Собакам

Что должно было произойти, чтобы Найн взорвал Токио? Точнее, чего произойти было не должно? Ещë точнее: кого? Ответ прост. Всë дело в Твэлве. Точнее, в том, что он мëртв. У них было столько планов, столько целей… Столько времени на то, чтобы прожить оставшуюся недолгую жизнь. Но всë это было разрушено, когда Твэлв умер. Умер жалкой, отчаянной, собачьей смертью. «Собаке — собачья смерть», — говорили в Общине, когда очередной подопытный умирал. И к ним действительно относились, как к собакам. Что при жизни, что после смерти. Жили в почти что собачьей конуре (разве что стерильной), а покоились под землëй пустыря за объектом, сваленные в вырытую яму кое-как, с перекошенными телами и свëрнутыми шеями. Без гроба, даже самодельного. Без надгробия. Только с косой деревянной доской, на которой других подопытных заставляли вручную выцарапывать номер. «Собаке — собачья смерть». Что это вообще значит? Если верить интернету, это выражение появилось благодаря одному из российских императоров и стало применяться в контексте недостойной, неожиданной, плохой смерти. И это делало сотрудников Общины неправыми. О смерти каждого подопытного можно было догадаться. Часто примерно за месяц до самой смерти, иногда за полгода, редко — за несколько лет. И назвать еë плохой было нельзя. Мучительной — разумеется. Умирающий мог пройти путь от простуды до кровохаркания и приступов эпилепсии всего за несколько недель. Симптомы отличались. Многие испытывали чудовищные головные боли и пытались снять с себя скальп в отчаянных попытках закончить это. У кого-то были жуткие галлюцинации. Но всех объединяло то, что они неимоверно мучились и без перерыва кричали, пока крик не разрывал голосовые связки, а из тела не вытекала вся жизнь. Но Найн, как ни крути, не мог назвать эту мучительную смерть плохой. Тем более — собачьей. Ведь в случае их двадцати шести собачьей была не смерть, а жизнь. Собакам — собачья жизнь. Тем не менее, все псы попадают в рай. Найн хотел верить, что Твэлва ждал рай. Пусть он и знал, что, согласно всем мировым религиям, смерть Твэлва греховна. Ведь внезапно и без предупреждения он лишил себя жизни сам. А Найн нашëл его, когда вернулся с лапшой и натто из продуктового магазина. Найн похоронил его вместе с их братьями и сëстрами. Без могильного камня, без гроба. Так же, как остальных. С одной лишь доской, на которой своими руками вырезал число «12». Он знал, что Твэлв хотел бы быть вместе с ними.

