Просто ради эксперимента...

Шариков даёт за деньги, Борменталь даёт без денег, потому что у нас в России медицина бесплатная.

Несмотря на то что Борменталь

и Шариков спали в одной комнате — приемной,

они не разговаривали друг с другом,

так что Борменталь соскучился первым.

— Бормента-а-ль… Бормента-а-ль… — раздаётся в глухой ночной тьме хриплый шариковский голос. Этот мерзавец ещё днём вернулся домой пьяным и сейчас, уже окончательно протрезвев, после того как Борменталь всё-таки задал ему хороший бенефис, лёжа на постели и глупо посмеиваясь, бездумно и нагло, будто шутя, щекочет спину лежащего перед ним доктора и настойчиво повторяет. — Бормента-а-ль!.. Бормента-а-ль!.. Полиграф саркастически ухмыляется и, легонько дёргая эскулапа за край ночной рубашки, продолжает вполголоса звать его, бесстыдно прикасаясь к телу Ивана Арнольдовича и пытаясь привлечь к себе всё его внимание. — Что Вам надо?! — нервным шёпотом наконец отзывается Борменталь и резко оборачивается. Надо сказать, что за эти дни бедный доктор настолько умотался от хулиганских проделок Шарикова, что даже вновь душить негодяя с целью усмирения у него нет сил. — Да и вообще, все спят, имейте совесть, господин Шариков! Что Вы себе позволяете в столь позднее время?! — Да ничего, просто поиграть с тобой хочу. — с язвительной и пошловатой усмешкой отвечает бывший пёс и старается обнять доктора чуть пониже спины и грубо притянуть к себе его манящее нежное тело. — Шариков! — Борменталь раздражённо и возмущённо отталкивает наглеющего Полиграфа, тем самым нечаянно сдёргивая одеяло, но затем, стыдливо и поспешно находит его и, плотно закутавшись и снова ощутив себя в уютной теплоте, обиженно отворачивается от человека-пса и, закрывая отяжелевшие от усталости веки, тщетно пытается уснуть. Но блаженная и чарующая дремота как назло не приходит. Вот сукин сын, весь сон разогнал своей «романтикой»! Доктор недоволен и зол, но приходится мириться с обстоятельствами. Понимая, что заснуть уже точно не получится, по крайней мере, этой ночью, Борменталь предпринимает попытки хоть чем-то занять себя, не потревожив остальных домашних. Он смотрит в непроглядную ночную тьму, стараясь разглядеть в ней хоть что-то. Замечает светлый циферблат часов, стрелки которых показывают время ровной полночи. И только из окна видно чёрное, как чернила, тёмное, но в то же время светящееся небо с великим множеством мельчайших блестящих крупинок-звёзд. Доктор заворожен красотой ночи. Уютная тьма навевает воспоминания. Борменталь лежит и думает, думает и размышляет, размышляет и вспоминает… … Тогда Шарик ещё только превращался, эволюционировал в человека, но уже выглядел довольно специфично: походка его была ещё не совсем прямой, сгорбленной, а сам Шарик больше походил на невысокого, плохо сложенного человечка. На его теле ещё оставалась не облезшая, кустистая буроватая шерсть, чёрные лохматые волосы росли на голове беспорядочно, во все стороны, а на лбу зиял почти заживший розоватый шрам. Впрочем, о прошлом собачьем состоянии напоминал чёрный кожаный нос и бархатные пёсьи уши. Шарик не разговаривал, часто передвигался на четвереньках и всё так же издавал собачьи звуки, но уже был вверен под опеку доктора Борменталя. В обязанности эскулапа входило наблюдение за бывшим псом и ведение «Истории болезни», кормёжка, уход и другие заботы о «новой человеческой единице». Иван Арнольдович переселился в приёмную и спал с Шариком на одной кровати, разговаривал с ним и даже стал проявлять чрезмерную заботу: учил глупую собаку говорить, читать, ходить. Как же ему, Борменталю, необычайно нравилось идти, держа Шарика за мягкую руку-лапу и всячески поддерживая, наблюдать за первыми шагами ещё по большей части собачьих лап, неуверенно переступающих по расписному ковру. И как он радовался, замечая первые шариковские успехи… Спустя какое-то время обучения и «дрессировки» Шарик уже не только ходил по-человечески, но и резво бегал по огромной квартире, каждый раз норовя если не сбить кого-нибудь, то собрать и врезаться во всевозможные косяки и острые углы. Бывало, что во время шариковских забегов доктор Борменталь, получавший хоть немного времени отдохнуть, разговаривал с Филиппом Филипповичем, сидя за небольшим столиком в кабинете и то и дело озабоченно поглядывал в сторону пребывания пса, а как только слышался удар (который неизбежно означал столкновение), Иван Арнольдович, извиняясь, опрометью бежал в место «аварии». Увидав сидящего на полу Шарика либо в окружении разбитого стекла, либо без него, доктор хватал непутёвое существо и нёс в их комнату и там, усаживая его на кровать, тянулся к аптечке на столе. — Ну что ж ты так носишься, дурачок? — говорил Борменталь, осторожно обрабатывая йодом сочащиеся края обмякшей кровавой и разорванной кожи. Ему было очень жаль своего воспитанника: бедный Шарик тихо плакал, потупив взгляд в пол. Едва были слышны слабые жалобные всхлипывания, тяжёлое дыхание, частое биение собачьего сердца. Человечек протяжно и тонко скулил, а его большие выразительные глаза были полны прозрачных болезненных слёз. Но глаза у Шарика были на редкость умными и красивыми, а точнее — взгляд, задумчивый и глубокий. Ведь глаза — значительная вещь. Вроде барометра. В них, словно в зеркале, отражался весь мир. Но сейчас крупная капля собачьей слезы упала на руку Борменталя, а тот, увидев состояние своего подопечного, подбодрил его добрым словом и, утерев платком мокрые шариковские глаза, бережно наложил на рану аккуратную, белую, как снег, марлевую повязку. — Ну, всё, можешь бежать, — говорил доктор, — только будь осторожнее, хорошо? Шарик покорно кивал головой и вновь нёсся искать приключения на свою шкуру, а Борменталь с облегчением снова шёл на беседу с профессором. — Вы, голубчик, слишком его опекаете, — хмурился Филипп Филиппович, искоса поглядывая на ассистента. — Ей-богу, Филипп Филиппович, привык я к нему. Забавный, всё-таки, может и выйдет из него что-то дельное, а впрочем, я полюбил Шарика как родного сына… А бывало, что Шарик слишком сильно пачкался, ну или просто было бы не лишним немного его освежить, в качестве профилактики, а уж при совместном проживании с доктором гигиена — важнейшая и неотъемлемая часть жизни, так что все отговорки и отпирания бесполезны — всё равно поймают и сделают чистюлей. В общем и целом, когда Борменталь понимал, что не помешало бы хорошенько «отмочить» его питомца, то тотчас принимался за дело. Заняв Шарика какой–либо деятельностью, будь то перелистывание медицинских атласов с картинками или разглядывание плавающих в растворе заспиртованных органов, Иван Арнольдович, пользуясь моментом, отправлялся в ванную комнату. Там он, засучив рукава, собственноручно набирал воду, даже проверяя её термометром — чтобы была тёплая, но не слишком горячая, предварительно вбухивал в ванну импортного профессорского геля с мыслью: «Да простит меня Филипп Филиппович, это же ради науки…». Бережно приготавливал мягкое полотенце, тёплый плед и звал Шарика. Когда Борменталь собирался купать своего воспитанника, все домашние знали об этом. И вправду, выглядела эта ситуация как целое представление: как доктор тащит на руках орущее и трепыхающееся существо, постоянно норовящее вырваться и убежать и, собственно, то самое существо — скулящий, визжащий и отчаянно лающий Шарик, никак не разделяющий докторской любви к чистоте. Но когда пса всё — таки удавалось втащить в ванную, он уже не пытался сбежать и даже не лаял — просто мирно прижимался к груди Ивана Арнольдовича и изредка скулил, а доктор нежно гладил своего друга по голове. — Ну чего ты боишься, а? — ласково спрашивал Борменталь. — Это совсем не страшно, я с тобой. И, вытряхнув Шарика из больничной сорочки, доктор вновь брал его на руки и осторожно погружал в воду это щуплое, странное на вид человекоподобное существо. Но каким бы ни был Шарик, Иван Арнольдович любил его таким, какой он есть. А пёс, тем временем, ощутив под собой что — то мокрое, хотел было отдёрнуться, но, почувствовав приятное тепло, вполне спокойно усаживался в ванне. — Ну, вот видишь, как хорошо! — смеясь, говорил Борменталь, оголяя худую руку. — Ну что, хулиган, нервный пёс, будем тебя мыть? И Шарик неуверенно кивал головой и был готов ко всем манипуляциям. Мочалка в ванной была, но она казалась слишком грубой и жёсткой, поэтому Иван Арнольдович выдавливал немного геля себе на ладонь и начинал бережно размазывать, заботливо массируя нежную клочковатую шерсть и дряблую горячую кожу своего любимца. Шарик лежал, негромко фырча и сопя носом, и жмурился от удовольствия. Затем садился, и начиналась настоящая головомойка (в прямом смысле): Борменталь выливал на лохматые чёрные волосы чуть ли не литр воды. Существо начинало брыкаться, визжать и отчаянно трясти головой, разбрызгивая множество мельчайших прозрачных капель. Видно было, что для него это неожиданно и не совсем