не оборачиваясь, не теряя ни минуты — бежал.       Его перенесло в место между городом Дождей и бывшей деревней Харрис. К одной из наименее отравленных точек.       Кейл Хенитьюз годами пытался вырвать из когтистых лап Клопэ Секки земли своих предков — с переменным, но успехом. Территории были отвоеваны, но с черной отравой, разлитой по ним Империей. Крысы поступили как крысы и уничтожили почти все, поняв, что королевство Роан всерьез намеревалось вернуть утерянное, а графский сын — устроить кровавую бойню. Осквернили поля, почву.       Даже колодцы и озера были отравлены — все до единого.       Теперь смысла от земель некогда процветающего Графства было не больше, чем от груды булыжников. Черных булыжников. Да пустующих домов и сооружений. Оставалась лишь память в книгах истрии — которые не факт, что когда-нибудь напишут.       От мирного же населения, что выжило во время захвата Альянсом остались лишь черные мумифицированные останки.              Честь Клопэ Секки заканчивалась там, где начиналась Империя.       — Я хочу, блядь, убить его!       Кейл Хенитьюз в ярости уронил стоящее перед ним зеркало, разбив об мраморный пол. С воплем, не обращая внимания на осколки, точно также смел все с книжного шкафа, по которому после начал бить ногой.       Они находились в бывшем замке Хенитьюз — в одной из комнат. Чхве Хана не особо просветили насчет того, кто в ней жил. В исступлении бывший аристократ сорвал гобелен со стены, вместе с флагом Северного Альянса.       — Блядские свиньи!       Подсвечник с горящими свечами сразу был швырнут в ту же сторону. Не успокаиваясь ни на секунду, рыжий все-таки смог перевернуть книжный шкаф. Скрип и грохот заполнили все пространство.       Проклятия не прекращались. Хана это уже начинало раздражать — не это им сейчас было нужно. Не истерика. И даже не смотря на скорбь благородного, рядом находились солдаты и…       — Может, ты заткнешься?              Хан сгорал — основательно — и вспоминал.       Кейл Хенитьюз умер, но значения это особо не имело для мечника — в его мире все и без того были мертвы. Чхве Хан совсем недавно держал захлебывающуюся черной желчью Розалин и, возможно, чуть позже — Лока. Рыжий просто стал частью парада смерти, оказавшейся фундаментом в реальности одного человека. Ни больше, ни меньше — мертвые в рухнувшем мире уже были равнозначны живым.       Однако сейчас Хан сгорал, и сгорал основательно — вспоминал.       Потому что из бесконечной очереди мертвецов встречал он именно ублюдка. Вновь и вновь.       А затем еще раз.       Даже сейчас. После того, как минуя заброшенные поля, Хан направлялся в то место, где даже Белой Звезде бы пришлось испытать свое терпение, чтобы найти мечника. Туда, куда герой поклялся больше никогда не ступать — в Лес Тьмы. Но вернулся обратно, как блудный сын в ненавистный отчий дом.       Лежа под сенью деревьев ему, затуманенному лихорадкой, в шелесте ветра слышались слова и проклятья. Слова, и проклятья, и крики. Слова, и проклятия, и крики, и смех. И он уже давно не мог слышать монстров, и это точно его сведет в могилу, он не мог слушать и…       Чхве Хан содрогнулся.       Мышцы схватило болезненным спазмом.       Обычно в вое ветра слышались вопли умирающих — привычная вещь во время войны, когда даже в скрипе двери хранилась память о чем-то предсмертном всхлипе. Это было нормально. Все привыкли.       Осознанные проклятия, запрятанные в шипящем шепоте, от чего-то казались более худшим наказанием для истлевшего рассудка.       Но это явно лучше, чем то, что было в деревне Харрис. Ничто не могло сравнится с его снами там. С первой встречей Хана с Кейлом в ней. Ибо тогда он увидел проклятия во плоти, а не лихорадке.       Холодный пот тек по спине. Разум затуманивался.       Его единственная рука чернела.       Он не помнил, как дотрагивался до мертвой маны.       После крика Хана Кейл остановился на пару мгновений. И точно также резко взорвался, как колба с алхимическим огнем.       Миг и мечник схватил замахнувшегося в его сторону аристократа за запястье. Сжимая, он пытался заставить того выпустить из ладони кинжал. Чхве Хан посмотрел в знакомые, кроваво-карие, глаза и не увидел в них ничего, кроме буйства. Кейл его не видел, но голос — вопил.       — Отпусти, сукин сын!       Он очень. Хотел выйти. Наружу.       Рыжий изрыгал проклятия и дергал рукой, пятясь высвободиться и уйти из комнаты, к солдатам, тяжело дышал и напоминал скорее попавшую в медвежий капкан собаку.       Тогда Хан сжал запястье сильнее — послышался хруст.       Тишина и сдавленный, воющий вопль оседающего на пол рыжего, баюкающего отпущенную мечником руку.       Молча Чхве Хан отступил в дверной проем. Но Кейл Хенитьюз и не думал выходить. Весь трясясь, он кое-как встал на ноги. Сверля черноволосого юношу взглядом широко раскрытых глаз. Приоткрыв губы, он несколько секунд словно пытался что-то сказать, но с исказившимся в яростной гримасе лицом поднял здоровой рукой выпавший кинжал и просто, даже не пытаясь попасть, швырнул его в сторону мечника с нечестивым воплем.       Оружие ударилось ручкой о дверной косяк и отскочило в сторону.       Чхве Хан закрыл дверь, из-за которой спустя время послышался грохот разрушаемой мебели, крики, проклятья и, возможно, рыдания.       Пахло дымом.       Придя в себя в достаточной мере, чтобы двигаться и игнорировать пульсирующую боль, после небольшого привала, Чхве Хан сипло посмеялся над одним фактом.       Опушку леса тьмы знатно проредили и окрасили в черный.       Изломанные деревья, взрыхленная земля — мертвые звери и монстры. Чхве Хан уверен, что Лес Тьмы окончательно не уничтожили просто по одной простой причине — королевство Роан упорно обнажало зубы. Однако от границы словно жадно откусили кусок.       Темные полосы мертвой маны врезались в глубь на много километров. Неприкосновенная зона уже не была диким оплотом безопасности от людей. Сколько бы он ни брел — обычно густая опушка была изрытой, прореженной и гниющей.       Хан шел дальше в затихший лес.       Была лишь одна радость в холодных ночах — ветер обнимал его, сбивая температуру.       Чхве Хан не мог вспомнить, когда болел в последний раз.       Он вообще уже толком ничего не помнил.