***

Здание, в котором располагалась одна из их временных квартир, находилось в тихом и далëком от центра районе. Ни фонарей, ни неоновых вывесок. Минимум светового загрязнения. По ночам с крыши — плоской, просторной — было хорошо видно звëзды. Твэлв любил эту крышу. Он поднимался сюда, когда не мог спать, и искал созвездия, пока не засыпал, завернувшись в одеяло, прямо на холодном бетоне. Найн стоял на этой самой крыше, когда в правительственном здании Токио без предупреждения раздался взрыв. Сквозь сетку, окаймляющую крышу, он видел далëкие клубы дыма и слышал грохот, идущий от обрушающегося здания. До того места, где он стоял, не доносились крики людей, находившихся там, и представить их он тоже не мог. Вместо криков безликих незнакомцев в ушах звенели истошные вопли его братьев и сестëр. Вечное напоминание о цели Найна. О его мести. Найн стоял и курил на этой самой крыше, когда тысячи людей, далëких и крошечных, как муравьи, собачьей смертью сгинули под завалами и в огне. Вокруг него были развешены сохнущие после стирки простыни. Найн знал, что вот-вот из-за одной из них выглянет Твэлв. — О, вот ты где! — из-за спины раздался его голос. Найн не обернулся. Он продолжил смотреть на дым, клубящийся в воздухе над рухнувшим зданием. Он знал, что Твэлв продолжит говорить, даже если Найн ему не ответит. — Так ты всë же сделал это? — После паузы рядом с ним (ожидаемо) возник Твэлв. Он невесомо схватился пальцами за сетку и устремил меланхоличный взгляд в ту же сторону, куда смотрел, не отрываясь, Найн. Найн молчал. Он сделал ещë одну затяжку и продолжил смотреть на дым, клубящийся перед его лицом. Он знал, что Твэлву не понравится видеть, как его семья травит себя табаком. — Опять куришь. Думаешь, приятно видеть, как ты себя травишь? Предсказуемо. Найн не посмотрел на него. Он ответил: — А что ты сделаешь? — Сухо усмехнулся. — Отберëшь? — Он помахал наполовину выкуренной сигаретой перед собой, глядя на то, как над обломками подорванного здания кружили вертолëты. Раньше Твэлву бы хватило лишь встать рядом, чтобы у Найна исчезла любая мысль о приобретении вредных привычек. Раньше Найн бы даже не начал курить. Но сейчас — не раньше, Найн начал курить полгода назад, а Твэлв не сможет ничего с этим сделать. — Прекращай. Ты себя убьëшь. Разумеется. — Кто бы говорил. Твэлв убрал руку с сетки и встал перед Найном, загородив ему вид на происходящее в небе. — Ты знаешь, мне бы это не понравилось. Найн знал. Он делал всë, чего ожидал от него Найн. Всë, о чëм Найн думал. — Ты — не он. Не говори, чего он хотел бы, а чего нет. Не-Твэлв молчал. — Уходи, — потребовал Найн и, не моргая, уставился ему в глаза. Точь-в-точь как у Твэлва. Ветер всколыхнул простыни, развешенные вокруг, и взъерошил волосы не-Твэлва. Такие же, как у настоящего. Но не-Твэлв никуда не ушëл. Он делал всë, о чëм думал, чего ожидал и хотел Найн, но не уходил. Найн бросил сигарету на бетон, затоптал ногой и ушëл с крыши сам. Но он знал, что не-Твэлв молча следовал за ним. В отличие от настоящего Твэлва, его галлюцинация никогда не оставила бы Найна.

***

Найн знал, что Твэлв многое держал в себе. Они оба так делали, честно говоря. И оба понимали друг друга в этом. Пусть их опыт в Общине и отличался, но общие условия были одинаковыми и оставили определëнный отпечаток на психике и у того, и у другого. К примеру, у них обоих была острая реакция на детский плач. Торговые центры, оживлëнные улицы Токио, общественный транспорт — всë это становилось филиалом ада на земле, когда Найн или Твэлв слышали детские крики. Даже если для родителей и всех окружающих это была обычная истерика из-за отказа купить игрушку, для двух выходцев Общины это было напоминание. О том, как один с отчаянным криком пытался вырваться из рук исследователя. О том, как другой, напуганный и дезориентированный, вопил и бил кулаками по стенкам аппарата МРТ. О том, как кто-то ещë падал на пол «игровой» комнаты и бился в конвульсиях, кричащий, плачущий и царапающий себя до крови. Или их общая тревога при виде огня и дыма в любом его проявлении. Спичка, свеча, зажигалка, сигарета, конфорка газовой плиты. Они знали, что происходило в их головах при виде языков пламени, колеблющихся в воздухе, при ощущении едкого дыма в ноздрях и при звуке потрескивания сгорающей бумаги вперемешку с табаком. (Впрочем, таковой была цена побега. Даже если впоследствии воспоминания об этом мучили их до конца жизни. Даже если впоследствии то, чего они боялись, стало их вечным спутником.) Имея общие проявления пережитой травмы, Найн и Твэлв понимали, как помогать друг другу с ними справиться. Едва заслышав рядом признаки назревающей детской истерики, они уходили в тихое место, а если не могли — надевали беруши (Твэлв) или наушники (Найн). На случай непредвиденного столкновения с огнëм они носили с собой бумагу, пропитанную дешëвыми духами, и, почувствовав, как почва уходит из-под ног, вытаскивали из кармана или сумки и нюхали, пока не возвращались из пучины воспоминаний в настоящий момент. Задыхаясь после кошмара о красном, рыжем, горячем, один вëл другого в душ и пускал из лейки моментально отрезвляющую ледяную воду. Это было тяжело. Найн познал это на своей шкуре, поэтому он понимал, что Твэлву тоже тяжело. Тяжелее, чем самому Найну, если учитывать то, каким… уникальным… был опыт Твэлва по сравнению с Найном. Но даже так Найн не мог не признать, что Твэлв держал свои переживания при себе гораздо лучше, чем он. Найн был тем, кого успокаивал Твэлв, чаще, чем это было наоборот. Его уши чаще были заткнуты наушниками, его нос чаще оказывался над надушенным кусочком бумаги, его одежда чаще пропитывалась ледяной водой душа. И каждый раз, когда это происходило, Твэлв был рядом, даже если сам чувствовал себя не очень хорошо. Найн не мог не чувствовать благодарность, но не мог восхищаться и завидовать. Ведь там, где у него было семь мелких приступов, у Твэлва был один крупный. Там, где он успокаивался за тридцать минут, Твэлву могло потребоваться несколько часов. Там, где он обходился лëгкой дереализацией, Твэлв абсолютно переставал осознавать себя в пространстве. Они оба были в той лаборатории и понимали друг друга как никто другой. Но ни один из них не мог залезть в голову другому и понять абсолютно всë. И Найн осознавал это. Найн осознавал это, когда был вынужден пытаться достучаться до него, не прикасаясь к нему, чтобы не усугубить приступ. Найн осознавал это, когда обрабатывал царапины на руках и вместо оживлëнного щебетания Твэлва слышал моргание готовой вот-вот перегореть лампочки. Найн осознавал это, просыпаясь посреди ночи от ощущения трясущегося тела, заползающего в его кровать, и это осознание душило Найна, когда он расчëсывал руками лохмы друга до самого утра, и никто из них не спал, а потом они шли на кухню и вместе пили до одурения сладкий кофе из единственной кружки, которая у них была. Найн знал, что его семья многое держала в себе. Но он не думал, что Твэлв, любящий и ценящий жизнь, даже такую собачью, как у них, мог в два счëта лишить себя этой самой жизни.