приятно. — Потерпи, потерпи, — бормотал доктор, видя страдания своего друга, — да, неприятно немного, но я с тобой, слышишь? Всё будет хорошо… И Шарик, вновь слыша добрый и ласковый голос Ивана Арнольдовича, сам успокаивался и, зажмурив глаза и всё так же немного попискивая, стойко терпел столь противную процедуру. Борменталь тщательно намыливал беспомощную шариковскую голову (опыт у него уже в этом деле был). С густой пышной пеной на волосах Шарик забавно походил на белый пушистый одуванчик. Доктор находил это весьма умилительным и смешным и, подбадривая питомца, незаметно открывал пробку. Пена, отмершие частички кожи, вылезшая шерсть — всё с шелестом уходило в сливное отверстие вместе с грязной мутной водой, а существо, мыльное и дрожащее, оставалось сидеть в пустой ванне, ожидая дальнейших действий доктора Борменталя. — Молодец, почти всё, совсем немножко осталось… — говорил Иван Арнольдович и душем окончательно ополаскивал пса от остатков мыла и пены, бережно умывал воспитаннику лицо. Шарик был мокрый и блестящий, с него беспрестанно лила вода, особенно с головы. Чёрные волосы сбивались в большие влажные комья, собачьи уши вяло свисали, а пёс открывал посоловевшие, отвыкшие от света глаза, щурился и глядел на доктора сквозь водную пелену. Сам же эскулап, тоже насквозь продрогший из-за брызг, без галстука и в потной рубашке, тщательно и старательно вытирал махровым пушистым полотенцем шариковскую голову, лицо, шею, тело. Когда же с этим было покончено, он брал тёплый мягкий плед и, заботливо завернув в него Шарика, нёс в приёмную, нежно прижимая к себе. Домашние с умилением наблюдали эту картину: как Борменталь аккуратно несёт на руках сопящий и фыркающий, периодически ворочающийся кокон и ласково гладит и крепко обнимает его. Иван Арнольдович уже сидел в кресле в обнимку со своим любимцем. Доктор немного разворачивал края пледа, и Шарик смотрел ему в глаза, сопел и, как щенок, ждал ласки. Борменталем овладевал внезапный прилив чувств, и он с любовью гладил пса по мягкому, ещё покрытому слабым пухом, животу и чесал за ушком, отчего существо тихо и удовлетворённо пофыркивало и, иногда поднимаясь навстречу хирургу, с нежностью и трепетом лизало ему лицо горячим влажным языком. Врач чувствовал себя невыносимо уставшим, но очень счастливым. Слышались медленные приближающиеся шаги, и в комнату заходил сам профессор Преображенский. Через золотые ободы очков он светлыми серьёзными глазами смотрел на своего ассистента. — Всё возитесь с ним, Иван Арнольдович? — Да, Филипп Филиппович, иначе не могу. — мягко улыбался Борменталь и поглядывал на Шарика. — Может, нам удастся воспитать из него высокую… — Психическую личность? Вы думаете? — Возможно. А всё же, если и не так, я к нему привязался, ей-богу… Забавный всё-таки, ласковый. Ведь нельзя же так мрачно смотреть на вещи, да и Вы, Филипп Филиппович, тоже ему как папаша. Вон как он на Вас смотрит. Шарик и вправду глядел на Преображенского любопытными удивлёнными глазами. Профессор смягчался и, присев, гладил пса. Борменталь молча улыбался, глядя на Филиппа Филипповича. Атмосфера была уютная и по-домашнему приятная. Профессор уходил, а зачарованный Борменталь покрепче прижимался к тёплому Шарику и так засыпал… Преображенский неслышно возвращался в приёмную, нежно гладил спящего доктора по идеально ухоженным волосам и думал: «Как же мне с ним, помощником моим, повезло. Добрый, тактичный ко всем, хороший, даже по отношению к Шарику…» — Он Вас, Иван Арнольдович, разве что только папой не называет! — шутили порой Зина и Дарья Петровна, на что Борменталь отвечал нежной тёплой улыбкой, трепля Шарика по взъерошенным угольным волосам. А бывали и такие случаи, когда глубокой ночью в комнату Борменталя и Шарика входили трое: Филипп Филиппович, Зина и Дарья Петровна, и часто видели там включённый, и тускло сияющий ночник, застланную постель и, собственно, самого доктора, сладко спящего в обнимку со своим любимцем. Казалось, что эскулап только пришёл и, даже не снимая халата, не расстилая кровати, уснул вместе с Шариком. — Совсем заработался доктор, — тихим шёпотом вздыхала Зина, заботливо укрывая Борменталя одеялом, — а какие же они всё-таки трогательные… — и, умиляясь, глядела на крепко дремлющую парочку и выходила из комнаты. Нечего и говорить, что Борменталь тепло и трепетно относился к своему воспитаннику, души в нём не чаял. И, надо сказать, бывший пёс отвечал доктору взаимностью. Каждый раз, когда эскулап отлучался на какое-то время, Шарик преданно ждал его, а при возвращении неуклюже бежал на четвереньках навстречу объятьям, поскуливая и повизгивая по-собачьи. Часто, когда доктор уставал и сваливался без сил на кровать, пёс подползал к врачу и клал ему на грудь свою лохматую голову, требуя ласки. И Борменталь устало гладил того по мягкому не облезшему пушку. Глаза Шарика щурились и закрывались, а сам он заботливо грел Ивана Арнольдовича, пофыркивая от удовольствия. Они так и засыпали… Бесспорно, Шарик был на редкость умным экспериментальным существом. Он всё понимал, всё чувствовал, но не говорил. Нет, пёс не был абсолютно немым, он визжал, рычал, скулил, лаял и издавал различные собачьи звуки, но не речь. По крайней мере, до одного удивительного случая… В тот день Иван Арнольдович решил сходить в рыбную лавку за селёдкой для своего лохматого любимца. Шарик же, по своему обыкновению, остался в комнате и верно ждал хозяина. Пододвинув к подоконнику табуретку, он неумело забрался на неё и стал смотреть в окно, выходящее своим видом ровно на магазин с яркой вывеской «Главрыба». По заснеженной улице ветер гнал большое множество куда-то спешащих, идущих, бегущих и едущих в повозках людей в шубах, меховых шапках и валенках. Вот среди них и промелькнул высокий, знакомый Шарику, силуэт в шинели на плечах и бобровой шапке. Тот, не обращая внимания на прохожих, пересёк улицу и вошёл в заветный магазин. Глядя из окна, пёс долго и пристально разглядывал то вывеску, то улицу, то людей, пока доктор вновь не появился, держа в руке неизвестный, и оттого интересный пакет. Тогда Шарик оставил табурет и уселся ждать перед дверью. — Вернулся я, вернулся, мой хороший! — радостно сказал румяный от мороза Борменталь, доставая из пакета консервы со шпротами. — Хорошо себя вёл? А я тебе угощение купил…- и сел рядом с псом на кровати. — А... А-быр… — вдруг Шарик неумело попытался выговорить слово, — Абыр… Абыр-валг… Абырвалг!.. — Как, как ты сказал? — доктором овладело неподдельное удивление и одновременно восхищение. — Что ты хотел сказать? — Абыр… Абырвалг! Абырвалг! — уверенно и как бы радостно повторило существо. — Да какой же ты у меня молодец! — Борменталь уже не смог сдержать радости и, лаская питомца, уже угощал его свежей сочной рыбой. Весь день эскулап был в хорошем настроении и свыше обычного возился с псом, а вечером, рассказывая всю эту историю профессору Преображенскому, Борменталь вдруг неожиданно спросил: — Филипп Филиппович, а Вы не знаете, что такое «Абырвалг»? — Иван Арнольдович, а Вы сами не догадываетесь? Вы сегодня где были? Ассистент недоумевающе пожал плечами. — Ну… В «Главрыбе» был… — Вот именно. «Абырвалг» — это и есть «Главрыба», только наоборот. Теперь поняли? — Ах, вон оно что! — засмеялся доктор. В тот день он был особенно счастлив. …А сейчас? Кто теперь лежит с доктором в постели? Кто этот пьяница, прохвост и мерзавец? Кто этот ужасный наглец и грубиян? Кто, в конце концов, из-за какого-то паршивого кота устроил потоп в квартире? Кто? Ну, конечно же, он самый. Клим! Клим Чугункин – вор и негодяй. Но как? Как, спрашивается, милейший пёс превратился в такое кошмарное и отвратительное человекоподобное существо? Куда делся тот добрый и очаровательный Шарик, которого Борменталь несказанно любил и воспитывал как собственного сына? Безусловно, в становлении Полиграфа значительную роль сыграл гипофиз, а это уже гены, с ними ничего не поделаешь. Но всё-таки должна была остаться в шариковской паршивой душе хоть какая-то малейшая частица его былого сознания? Наверняка. Ведь не может же Шариков быть полностью сотканным из зла, грубости и жестокости – хоть что-то светлое должно остаться в нём. Но, скорее всего, эта частица зарыта так глубоко, что доктор-то и забыл, каково это – любить этого человека. За те дни, когда Полиграф уже приобрёл полностью человеческий облик, и черты его чёрствого характера стали сильно проявляться, доктор Борменталь успел потерять все надежды на Шарика и даже немного стал ненавидеть его. Ведь даже Филиппа Филипповича – так горячо любимого Борменталем профессора этот мерзавец сумел изменить. Преображенский стал слабым, хмурым, и Иван Арнольдович уж чуть было не решился на умерщвление Полиграфа Полиграфовича. И, чувствуя это недоверие, Шариков и сам относился к доктору не самым лучшим образом. Оно и понятно – грубость и невежество были у бывшего пса в проявлении почти ко