***

Проходя мимо школьного бассейна, Найн на пару секунд замер, глядя, как группа школьниц толкает одноклассницу в воду. Найн подумал: если бы здесь был Твэлв, он бы непременно выкинул что-нибудь эдакое. Возможно, перелез бы через забор и с улюлюканьем бултыхнулся в хлорированную воду прямо в одежде, спасая бедняжку, стоящую на трамплине, от унижения. Скорее всего, пожаловался бы, что жарко, и оттянул пониже воротник форменной рубашки, позвякивая причудливыми браслетами на запястье. И точно бы улыбнулся — игриво, ярко и с воздушной нежностью. Но Найн — не Твэлв. Он отвернулся и пошëл дальше, оставив позади девичий визг и всплеск воды.

***

Без очков, весь в поту, в одной только домашней футболке, шортах и наспех надетых кроксах Найн выбежал из квартиры как ошпаренный. Ноги сами несли его в одному дьяволу известном направлении, пока голова была невесть где, вся в кровавой болезненной дымке. Найн не хотел быть там. Найн не хотел думать о том, что произошло, когда он был там. Найн не хотел видеть то, что было там. Найн хотел забыть. Хоть на час. Хоть на минуту. Хоть на секунду. Сквозь пелену начавшейся снова мигрени он уловил прикосновение к плечу и голос, доносившийся как будто сквозь толщу воды. Проморгавшись и обтерев глаза рукой, Найн увидел, что удивительным образом ушëл в другой район города и уселся на скамейке в каком-то незнакомом парке. Рядом с ним сидел сутулый мужчина. От него разило спиртным, лицо размывалось в утомлëнных глазах Найна до неузнаваемости. Твëрдо осознать удалось лишь чужую руку на плече и голос. — Плохая ночь, а, парниш? Найн сглотнул и вяло угукнул. — У меня тоже такие бывают! — Послышалось копошение. — На вот, возьми. — Между губ Найна мужчина всунул какой-то тонкий, длинный и, кажется, бумажный предмет. Пребывая в не совсем трезвом уме, Найн покорно сжал губы вокруг неизвестного объекта и придержал кончик пальцами. — Мне всегда помогает. — Щелчок зажигалки рядом с головой. Сделав вдох через рот, Найн закашлялся. Сигарета. Незнакомец похлопал его по спине и почти ласково проворковал что-то неразборчивое. Найн выкурил еë всю. Когда он вытаскивал ещë тлеющий окурок изо рта, его рука тряслась, но мигрень вернулась к прежнему фоновому режиму, а мысли пришли в какое-то подобие порядка. — Ну что, парниш, помогло? Найн кивнул. — Помогло.

***

Придя в школу, Найн подумал: будь здесь Твэлв, этот этап плана был бы куда терпимее. Возможно, на переменах он слушал бы музыку вместе с Найном, усевшись на школьной крыше. Скорее всего, он запомнил бы номера телефонов всех учеников в первый же день. И точно попытался бы подружиться с девчонкой, бегущей в туалет с обедом в руках. Но Найн — не Твэлв. Он выбросил из головы ту девчонку сразу после того, как она скрылась за дверью. К счастью, оставив свою бомбу храниться в одном из шкафчиков, он мог больше не думать об упущенных возможностях и одиночестве в стенах школы. К сожалению, не-Твэлв всегда был рядом, чтобы ему напомнить.

***

У Найна было много чувств по отношению к Общине. Каждое из них было тëмным, разъедающим плоть и въевшимся в саму его суть, как незаживающее клеймо. Найн чувствовал гнев. Когда одного из его братьев и сестëр бесцеремонно хватали за локоть и тянули за собой, навстречу новым исследованиям, он ощущал, что его маленькие детские кулачки сжимались, и стерильная до сухости кожа скрипела. Когда одного из них, лишëнного жизни, красного, измождëнного и маленького, бросали в выкопанную яму, словно больную бездомную псину, Найн ощущал жжение гневных слëз в уголках глаз. Когда Твэлв, пошатываясь, возвращался со своего очередного внепланового исследования, Найн видел, как его семья вцеплялась пальцами в грубую ткань одежды и прижимала трясущиеся руки к телу, и ощущал, как кровь вперемешку с лекарствами закипала в жилах от всепоглощающей ярости. Но тогда Найн не мог ничего сделать со своим гневом. Он мог лишь незаметно держать Твэлва за руку, сидя за столом бок о бок, и строить планы побега, лëжа на койке и слушая тихий-тихий детский плач с одной из кроватей. Много планов побега. Бесчисленное множество. Найн испытывал презрение. Когда он чувствовал, как после очередного приëма лекарств перед глазами возникала дымка, он непроизвольно хмурил брови и мысленно проклинал чëртовы таблетки. Когда он слышал краем уха, как пренебрежительно и какими словами сотрудники отзывались о них двадцати шести (как будто всем не терпелось скорее избавиться от них и закончить чëртово исследование, как будто они только и делали, что доставляли своим мучителям проблемы, как будто они по своему желанию испытывали боль и причиняли эту боль в ответ, пытаясь просто защитить себя), он ощущал силу, с которой сжимались его челюсти, силу, почти заставляющую его зубы крошиться. Когда он находил новый синяк, выглядывающий из-за неосторожно съехавшего воротника или рукава одежды Твэлва, он ощущал, как его внутренности перемалывались в кашу внутри тела и подступали солëно-кислой пеной к горлу, потому что он знал, кто именно это делал, он знал, что это происходило не со всеми детьми здесь, и, пусть он и не сразу узнал, что конкретно происходило, он мог уже тогда сложить два и два и сделать вывод, что это то, чего ни в коем случае не должно происходить с ребëнком. Но раньше Найн не мог ничего с этим сделать. Он не мог держать свою семью подальше от этих грязных рук, рук не учëного, а больного психа, и он не мог вывести Твэлва отсюда, и он не мог освободить их. Он мог только планировать и быть рядом настолько, насколько это было возможно и допустимо под бдительным присмотром десятков холодных глаз. Найн боялся. Когда рука в перчатке без всякого сочувствия вонзала шприц ему в бедро, и по венам разливалось что-то неизвестное (возможно, то же, что и раньше, а может и нет), он чувствовал, как из горла непроизвольно рвались наивные мольбы прекратить. Когда его голова начинала болеть, а перед глазами плясали пëстрые точки, он задыхался в панике, и к мигрени прибавлялась гипервентиляция, заставляя его думать, что он собирался умереть. Когда одна из сестëр Найна упала на него, изрыгая изо рта струю крови, он рыдал навзрыд, сжимал еë тело в своих липких красных руках и отказывался позволять исследователям пнуть еë тело в вырытую могилу, как кучку хлама, потому что принял свой бешеный пульс за еë и подумал, что она могла быть ещë жива. В то время Найн не мог перестать бояться. Он боялся очень, очень многого и очень много за кого. Он до сих пор боялся. Но тогда он был ребëнком, и он был в центре этого ужаса, и всë, что он мог, это молча обещать, что покарает всех причастных. Что даже мокрого места от них не оставит. Все эти чувства скатывались в тугой, однородный, склизкий комок ненависти, которая крепла с каждым годом, с каждым трупом, с каждым синяком на теле его семьи. Найн ненавидел этих грëбаных взрослых, которые играли с их жизнями, которые низвели невинных маленьких детей до уровня дворняг, вещей, с которыми можно обращаться как заблагорассудится. Поэтому он сжëг их вместе с Общиной, дав им ту неожиданную, ужасную собачью смерть, о которой они всë время твердили. Найн ненавидел тех взрослых, которые закрывали на это глаза, которые были слепы, глухи и немы к их страху, гневу, одиночеству, отчаянию, боли и смерти. Которые вынудили Найна стать убийцей уже в каких-то девять или десять лет, устроив на объекте пожар и сведя все годы этого ада к воспоминаниям и пеплу. Поэтому он украл плутоний и решил во что бы то ни стало показать им, как глупы они были, игнорируя происходящее у себя под носом. Найн ненавидел того ублюдка, чьи руки держали Твэлва за плечи, пока уводили его от Найна под предлогом изучения памяти, ловкости или синестезии. Он ненавидел того ублюдка, который заставлял его семью плакать даже спустя два, четыре, шесть лет после их побега и его смерти. И даже после того, как Найн сжëг этого монстра (он видел, как плоть превращалась в угольки), он не перестал ненавидеть его. Найн ненавидел всех тех тварей, которые не сдохли, забыли о том, что натворили, и продолжили жить, пока его братья и сëстры продолжали быть холодными, гниющими и мëртвыми по их вине. Найн не стремился убить их всех своими руками и своими бомбами лишь из-за Твэлва рядом. Поэтому, когда его тоже не стало, Найн перестал цепляться за идею проведения справедливого суда и отдался мести. Эти люди сгорят в аду за то, что смели улыбаться их агонии.