всем. Но не виноват Полиграф в своей гадкой сущности – передалась-то она как по «наследству» от донора Клима. Может, всё-таки попробовать достучаться до шариковского собачьего сердца? Может, всё-таки дать ему шанс на восстановление тонкой нити любви и доверия и тогда, быть может, Полиграф Полиграфович изменится? Ведь не бывает же людей злых, есть люди несчастные. Может, и на Шарикова это подействует? Поддаться ему так, просто ради эксперимента, или всё-таки нет? Упрёки и сомнения терзают уставшую голову доктора Борменталя. Но вдруг, неожиданно для себя, он с удивлением замечает, что одеяло снова куда-то делось, хотя эскулап чётко помнит, что некоторое время назад он коротал ночь без сна, именно согреваясь под шёлковым покровом, а сейчас его нет, но зато Борменталя не покидает чувство чего-то тёплого и живого, копошащегося в ногах доктора и как-то особенно нежно поглаживающего шрам, когда-то оставленный шариковским укусом. Этим чем-то, конечно же, оказывается Полиграф, настойчиво продолжающий свои попытки по завоеванию неприступного борменталевского сердца. Он трётся лохматой чёрной головой о горячее бедро, словно бодая доктора, поднимается выше и, всё-таки ухватив его за талию и прижав к себе, чувствует удовлетворение и глупо улыбается. Иван Арнольдович вздрагивает, но даже не пытается вырваться или оттолкнуть Шарикова, наоборот – осторожно тянется к тумбочке и включает маленький тусклый ночник. Резкий и оттого яркий свет прорезает ночную безмолвную тьму. Шариков жмурится, глухо смеётся, но не выпускает доктора из своих крепких объятий. В тёплых лучах лампы он видит заспанное, но прекрасное лицо Борменталя. Ухоженные и гладкие пряди тёмных, аккуратно зачёсанных назад волос, молодая девственная кожа, большие выразительные глаза, вплотную смотрящие на Шарика, тонкий рот и светлый невесомый пушок над верхней губой. В порыве возбуждения и желания Шариков уж готов страстно расцеловать доктора, но какая-то внутренняя сила сдерживает его: рано, ещё рано, Полиграф. Борменталь пристально глядит на Шарикова и понимает: «Да не такой-то он и урод, вполне ничего». В темноте видны ярко-выраженные шариковские черты. В отблесках света заметны его чёрные, вечно растрёпанные волосы, клочьями торчащие в разные стороны на оттопыренных ушах, скошенный низкий лоб с поперечным операционным шрамом, немного вздёрнутый нос, расплывающийся в широкой не то улыбке, не то ухмылке, рот, густые щёточки бровей… Но самое главное – глаза. Те самые шариковские глаза, всё те же красивые и глубокие. Вот где спрятана душа, вот где та самая «потерянная частица»! Правда, и в них есть мимолётная наглость, дерзость, присущая сейчас этому хулигану. Доктора это и притягивает, и соблазняет. Он и сам не замечает, как вновь ощущает трепет, дыхание становится тяжёлым, сердцебиение – частым… "Тахикардия, tachycardia..." - непонимающе мысленно "шутит" Борменталь. Чувство глубокого смятения не покидает его. Да какая к чёрту тахикардия! Нет, конечно же это не тахикардия. А что? Любовь? Nein! Nein! Nein! Как же так? Единственный человек, к которому доктор испытывал такие чувства – любимый профессор Филипп Филиппович. А сейчас что? В кого его угораздило влюбиться? В псину человекоподобную? Да и как он может изменить Преображенскому с каким-то сукиным сыном?!   Мысли в голове доктора смешиваются в неразборчивую чепуху, организм будто сходит с ума. Да, Шариков негодяй, но когда-то же Борменталь любил его, воспитывал, заботился, но это был совсем другой Шарик, не тот, что сейчас! Хотя… В нынешнем Полиграфе тоже есть малейшие черты прежнего пса… Но, а как же профессор? Ведь Иван Арнольдович верен только ему и… Раздумья окончательно путают Борменталя всеми этими «зачем» да «почему». Шарик… Полиграф… Филипп Филиппович… Любовь… Верность… Невинность… Пёс... Негодяй… Клим… Да к чёрту! К чёрту все мысли и раздумья! Утром всё видно будет! Потом, утром! А сейчас… - Но… Филипп Филиппович… - едва слышно лопочет доктор, не узнавая своего неуверенного, дрожащего голоса. - Знаешь, Борменталь, - резко начинает Шариков, интимно прижимаясь к врачу, но тот перебивает его. - Можешь просто по имени, - задыхаясь от частого и сильного биения возбуждённого сердца, говорит эскулап и смотрит на Полиграфа взглядом пары чистых, очаровательных и, пока ещё невинных, глаз. - Хорошо, Ванечка, - едва сдерживая смех, говорит Шариков и криво улыбается, – я, конечно, всё понимаю, что у вас там с профессором шуры-муры, - и здесь он гадко и пошло смеётся, - что у вас там любоффф, но я же вижу, что ты ещё девственник. Надо бы это исправить, - лицо Шарикова стремительно приближается к лицу доктора, остаются лишь считанные миллиметры. – Признайся: ты хочешь меня? Борменталь в испуге и смущении неуверенно и отрицательно вертит головой и отводит глаза, чувствуя, как его щёки начинают гореть, а сам он покрывается розоватым, а позже багровым румянцем. - Ну как же нет, если да? – Шариков дико смеётся и шаловливо отвешивает доктору лёгкий шлепок по мягкому месту. Борменталь боязливо и сконфуженно вздрагивает, но голову его занимает лишь одна мысль: «Откуда Шариков знает о его девственности?». - Но… Шариков, как Вам не стыдно, ведите себя прилично!.. Ночь, тем более… - Борменталь старается придать своему голосу уверенности, но это у него совсем не получается, а выходит лишь судорожно дрожащий шёпот сильно смущённого человека. - Вот именно-ночь! А о каком приличии можно говорить ночью? А? – одной рукой Полиграф забирается под рубашку врача и прижимается к горячей пылающей коже. Ведёт ладонью по худой спине, груди, животу и жмётся всё сильнее, ещё больше желая Борменталя. Тот, вновь содрогаясь, краснеет ещё пуще прежнего и стыдливо отводит глаза, пытаясь перевести взгляд хотя бы на светильник на тумбочке. Он чувствует шариковскую руку, неспешно скользящую по разогретому и гладкому докторскому телу, чувствует жаркое дыхание Полиграфа и думает: «Хотя да, он прав, о каком приличии можно говорить ночью? Ни о каком». От прильнувшего к нему возбуждённого хулигана Иван Арнольдович сквозь ткань томно ощущает на своём упругом бедре что-то крупное, твёрдое и немного пульсирующее. Доктор, конечно же, тут же догадывается, что это. Весь рассудок, мысли, терзания теперь ни к чему. Есть момент. Есть ночь, Шариков, желание и трепет. И уединение. И время. И это самое главное. Не в силах держать в себе эмоции, которых так много, чувства, которые сейчас так усердно дарит ему Полиграф, Борменталь испускает тихий, едва слышный, но такой нежный и хрупкий, такой страстный и удовлетворённый, такой непринуждённый и желанный, весь сделанный из волнения и трепета, невесомый, похожий на стон, вздох: «Ах-х-х-х-х…» и проваливается головой в подушку, прикрывая глаза. - Ну, Ванюша, а то говоришь, что не хочешь меня! – дразня доктора, шалун-Шарик противно и глухо смеётся, резко обнимает того со спины, прижимая распростёртую горячую ладонь к пылающей борменталевской груди, бурно и часто вздымающейся под длинными пальцами. - Чувствуешь, как сильно бьётся твоё сердце? Тук-тук, тук-тук! Да и в моём-то присутствии! Эхе-хе! А ты всё ещё отрицаешь своё влечение ко мне? – Шариков настойчиво водит рукой в области сердца хирурга, кладёт голову на худое и острое плечо, широким и влажным языком лижет шею и чуть покусывает ухо. - Ты такой хороший. Я тебя очень люблю. Но немного ненавижу. Чуть-чуть. Но люблю больше… - с лёгкой иронией шепчет Полиграф. Честно говоря, ему уже давно жутко хотелось кого-нибудь прижать к себе, приласкать, поцеловать и… Да, впрочем, даже не кого-нибудь, не Зину, не женщину даже, а… Борменталя. К такому красивому, стройному, молодому врачу никто не был равнодушным. Почти всегда вежливый, деликатный и в целом идеальный человек оставлял после себя осадок чего-то приятного, возвышенного. В общем, интеллигент. Но и Шариков, хоть и любил Ивана Арнольдовича, вёл себя по отношению к нему, мягко говоря, не очень хорошо, развязностью пытаясь скрыть смущение, реальные чувства и желания. И только сейчас, ночью, наедине в постели, он может показать объекту своих фантазий всё то, что всегда скрывал. Снять «маску» и оголить реальную сущность… …Доктор Борменталь уже не думает ни о чём. Да и сил уж нет рассуждать о чём-то вразумительном. Всё как в тумане, всё как во сне. Будто он сейчас не у себя в постели, а где-то там, неизвестно где, вне времени, вне пространства. И только рыжий свет ночника возвращает его в реальность. Полиграф уже сверху, нависает над эскулапом, прижимая того к кровати, словно набросившийся невесть откуда дикий зверь. В отблесках лампы чётко вырисовывается его силуэт, особенно разлохмаченные, торчащие во все стороны, чёрные, как смоль, волосы. И глаза. Яркие, лучистые, с долей похотливой усмешки, но такие манящие и почему-то родные глаза. Руки Шарикова, с виду грубые, но сейчас такие нежные и заботливые, смыкаются за спиной Борменталя. Доктор вновь закрывает воспалённые и отяжелевшие от усталости веки. В спальне стоит интимная и немного давящая атмосфера, а звенящую безмолвием ночную тишину нарушает лишь размеренное тиканье часов: «Тик-так, тик-так, тик-так…». Словно борменталевское сердце. В висках всё ещё отдаётся сильное и возбуждённое биение. Шариков настойчив. Его лицо медленно наклоняется и сближается с лицом доктора. Две тёмные тени ложатся на стену и сливаются в одну. Сквозь плотно закрытые глаза Борменталь ничего не видит, но прекрасно всё чувствует. Чувствует на себе согревающе-горячее дыхание Шарикова, затем ощущает на своих губах тёплые и влажные, но вместе с тем такие желанные, несколько отдающие водкой, но притом такие сладкие и вкусные шариковские губы, целующие так нежно поначалу, но так глубоко и страстно после. Иван Арнольдович сам не замечает, как его вялые руки крепко обхватывают торс Полиграфа, и ладони скользят выше, по шее, обнимая чёрный лохматый затылок. Так и хочется почесать этого хорошего пса за ушком! Но врач сдерживает себя, ведь так не хочется прерывать этот долгий и безупречно прекрасный ночной поцелуй! Тем временем длинный и широкий собачий язык упорно и неустанно шарит в ротовой полости партнёра, ловко проскальзывает по гладкому нёбу, залезая чуть ли не в самую глотку, губы сильнее прижимаются к губам. Бешено бьётся взволнованный пульс, и немного звенит в ушах, но это вовсе не мешает уже вошедшему в раж Борменталю всем телом и душой отвечать на старательные и по-настоящему редкие шариковские ласки, от которых нет и следа в реальной дневной жизни. В отличие от нынешней, ночной и постельной, затягивающей в увлекательное и пламенное любовное приключение. Язык доктора так же неумело шевелится во рту, сплетаясь с языком Шарикова, возбуждённое тело буйно, словно змея, извивается под Полиграфом, выгибаясь ему навстречу. Белая, едва ли не прозрачная сорочка в блике приглушённой лампы сильно просвечивает, открывая взору молодую девственную кожу, немного покрасневшую и дрожащую от искушения, от пылких и жарких, словно огонь, желаний. Со стороны Ивана слышится тихое, будто умоляющее, но довольное всхлипывание, частое и прерывистое дыхание, со стороны Полиграфа – те же кроткие вздохи, к которым добавляется приятный и знакомый доктору звук, отчасти похожий на собачье пофыркивание, посапывание и даже чуточку скулёж. Руки второго со спины эскулапа переходят ниже и там что-то водят, водят… Ещё сильнее прижимая к себе желанное и хрупкое тельце. Кажется, вот оно – настоящее пламя, страстный огонь, любовная идиллия, подлинное, хоть и порочное, удовольствие! Царство ночных утех и весьма нескромных забав прямо тут, между этими двумя людьми. Кажется… Но вдруг Борменталь неожиданно и резко отстраняется, силой отлепляя от себя Шарикова и приводя того в глубокое и сильное замешательство, часто и тяжело хватает открытым ртом воздух, стараясь отдышаться, замолкает и настороженно прислушивается. - Погоди-ка… - Что? – испуганно шепчет Полиграф, стараясь скрыть учащённое сердцебиение. - Мне шаги послышались… Оба прислушиваются к безмолвной тишине, без стонов, всхлипов и довольных вздохов… Невероятно тихо. - Показалось, - наконец облегчённо выдыхает доктор. – Я уж думал, что кто-то не спит… можешь продолжать… Шариков лишь саркастически ухмыляется. - А ты чего, уж было струсил, что сам Преображенский нас застукает, а? Борменталю становится не по себе, он смущённо краснеет, потупив стыдливый взгляд. - Да ладно тебе! – Полиграф заливается неприятным смехом. – Не узнает! Мы же ему не расскажем, верно? – и плотнее прижимается к телу врача. Доктору ничего не остаётся, кроме как кротко и покорно кивнуть. Уж может он себе позволить в кое-то веке быть не идеальным, а плохим мальчиком! Уж может он раз в жизни позволить себе забыть все, что существуют на свете моральные нормы и устои, в угоду хоть и отчасти грязным и бесстыдным, но на самом деле таким блаженным «развлечениям», удовлетворяя свою и чужую телесную прихоть и нескромные фантазии. Он может себе это позволить! Шариков вновь хитро улыбается, получив разрешение Борменталя на продолжение своих действий, тем самым убедившись, что всё делает правильно. Ещё бы! Ванечка-то уже и не сопротивляется, и глазки опустил, и щёчки-то уже покраснели! Но так хочется доставить этому прекрасному созданию ещё больше удовольствия, любви, нежности и ласки! А Полиграф-то, хоть и коварный, но невероятно грамотный соблазнитель, медленно, но верно идёт к своей цели, смакуя каждое, пусть даже самое мельчайшее движение, не оставляя без внимания ни один плавный изгиб молодого горячего тела. Розовыми губами бывший пёс оставляет на лбу доктора лёгкий и невесомый, словно пушинка, поцелуй, руки нежно поглаживают острый подбородок, а затем и шею врача, постепенно спускаясь всё ниже и ниже. Растягивая удовольствие, длинные пальцы неторопливо, одну за другой, расстёгивают верхние позолоченные пуговицы белоснежной и чуть ли не прозрачной ночной рубашки, стараясь добраться до груди уже изнывающего от возбуждения и трепета Борменталя, с безропотным волнением пристально смотрящего в самые шариковские глаза. Как же стыдно… Профессору с псиной изменяет, да ещё и так легко отдаёт Полиграфу свою ценнейшую невинность и чистоту. Кошмар какой-то… Как он, человек с университетским образованием, врач, представитель интеллигенции, дошёл до таких пошлых и развратных утех? Остатки совести и здравого смысла ещё проглядывают сквозь мутную пелену страхов и желаний одновременно, но их старается подавить сама воля доктора, жаждущая вовсе не нравоучений от внутреннего консервативного «Я», а удовольствия, любви, ласки. А Шариков, уже оголив худой, но красивый и подтянутый торс Ивана Арнольдовича, жадно пожирает взглядом пламенную и потную кожу груди, всё ещё взволнованно вздымающейся от бешенного сердечного ритма и бьющей в жилах неспокойной крови. Вновь усмехаясь, он ещё чуть больше отворачивает воротник партнёра и затем, наклоняя голову к доктору, закрывает глаза и с видом опытного искусителя ведёт по телу мокрым и горячим языком, едва касаясь кончиком тонкого покрова. Бедный Борменталь уже изнывает, в любую минуту готовый застонать во всё горло, сладостно и протяжно, показывая весь свой спектр эмоций и наслаждений, но и здесь он не выдаёт таких «сюрпризов», а как можно скорее, словно зевая, прикрывает рот ладонью, чтобы было не так громко, но даже таким образом передаёт свои чувства, пусть и приглушённо, но всё равно так сладострастно и долго, что чуткий собачий слух, улавливая столь приятные звуки, побуждает Полиграфа к новым, ещё более интересным и неожиданным действиям. Всё так же прильнув к огненному телу эскулапа, Шариков улыбается, водя широким языком туда-сюда, заботливо вылизывая влажную кожу, и затем, чуть приподнявшись на скрипучей и мягкой кровати, начинает покрывать грудь партнёра глубокими и страстными поцелуями, засасывая всё сильнее и иногда пуская в ход мелкие передние зубы, делая небольшие, не слишком болезненные защипы-укусы и заставляя изнурённого Борменталя ещё более вожделенно извиваться в крепких объятьях Полиграфа. Взволнованный врач чувствует приятное лёгкое покалывание, немного жжение и трепет в области сердца, и непрекращающееся, отдающее в виски, биение ускоренного пульса. Уж никакие посторонние мысли не дурманят его и так затуманенный разум, ничто не отвлекает от эмоций, телесных ласк и любовных страстей. А совесть… А что совесть? Завтра, завтра, утром! Может быть… А может и нет. Уже это неважно! Ещё немного «потрепав языком», подарив любимому доктору ещё больше положительных ощущений и чувств и убедившись в том, что его очаровательный Ванечка уже достаточно расслабился (а тот уже лежит в диком возбуждении, запрокинув голову и тяжело дыша), Шариков, глядя на изнемогающего эскулапа, понимает, что прелюдий и предварительных нег на сегодня предостаточно – пора переходить к более активным действиям. - Не переживай, я постараюсь быть нежным с тобой… - мечтательно протягивает Полиграф, любовно глядя на Борменталя, беспокойно томящегося под ним. Длинные шаловливые руки, крытые лёгким тёмным пухом, беспечно проскальзывают по упругим и нагретым, плотно сжатым бёдрам молодого хирурга, и без особых усилий резко раздвигают их. Врач чуть вскрикивает, вздрагивая от неожиданности, но Шариков знает, как вернуть партнёру нынешнее спокойствие и уют. Ласковые и непринуждённые поглаживания в нужных чувствительных местах помогают доктору вновь ощутить столь благоговейную и желанную милость и заботу, а нежные слова со стороны Полиграфа ещё сильнее усиливают их положительное воздействие и влияние на трепещущего от долгого томления Борменталя. «Прямо как я когда-то…» - мысленно вздыхает доктор, вспоминая счастливые моменты беззаботного шариковского «детства». Как Иван Арнольдович его опекал, как заботился, любил, успокаивал! А теперь всё так же. Да наоборот. И в несколько ином ключе… Тем временем ладонь, а точнее палец Полиграфа незаметно просачивается под полу рубашки, доходящей до середины бедра, и там, зацепившись за тонкую и слабую резинку, стягивает с Борменталя шёлковое нижнее бельё и отбрасывает куда-то в сторону… Теперь уж скрывать абсолютно нечего. Жаркое свечение пресловутого ночника освещает не менее жаркие подробности постельной сцены – Шарикова, склонившегося над беспокойным телом доктора и пожирающего страстным, жгучим и даже немного восторженным взглядом одну интереснейшую деталь, а именно сильно выпирающий сквозь белоснежную ткань сорочки, стоячий меж гладких бёдер бугорок, который врач так тщательно старался скрыть всё это время, и который теперь так сильно будоражит воспалённые фантазии Полиграфа. Тот, глядя пошло и обезоруживающе в бегающие и взволнованные глаза эскулапа, лёгким движением руки сбрасывает ткань, обнажая все самые интимные прелести, полностью соответствующие их прекрасному обладателю. Но вдруг, резко и неожиданно, бывший пёс приникает пылающими влажными губами к тому самому, возбуждённому органу партнёра, вызывая тем самым бурный всплеск эмоций сгорающего от стыда и трепета Борменталя, от которого впоследствии слышится такое вожделенное и ласкающее душу: «Ах!». Столь приятные и блаженные ощущения повышают температуру в половых органах, и горячая кровь приливает к ним, делая их ещё более чувствительными… А Шариков, со всей собачьей преданностью и любовью продолжает старательно вылизывать нежную кожу, жадно и довольно причмокивая, обхватывая губами пульсирующую головку и водя по ней широким мокрым языком. Большое обилие слюны густо стекает по всей длине члена, округлым яйцам, упругим бёдрам… «Ай да Шарик! Ай да сукин сын! Но язык-то у него хорош, собака!» - думает Борменталь и тихо, будто скуля, стонет в подушку. А Полиграф настойчиво продолжает доставлять удовольствие любимому доктору. Едва касаясь тёплой кожи, он аккуратно придерживает яйца кончиками пальцев и, блаженно прикрывая глаза, постепенно заглатывает всё глубже, ещё сильнее вгоняя в краску и без того ошарашенного и раскрасневшегося хирурга. Длинный и гибкий собачий язык проникает куда угодно, заставляя бедного Борменталя возбуждаться всё сильнее, а вздыхать всё чаще и тяжелее… Шариков лижет ещё воодушевлённее, понарастающе, его слюной смазывается каждая выступающая на нежной коже венка, каждая клеточка чувствительного органа. Вновь открывая мечтательный взор, бывший пёс глядит в самые глаза «хозяина», тут же готовый ублажать его всевозможными способами… Но только сейчас, только ночью. Из глаз Борменталя струятся тонкие ручейки прозрачных и чистых слёз. Но не от боли или горя, нет – от наслаждения и удовольствия. Боже, ну никогда ему ещё не было настолько хорошо! Правду говорят – на седьмом небе от счастья. Не отдавая отчёта своим действиям, доктор судорожно сжимает ткань в кулаке, бьётся, волнуясь, ёрзает и комкает под собой простыню… Полиграф плотно держит губами алый пульсирующий член, чуть взглатывает и вновь медленно и обильно поливает густой пенной слюной. А что? Спешить-то некуда. Все спят, никто не видит… Лишь только лунная звёздная ночь да маленький тусклый ночник – немые свидетели происходящего. Хирург смутно ощущает, как кончики лохматых грязных волос едва касаются обнажённого паха. Врач запрокидывает голову назад, на большую и мягкую подушку и, снова закрыв глаза, часто и вожделенно дышит. Полностью отдавшись пикантному любовному делу, Шариков кладёт распростёртые ладони на широко раздвинутые бёдра партнёра, крепко сжимая, так и «говоря» этим действием: «Только мой хозяин! Никому тебя сегодня не отдам! Буду любить, ласкать, целовать… До самого утра…». «Никуда не денешься, век ты будешь мой…» - словно в ответ на мысли Шарикова, звучит в голове Борменталя известная строчка. Ну до чего же его питомец хорош сейчас! Заслужил похвалу, блохастый ночной хулиган! Хирург ласково и неторопливо проводит чуткой и нежной рукой по мохнатым и растрёпанным космам мягких чёрных волос бывшего пса и уже не может удержаться – руки сами тянутся почесать за ушком этого неоднозначного, но сейчас такого нежного и страстного пушистика, а тот в ответ лишь преданно трётся о родную и заботливую ладонь и ластится, словно маленький довольный щенок. - Умница, - едва дыша от сильного возбуждения, шепчет обессиленный доктор и чувствует, как его тело само, уже рефлекторно, начинает отзываться на действия умелых (и где он только этому научился?) рук и трепетного языка шаловливого Полиграфа. Движениями таза и крепко схваченных Шариком бёдер, врач чуть подаётся вперёд, навстречу своему дикому соблазнителю, а тот, получив наконец долгожданный и томительный «ответ» и напрочь позабыв о тишине в порыве любовных переживаний, изучая столь приятную и любимую даже Пушкиным «науку страсти нежной», очень громко стонет, протяжно и ласково, и вновь немного похоже на собачий скулёж. В глухом и немом доныне ночном безмолвии такое нескромное выражение эмоций кажется ещё более сильным. Нервы и так, хоть и немного, но всё же напряжённого эскулапа не выдерживают. - Ты с ума сошёл? – слышится гневный борменталевский шёпот. Ну, конечно! То ласкает, клянётся в вечной любви, а потом чуть было не сдаёт во время первой же «брачной ночи»! – Тише давай! Но вдруг чувствительный, находящийся во всевластии Шарикова орган пронзает резкая, не слишком сильная, но очень неприятная боль. Ох, псина, всё-таки кусанул! Как и когда-то… Только уже не за ногу. - Ай! – от неожиданности доктор вскрикивает, а затем снова задушевно шепчет. – Ух, собака, не изменился же ты! Человек с собачьим сердцем! Полиграф лишь усмехается. - Ты давай языком поменьше мели, а то как кусану – как на ноге шрам останется, зубы то у меня тоже будь здоров, не только язык! – говорит он, чуть отрекаясь, но, заметив, что Борменталь обиженно замолчал, продолжает. – Да ладно тебе! Я ж пошутил! Хоть и ворчишь, а люблю я тебя всё-таки! – шепчет Полиграф и, как бы в знак примирения, вновь приникает к головке и заботливо вылизывает место «укуса». Но эмоциональная встряска уже дала свои плоды. Мышцы твёрдого и крепкого члена судорожно и взволнованно сокращаются, прямо в цепко обхвативших их розовых шариковских губах. Доктор тяжело, но со всем трепетом и удовольствием, облегчённо и глубоко вздыхает, запрокинув голову, пребывая в сладкой истоме, и, наконец, обильно изливается густой горячей спермой, медленно заливающей всю жадную и ненасытную собачью пасть. Тёплый и желанный поток бледноватой телесной жидкости хлещет в самую шариковскую глотку, чуть ли не вытекая наружу, но ответственный Полиграф не даёт пропасть впустую ни одной капле «живительного напитка». Бывший пёс, не испытывая ни грамма отвращения, мелкими порциями, словно пробуя на вкус, сглатывает густое прозрачное «молоко» борменталевского производства. Опустив взгляд на смакующего партнёра, Борменталь с неподдельным интересом и удовлетворением наблюдает, как Шариков неторопливо и томно глотает, закатывая глаза, как пошло улыбается и соблазнительно облизывается, как в свете лампы блестят его влажные похотливые губы. Окончив столь сладкую и необычную любовную процедуру, Полиграф решает сделать небольшой перерыв и дать себе и измученному доктору чуточку отдохнуть, прежде чем приступить к более отчаянному, но не менее волнительному шагу. Длинная зимняя ночка обещает быть жаркой… Борменталь… После всего, что успело произойти за последнее время, бедный врач никак не может успокоиться. Это его первый раз. Впервые в жизни он занимается этим… Его организму, доныне никогда не испытывавшему целый букет таких эмоций и ощущений, приходится не совсем сладко. Буйство чувств и желаний управляет доктором, он словно теряет власть над своим телом и сейчас, лёжа в распростёртой, распластанной на кровати позе, пытается привести в нужное состояние свои мысли, переживания и бешено колотящееся, уже готовое выскочить из молодой беспокойной груди, пламенное сердце. Воздуха будто не хватает, эскулап судорожно и взволнованно старается восстановить прежнее ровное дыхание, но всё тщетно. Лицо у хирурга горит розовым румянцем, а по лбу медленно скатывается небольшая капелька пота и, преодолев свой недолгий путь, тает на ткани подушки, оставляя за собой влажное тёмное пятнышко… …Полиграф ещё немного раздвигает длинные и стройные ноги партнёра, вновь кладёт тёплые ладони на упругие бёдра, отчего по телу Борменталя пробегают взволнованные и тревожные мурашки, но на этот раз Шариков нежен и ласков. Приятные и, вмиг ставшие невероятно чуткими, руки, едва касаясь, поглаживают мягкую, эластичную кожу и заботливо и непринуждённо обнимают, вызывая у обеспокоенного доктора ощущение умиротворения и уюта, и какого-то мирного, любящего упоения. «…И сердце бьется в упоенье, И для него воскресли вновь И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слезы, и любовь.»

 А. С. Пушкин

Продолжая нежить уставшее тело врача, Полиграф наконец кладёт свою лохматую голову на небольшой участок постели, чудом оставшийся сухим после столь длительных и страстных любовных утех, приникает ухом к чуть смятой простыни, чувствуя блаженное тепло, исходящее от горячего борменталевского паха и жарких, ласкаемых Шариковым, бёдер, ворочаясь, щекочет чувствительные места доктора чёрными нечёсаными лохмами, устало и пошло улыбается. Слегка касаясь гибким языком, пламенно целует округлые яички, а свободной рукой осторожно поглаживает нежную головку обмякшего, расслабленного члена. Борменталь тихо постанывает. В завершение, Полиграф чуть приподнимается, обхватывает орган длинными пальцами, словно змею, ласково целует в самый кончик и вновь довольно падает на постель – отдыхать. Тяжело, но удовлетворённо дышит, обнимает худые ноги врача, а тот в свою очередь с любовью гладит своего пушистика по влажным взлохмаченным волосам, на что Шарик отвечает лишь трогательным урчанием и умилительным щенячьим сопением… Тихая звёздная ночь. В мрачном, но поражающем своей глубиной небе белой россыпью блестят тысячи серебряных, молочных капелек, далёких и манящих своей воистину неземной красотой, а средь них огромная, светящаяся волшебным излучением королева-луна. Лёгкие сверкающие разводы на ней поражают обилием блеска, непринуждённости, загадочности. Под таким, казалось бы, обыкновенным светом снег удивительно плавно ложится на землю морозной пеленой и, словно зеркальное стёклышко, магически переливается всеми цветами радуги, а тропинка, нарисованная свечением на белоснежном сугробе, упирается в самое небо, ведёт прямиком к звёздам нетронутой лунной дорожкой. И даже весь Калабуховский дом, да что там – вся Москва со своими мраморными памятниками, старинными постройками, которые так изысканно облицовывают искусными каменными узорами, ажурными оградами на длинных заснеженных улицах – всё меркнет в сравнении с одним лишь небом, звёздами, луной - красотой, созданной самой природой, романтичной и чувственной, вдохновляющей и желанной… … - Ты готов? – отдохнувши, Шариков сладко зевает и потягивается, обращаясь к Борменталю. - Что? К чему? – уж чуть было не уснувший доктор недоумевающе водит глазами и удивлённо лопочет. – К чему готов? - Ну, Вань, ну ты что, забыл уже? – с лёгкой обидой и иронией произносит Полиграф и возбуждённо, сквозь ткань, потирает свои половые органы. – К любви, конечно! Тут доктор наконец-то вспоминает, к чему всё это, и зачем был такой вопрос. Иван Арнольдович окончательно приходит в себя. - А-а-а-а-а… - в задумчивости протягивает он, но Шариков прерывает его на полуслове. - Разворачивайся! – с довольной ухмылкой ненавязчиво командует он. - Зачем? – Борменталь с недоверием спрашивает: мало ли что может прийти в голову человеку-собаке? - Хорошенькое дело: зачем? Я, вообще-то, тоже кончить хочу! – усмехается бывший пёс. С волнительным и предвкушающим выражением лица он сладострастно вздыхает, чуть поднимается со скрипучей, отчаянно и протяжно ноющей под горячими телами кровати, и, широко расставив ноги, встаёт перед врачом на колени, медленно и старательно выгибает спину… Томно прикрыв глаза и, будто немного высокомерно, улыбнувшись, неспеша тянется длинными пальцами к своему нижнему белью… Вялая резинка быстро обмякает и падает светлым платком к шариковским ногам. Тот, не переставая улыбаться (длительные прелюдии доставляют ему явное удовольствие), подбирает шёлковое изделие, окончательно стягивая его со своих крытых лёгким пухом ног и, не задумываясь, так же отбрасывает куда-то в сторону. Руки тянутся ко внутренней стороне бёдер, ладони вожделенно трут тёплый пах, подготавливая к новому акту. Шариков важно засучивает рукава и подвязывает сорочку на уровне пояса – чтобы не мешала, а страждущему борменталевскому взору предстаёт та самая деталь, тот самый щекотливый орган партнёра. Стыдливо бегающие глаза доктора будто случайно, но словно по команде падают на обнажённый член Полиграфа, вмиг приковывающего к себе неспокойный взгляд и любопытное внимание врача. …Он весь такой гладкий, острый и ярко-розовый, с явным утолщением к основанию, какой бывает у молодых и жгучих кобелей крупных пород, торчит из кожаной складки и пульсирует, и лишь яички – пришитые, человеческие – ровно висят чуть ниже. Один только аккуратный и уже заживший операционный шрамик соединяет и в то же время отделяет их от всего остального тела – результат хирургического вмешательства… - Только можешь понежнее, пожалуйста, - с дрожью в голосе тихо просит беспомощный Борменталь, взмолившись перед Шариковым и медленно переворачиваясь на четвереньки, - а вдруг больно будет?    Полиграф с понимаем и даже некоторым сочувствием относится к далеко не беспочвенной тревоге партнёра. - Обещаю, я буду ласков настолько, насколько это возможно… - и прочувственно целует доктора в мягкий и тёплый затылок. Бывший пёс высоко задирает белоснежную рубашку врача, оголяя худое и красивое тело, распростёртой ладонью несильно надавливает на гладкую и потную спину, из-за чего та плавно прогибается вниз. Шариков знает, где расположены чувствительные точки – изучение медицинских атласов не прошло зря – и с готовностью этим пользуется. Умелые руки легко скользят по тонкой коже, пальцы безошибочно находят забитые и напряжённые мышцы, мягко массируют их, чуть нажимая. Чёткие движения передают тепло, помогают расслабиться уставшему доктору. Борменталь томно вздыхает, зарывается носом в уже измятую и рыхлую подушку, обнимая её, извивается, устраиваясь поудобнее и, наконец найдя подходящую позу, успокаивается. Полиграф с усердием продолжает свой необычный сеанс – ласкает, надавливает, щекочет поясницу, лопатки, шею, проводит пальцами по позвоночнику и выступающим рёбрам, прижимая к себе всё ещё взволнованного врача, трепетно поглаживает бурно вздымающуюся грудь и подтянутый плоский живот. Возбуждённый член Шарикова всё это время вожделенно трётся о бёдра и ягодицы доктора и ждёт подходящего момента, лохматая голова припадает к жаркому телу, ладони нетерпеливо шарят по бархатному, насквозь пронизанному сладостной дрожью, покрову, забираясь под упавшую рубашку, и там что-то ищут, ищут... Цепкие пальцы находят и больно сжимают холодные, откровенно выпирающие, но такие нежные, словно атласная ткань, соски. Борменталя это дико возбуждает, он, не в состоянии больше терпеть эту сладкую пытку, жалобно и протяжно стонет, выплёскивая наружу всё блаженство, наслаждение, граничащее с потерей сознания, восторг, переполняющий его любящую душу, чувства, которые он так долго берёг и лелеял в своём страждущем сердце - он более не может сдерживать этот безумный поток страстей и эмоций, тяжко вздыхает и, запрокинув назад голову, встречается взглядом с Полиграфом. - Не томи... - шепчет доктор одним движением губ, и щёки у него загораются алым румянцем. - Давай побыстрее... - Зачем же быстрее? - так же беззвучно отвечает Шариков и ухмыляется, в то время как его руки продолжают порхать по всему нагому торсу молодого хирурга. - У нас много ещё времени до утра... Кажется, Иван Арнольдович хочет ещё что-то сказать, но тут же осекается - его гладкий учёный лоб обжигает горячее прикосновение жадных шариковских губ, да так, словно само пламя нависло над ним и жарко дышит в лицо огненными рыжими языками. Ладони Полиграфа незаметно переходят на спину врача, и, проскальзывая, останавливаются на округлых упругих ягодицах. Шариков довольно водит по ним руками, плотно "фиксирует" в своей крепкой хватке, чуть раздвигает... У Борменталя сердце колотится ещё чаще, быстрее, беспокойнее, словно трезвонящий будильник. Он уже осознаёт, что любит Шарикова, любит его таким, какой он есть, и наконец принимает это в себе. А профессор? И его доктор обожает. Кто сказал, что нельзя любить двух людей одновременно? Вздор! Сердце хирурга отныне принадлежит и Преображенскому, и Полиграфу, а настоящей любви хватит на всех. Это и понимает сейчас Борменталь. ...Бывший пёс неприязненно встряхивает головой, стараясь откинуть отросшую растрёпанную чёлку, мешающую ему с интересом разглядывать все плавные и изящные изгибы юного интеллигентного красавца, тонко скулящего под ним в томительном ожидании, но лишь кончик багрового, налитого кровью члена едва касается увлажнённой слизистой, как хирург мгновенно вздрагивает и покрывается частыми мурашками. Не от боли - от неожиданности, всё-таки это его первый раз... - Вань, ты потерпи чуток, сейчас будет немножечко больно, - предостерегающе уведомляет партнёра Шариков и нежно обнимает доктора за талию, придерживая таз на необходимом уровне. - Потерпишь? - Ладно уж, потерплю, если это так важно... - сдавленным шёпотом отзывается снизу Борменталь. Он не смеет возражать своему блохастому обольстителю. Вместо ответа Полиграф лишь удовлетворённо кивает головой и одним резким рывком входит в молодое девственное тело почти наполовину. - Ай! - жалобно раздаётся в ночи. Лоб эскулапа внезапно покрывается испариной, а капля слезы тут же прочерчивает мокрую дорожку от глаза до скулы, вдоль по гладкой щеке. Боже! Как это болезненно и приятно одновременно! Сладкая, пронизывающая насквозь мука не даёт покоя врачу, воздух с сипением вырывается из его ноздрей, руки сильнее стягивают простынь. Доктор должен признать, что Шариков невероятно умелый любовник. Ещё пару часов назад Борменталь и подумать не мог, что будет кувыркаться в постели с Полиграфом, а теперь уже свободно позволяет ему делать с собой всё, что угодно, добровольно сдаётся в "плен". Да, бывшему псу удалось соблазнить такую серьёзную и консервативную личность, как Ивана Арнольдовича. Да ещё как! Что сам хирург окончательно потерял голову от страсти. Он ощущает настырные шариковские ладони, плотно вцепившиеся в его живот, немного чувствует их в паху, на бёдрах... Так нежно и в то же время крепко обнимать может только он, Полиграф Полиграфович. Так и норовит закогтить в свою стальную хватку и долго-долго не отпускать! Это в его манере... Шариков что-то бормочет себе под нос. Как же давно он этого хотел, как же долго ждал! И вот, наконец, он уже внутри. Член пульсирует, сокращается, но желает большего. И доктор желает большего. - А м-можешь п-поглубже? - он, заикаясь, приглушённым голосом молит Полиграфа о продолжении. - П-пожалуйста? - Глубже? А ты уверен? - усмехается тот. - Не многовато будет для первого раза? - Шарикову несколько боязно за партнёра - всё-таки орган у пса ого-го, а травмировать очаровательного врача ох как не хочется. - У-уверен... - затаив дыхание, Борменталь уж чуть толкается в мощных лапах, отчего те стискивают его всё сильнее, острыми когтями расцарапывая нежную кожу, тем самым вызывая новый неконтролируемый возбуждённый прилив. Полиграф тяжело вздыхает и, налегая, одним энергичным движением проникает полностью, по самое основание. Его неистово разрывает желание, по телу пробегает нервная дрожь, а сам бывший пёс, высоко задрав голову, издаёт какой-то странный, необъяснимый звук - то ли вой, каким обычно одинокий, изголодавшийся по ласке волк изливает луне свою тоску тёмной звёздной ночью, то ли некое хрипящее рычание, каким древние северные народы слогают свои задушевные песни... Одно понятно - Шариков доволен. Тело Борменталя насквозь пронзает острая болезненная судорога. От тянущего, тяжёлого ощущения внизу живота доктор чуть не теряет сознание, но всё же лихорадочно проводит дрожащей ладонью вдоль своего измученного торса и, остановившись на нужном месте, аккуратно, словно осматривая пациента, ощупывает тонкими холодными пальцами сильно выпирающий изнутри бугорок. Хирург вздрагивает - от лёгкого, едва заметного прикосновения горячая кожа воспаляется, и даже через неё отчётливо прослушиваются и мучительно отзываются в сердце громкие удары пульса. Врачу невероятно больно, он старается хоть немного облегчить любовные страдания - прохладной рукой накрывает ноющий бугор, чуть гладит... Щёки блестят от слёз, но Борменталь будто не замечает этого. Боль заметно слабеет, смягчается и наконец сдаётся и отступает. Доктор не может не улыбнуться своей маленькой победе. Честно говоря, он даже не предполагал, что Шариков может войти настолько глубоко. Но врачу это безумно нравится. Нравится до бабочек в животе, до сладостных мучений и стенаний севшим голосом, до крепких объятий и тихого шёпота на ушко, до бесконечного волнения, восторга, наслаждения, экстаза... Иван Арнольдович выгибается и подаётся назад, насаживаясь глубже, опираясь на локти... - Ах! Ох-х-х... - тихие возгласы, восклицания, вздохи элегантно переплетаются с движениями - врач то и дело ёрзает и елозит по постели, извиваясь всем телом, игриво и даже немного кокетливо виляя бёдрами. У доктора появляется несвойственное ему, но до умопомрачения сильное желание слегка подразнить, позаигрывать с Полиграфом, а то когда же ему ещё выпадет такая чудесная возможность? Этих лёгких похотливых жестов Шарикову оказывается вполне достаточно, чтобы завестись, как говорится, с пол-оборота. Его мотивацию двигаться дальше подстёгивают и до боли приятные ощущения - узкие стенки плотно облегают достаточно крупный член, да не только в этом дело - неимоверное волнение, которое он ощутил, вжимаясь в податливую плоть, выливается в доныне неизвестные, не поддающиеся описанию звуки, выражающие, очевидно, весь спектр положительных и, как нетрудно догадаться, вожделенных эмоций. Какой же Борменталь внутри влажный и горячий! Аж в дрожь бросает. Мышцы врача конвульсивно сокращаются и ещё крепче "обнимают" самую сокровенную часть тела Полиграфа. Шариков больше не может терпеть... ...А затуманенное, одурманенное любовью сознание доктора вновь болезненно пронзают и, словно кинжал, разрывают в клочья ноющее измученное сердце такие далёкие, но такие тёплые, родные воспоминания… …Эта история началась ещё очень давно, почти 14 лет назад, в 1911 году. На дворе стояла середина августа – ласковое тепло ещё не покинуло столичный город, и лето играло в лучах полуденного солнца, как на придорожном вокзале появился худой скромный юноша. Одет он был просто, но со вкусом: гарусный жилет нараспашку, белоснежная рубашка с объёмными накрахмаленными рукавами, классические пепельно-серые брюки. В руках молодой человек держал лишь небольшой чемоданчик и больше ничего. Юношу звали Иван Борменталь. Окончив гимназию, он решил непременно поступить в Московский государственный университет на медицинский факультет. Дальняя дорога поездом далась нелегко – с собой только документы на поступление, пара учебных пособий и немного денег на карманные и образовательные расходы. Мерное постукивание колёс транспорта и быстро меняющийся за окном пейзаж позволяли будущему доктору забыть о суете, и он устало задрёмывал на покачивающейся койке купе. Его сердце ещё не ведало, что такое любовь… Он родился осенью 1894 года, в Вильно, в небогатой семье, живущей на окраине города. Родители юного Борменталя много работали, желая обеспечить всем необходимым единственного сына, мать была гувернанткой, отец – судебным следователем. Почти всё время маленький Ваня был предоставлен сам себе – работу по дому выполнял самостоятельно, а уличные хулиганства со сверстниками его мало забавляли: какой толк стрелять из рогатки в пролетающих мимо воробьёв или выбивать мячом окна соседнего дома? Его больше интересовали книги: Пушкин, Лермонтов, Гоголь – они заменяли будущему доктору реальных друзей. В гимназии его никто не понимал – кто же сможет понять тихого и скромного отличника, безумным развлечениям предпочитающего чтение? Вот никто его и не понимал, на него попросту не обращали внимания. А ему это и не было нужно – литературные герои были ему ближе многих реальных людей. Дни и ночи он всё постигал неизведанные и оттого такие интересные книжные миры: то путешествовал по горным высотам Кавказа вместе с Печориным, то с замиранием сердца следил за дуэлью Ленского и Онегина, то с головой погружался в чарующие, волшебные истории сказочной деревни Диканьки. Но самым любимым писателем будущего врача несомненно был Антон Павлович Чехов – почти современник, чьи рассказы о святом жребии служителя Гиппократа больше всего тревожили чувствительное сердце юного читателя. «Палата № 6», «Тиф», «Хирургия» и многие другие произведения известного прозаика нравились будущему доктору ничуть не меньше, а может даже больше всех остальных книг. Именно они и породили ещё в совсем юной душе главную мечту всей жизни Вани – непременно выучиться на хирурга и спасать жизни людей… И вот он в Москве. Ему всего 16 лет, но он готов трудиться, учиться и упорно идти к своей заветной цели. Он ещё совсем молод и юн, но в его трепетном, полном невероятных идей сердце горит такой неимоверный желанный огонь, какой редко найдёшь даже у многих взрослых и солидных людей. Всё с тем же жаром в душе и блеском в глазах Иван Арнольдович Борменталь стал студентом медицинского факультета МГУ, но вместе с радостью ему пришлось и столкнуться с несколько неприятной изнанкой студенческой жизни, а именно с комнатой в общежитии. Роскошью помещение совсем не славилось – облезлые фанерные стены, сквозь которые вполне можно было подслушивать личные разговоры соседей, иногда попадавшиеся представители местной фауны, абсолютно неожиданно выползавшие из-за угла в самый неподходящий момент и тем самым до чёртиков пугавшие неподготовленных новоиспечённых жильцов, а ко всему этому ещё и добавлялось периодическое, довольно частое отключение отопления. В общем и целом, проживание в этом замечательном общежитии со всеми вышеперечисленными удобствами было просто волшебной сказкой. Для мазохиста, к коим наш герой почему-то не имел ни малейшего отношения. Впрочем, он был готов закрыть глаза на это – желание учиться было в нём сильнее недовольства условиями. Приходилось жить так. И вот первый учебный день. Невероятная воодушевлённость, страсть познания и непередаваемое ощущение радости – вот что влекло юным Борменталем, в первый раз переступающим порог Московского университета. Его преподавателем стал не кто иной, как профессор Филипп Филиппович Преображенский – он-то и заметил способного и порядочного ученика, с упоением конспектирующего все лекции, в то время как остальные студенты предпочитали если не спать, то хотя бы зевать на длительных парах. Да и на самого юношу преподаватель произвёл неизгладимое впечатление, став для будущего доктора и кумиром, и наставником, и примером для подражания, как великий мастер своего дела. С этой-то лёгкой симпатии и взаимного уважения и началась долгая и длинная история большой, сильной и нерушимой любви, завязавшейся между учителем и преданно верным ему учеником, впрочем, это было несколько позже, а пока… Шли дни. Луна сменяла Солнце, свой стремительный полёт продолжало беспокойное время, не желая замедляться ни на секунду, попутно срывая вслед за собой один за другим листы толстого настенного календаря, а вместе с ними и жёлтые, рыжие, огненно-красные и бордовые листья уж сухих, озябших и нагих деревьев. Неделя за неделей, месяц за месяцем окончательно уходили в неизведанную даль прошлого, но юный Борменталь совсем не замечал этого, полностью отдавшись обучению. Лишь наступление холодов и выпадение первого, тонким белёсым мхом покрывающего чёрные ветви снега заставило забывшегося студента очнуться и обратить внимание на морозное начало декабря, неизбежно приходящего и в этот столичный город. Вот тут-то Ивану Арнольдовичу пришлось несладко – полуживое общежитие почти не отапливалось, а фанерные стены сохраняли тепло так же удачно, как сито сдерживает поток воды. Борменталь заметил, что спать стало как-то прохладно и некомфортно, а усатые насекомые, с коими ему приходилось делить своё скромное жилище и с фактом совместного проживания с которыми он уже успел свыкнуться, стали частенько умирать без причины. Дело ясно – нужно что-то предпринимать, иначе можно просто замёрзнуть вместе с комнатой, общежитием и тараканами. Но нюанс всё-таки имелся: финансовая проблема. Захудалой стипендии хватало лишь на оплату обучения и питание в более менее приличной столовой, не говоря уже о других растратах – о них юному Ивану пришлось окончательно забыть на неопределённый срок. Да что там! Он не мог позволить себе даже пальто – оставалось довольствоваться утеплённым пиджаком с начёсом, который жутко продувал и из-за коего несчастный студент ходил с хроническим насморком и кашлем, еле стоя на ногах, стараясь не заболеть. Тем не менее, с профессором Преображенским у будущего доктора Борменталя сложились вполне тёплые и даже немного близкие отношения, начиная с просьбы ученика узнать дополнительную информацию, оставшись после занятий, и заканчивая задушевными беседами. Всё своё горе и радость Иван Арнольдович нёс любимому преподавателю и охотно делился с ним своими самыми сокровенными переживаниями и мыслями, а тот внимательно и терпеливо выслушивал грамотные высказывания молодого студента и, если требовалось, старался дать как можно больше ценных и нужных советов. Даже в нынешней ситуации Иван Арнольдович не видел ничего зазорного в том, чтобы как обычно посетить Преображенского после пар и излить душу, «поплакаться в жилетку», как говорится. …Приоткрыв дверь уже ставшего ему почти родным кабинета, хрупкий юноша осторожно заглянул внутрь и тихонько пролепетал: - Филипп Филиппович, можно? Профессор, с усердием перебиравший бумаги, поднял увлечённый взгляд на желанного гостя и, улыбнувшись, ответил: - Конечно, голубчик, заходите, пожалуйста. Студент, кивнув, просеменил вслед за учителем и преспокойно сел рядом. Чуть покашливая и поминутно извиняясь за это недоразумение, начал свой рассказ со слов «Знаете, Филипп Филиппович…» и выложил всё как есть. И, надо же, до того растрогался, что даже слезу пустил реальную, неподдельную и сделал это так незаметно, будто невзначай, но видно было – ему и вправду плохо. Профессор, как и всегда, терпеливо выслушал ученика, чуть поразмышлял, а после абсолютно серьёзно проговорил, глядя Борменталю прямо в глаза, полные прозрачной печали:  - Знаете что, Иван Арнольдович? Я принял решение. Собирайте-ка свои вещи и переезжайте ко мне. От такого неожиданного заявления поражённый студент моментально отнял от лица насквозь мокрый платок и пристально взглянул на выражение лица профессора, силясь разглядеть в нём хоть малейшую долю усмешки и, не найдя её, заикающимся от удивления голосом спросил: - В-вы н-не ш-шутите? - Голубчик, мне незачем шутить над Вами, я понимаю Ваше положение и сердечно хочу помочь, мне больно смотреть на то, как Вы страдаете. Не мучьтесь, переезжайте ко мне. - Н-но… прописка… - Ничего страшного. Прописаны будете в общежитии, а жить будете у меня, хорошо? - Спасибо Вам большое, Филипп Филиппович… - Борменталь не сдержался и обнял профессора. Тот был совсем не против, наоборот – ласково погладил ученика по спине, прошептав на ухо: «Жду вечером» и протянул записку с адресом. …Ближе к ночи разыгралась жестокая вьюга, снег валил крупными хлопьями, гудел, завиваясь в быстрые вихри, застилая мир непроглядной пеленой, плотным слоем залепляя глаза. Метель беспощадно била под дых ледяным снежным потоком, мешая идти, чуть ли не сбивая с ног небольшую, упорно пробиравшуюся сквозь бурю фигуру, держащую в руках лишь компактный студенческий чемоданчик. Борменталь, коим и оказался этот загадочный юноша, стремительно пересёк улицу и, издали завидев тускло мерцавшие за холодной снежной стеной бледно-жёлтые огни фонарей заветного Калабуховского дома, уверенно направился к ним, противостоя и вьюге, и ветру, и льду. Вполне вежливый швейцар Фёдор охотно пропустил робкого озябшего студента, уже заранее поняв, что тот пришёл к профессору. Осторожно прошагав в парадную, Борменталь тихонько поднялся на бельэтаж и дрожащей то ли от волнения, то ли от холода рукой постучал в массивную дубовую дверь… …- Вот Вы где, голубчик, а то я уже заждался Вас! – замок щёлкнул, и сам Преображенский распахнул перед учеником свои объятья и широким жестом тут же пригласил запорошенного снегом юношу к себе в квартиру. – Вот, можете расположиться тут, на диване в кабинете. Кстати, познакомьтесь: Дарья Петровна, моя кухарка. Дарья Петровна, будьте так любезны, покажите этому молодому человеку что у нас где находится, заранее благодарю. …Сгущались за окном сумерки, вьюга трагично выла, не переставая, в каждой подворотне, а тьма, подобно коварной змее, заползала во все углы и переулки, заполняя их всё той же безысходностью и леденящей душу мглою. А в квартире Филиппа Филипповича было тепло и хорошо, все постепенно готовились ко сну. Иван Арнольдович, приняв из рук Дарьи Петровны свежий комплект постельного белья, с увлечением устраивался на диване при свете маленькой парафиновой свечки, приглушённо сияющей на небольшом столике рядом, но и этого было будущему доктору вполне достаточно. Наконец завершив столь приятные приготовления и оставшись в одной лишь ночной рубашке, студент осторожно задул маленький тускловатый огонёк и полез под одеяло, встрепенувшись, как это порой делают птицы, охладевшие на морозе и вновь получившие желанное тепло. Отяжелевшая от усталости голова плавно опустилась на взбитую, мягкую как облако, подушку и тут же провалилась в самую её нежнейшую глубь. Глаза непроизвольно закрылись… ...Он проснулся в середине ночи, сам не зная от чего. Скорее всего, кошмар привиделся, только вот о чём – Борменталь не помнил. В тревоге вскочил, сев на диване, стараясь успокоить собственный страх и ужас, душащий и отвратительный, мешающий мыслить и думать. Сердце стучало в таком несносно-быстром темпе, что глухими ударами отдавалось где-то в мозгу; так, что сознание ещё теплилось в помутнённом рассудке; так, что, казалось, ещё вот-вот, минута-две, и измученное сердечко остановится совсем. Дыхание было настолько частым, что горло разрывал сухой болезненный кашель, а под слоем холодного липкого пота юношу бил немилосердный озноб и нервная лихорадочная дрожь. Худые ослабленные руки едва поддерживали явно нездоровое тело, взгляд пары испуганных расширенных зрачков бегал по мрачной в ночи обстановке комнаты и остановился на затянутом непроглядной тёмной пеленой выходе в коридор, в котором коварное воображение, решив сыграть с бедным студентом злую шутку, настолько живо и ярко само подрисовало до того жуткие и неприятные светящиеся глаза какой-то пугающей нечисти, что Борменталю стало до нестерпимости мерзко. Ему хотелось к профессору, к его свету, к его заботе. Он, конечно, понимал, что сейчас ночь, и такой визит будет не очень тактичен с его стороны, но всё же подумал и решил тихонько заглянуть в комнату старшего, лишь только посмотреть – спит тот или нет, а дальше действовать согласно обстановке. Превозмогая страх и утомлённость, от которой болело почти всё тело, Иван Арнольдович завернулся в плотное одеяло, осторожно накинув его на плечи, чтобы не мёрзнуть, а то он сам не понимал до конца, холодно ему было или жарко, встал с поскрипывающего кожаного дивана, пружины которого тут же обиженно застонали, потревоженные. Поёживаясь от прохлады, насквозь пронизывающей бледные босые ноги, и, чуть не упав, наткнувшись во мгле на собственный саквояж, тихо и аккуратно, стараясь не шуметь, направился в сторону спальни Преображенского. Проходя по коридору, Борменталь заметил, что дверь в личную комнату профессора широко распахнута, а это и насторожило ночного гостя, и одновременно послужило стимулом заглянуть внутрь. Преображенский не спал. Он задумчиво сидел на своей кровати спиной ко входу, и лишь на фоне яркого света звёзд, льющегося из окна, можно было разглядеть его сгорбленную фигуру, о чём-то размышляющую в столь поздний час, глядя на полуночное небо, особенно прекрасное именно зимой. - Филипп Филиппович? – едва дыша, вопросительно взглянул на него Борменталь, ненароком кашлянув. - А… Вы здесь, голубчик? – учёный был несколько удивлён встречей с учеником в такое время, но всё же был рад его видеть. – Проходите, что Вас беспокоит, мой дорогой? Студенту было немного непривычно и даже стыдно говорить о своих таких по-детски наивных и, быть может, даже смешных тревогах, но он всё-таки старался: - Профессор… Мне… Страшно. Кошмар приснился, а теперь уснуть не могу… - прошептал он вполголоса, потупив глаза в пол, словно провинившийся щенок, и переступая с ноги на ногу. «Какая сентиментальность!» - промелькнуло в голове будущего доктора, из-за чего он засмущался ещё сильнее. Профессор же по-доброму улыбнулся: - Можете переночевать со мной, я совершенно не против… - он был готов делиться своей любовью с таким юным и приятным человеком и чуть похлопал ладонью по постели, приглашая. - С-спасибо… Вам большое… - робко от волнения пролепетал Борменталь и чуть ли не свалился на кровать, кутаясь в одеяло и утыкая нос в мягкую и свежую, пахнущую хозяйственным мылом подушку. - Минуточку, голубчик… - Филипп Филиппович поднялся и медленно подошёл к большому сундуку, стоящему в углу комнаты, что заинтересовало юношу, и тот, несмотря на усталость, уселся в постели и стал с любопытством наблюдать за всеми действиями Преображенского. Открыв деревянный, покрытый вековой пылью сундук, от которого веяло ушедшей эпохой и далёкими воспоминаниями, учёный достаточно долго перебирал вещи, стараясь отыскать что-то очень важное, ценное и дорогое, и, глубоко выдохнув, наконец-таки нашёл. - Дорогой Иван Арнольдович, - профессор держал в руках довольно крупную, полуметровую меховую игрушку-щенка с немного облезшей буро-шоколадной шерстью, разноразмерными глазами, сделанными из зелёной и жёлтой пуговиц, а также с потрёпанным розовым бантом на шее. - когда-то, когда я был таким же студентом, как и Вы сейчас, я очень хотел собаку, да всё не хватало ни времени, ни средств, но мечта всё же оставалась в моей душе. Может, ныне это прозвучит наивно или романтично, но у меня имелось некоторое увлечение. После учёбы я порой возвращался в свою комнату, доставал мотки ниток, иголки, пуговицы, где-то чудом выуженные обрывки ткани и начинал шить. Знаете, на самом деле для хирурга это очень важно – уметь правильно обращаться с иглой и нитью, не правда ли? Вот и тренировался на игрушках. Тогда уж и подумал, мол, пусть моя мечта будет жить хотя бы в плюшевой собачке. И создал я этого щенка из тех кусочков меха, бархата, парчи, что были у меня. Бант повязал, Шариком нарёк… - профессор непринуждённо улыбнулся и продолжил. – Знаете, эта, казалось бы, незамысловатая игрушка очень много значит для меня. Она стала воплощением моей юности, моих светлых надежд, в конце концов, моей мечты. Я поклялся, что передам эту поделку только тому, кто будет достойным продолжателем моего дела. И я хочу подарить её Вам, дорогой Иван Арнольдович. У Вас я с самой первой встречи заметил тот блеск в глазах, то стремление к знаниям, какого ни в ком не видел уже так давно, что и забыл, каково это, когда восторженным взглядом на тебя с воодушевлением взирает всецело преданный ученик. Я Вас сразу приметил, пока Вы со скрупулёзностью отличника конспектировали все лекции. Пожалуйста, примите от меня этот скромный дар… - и протянул самодельную игрушку растроганному такой трогательной историей юноше.