***

Найна окружал красный. Это был самый тошнотворный и режущий глаза красный в его жизни. Яркий, алый, скользкий и хлюпающий. Всë вокруг было покрыто им. Как будто кто-то обмазал всю комнату артериальной кровью. Или, возможно, вылил ведро-два прямо в глаза Найну. Красный без остановки хлюпал и бурлил, словно сдавленно умолял о чëм-то («Хватит, хватит, нет, я устал, я хочу закончить всë это, пожалуйста, хватит»), пока Найн просто стоял на месте. Пакет с продуктами, выпавший из его руки, упал в пропитанный красным пол и поднял море брызг. Это действительно была кровь. И в ней лежал человек. Из его живота торчал нож, металлические вкрапления на рукояти поблëскивали, будто бы насмехаясь над Найном, застывшим на месте. Серая футболка с глупым кактусовым принтом потемнела от пропитавшего еë алого. Изо рта текла кровь. Впавшие щëки были всë ещë мокрыми от слëз. Светло-карие глаза были устремлены в потолок, но уже не видели его. Человек не дышал. Твэлв не дышал. Твэлв убил себя, пока Найн покупал для него ëбаный натто. Найн проснулся. Сон. Это был просто кошмарный сон, продукт его потихоньку умирающего мозга, смешанный с удушающе болезненной реальностью. Найн задыхался и сильно потел, сгребая в руку ткань футболки на груди. Но стоило ему только услышать голос сбоку, как он перестал шевелиться. Перестал моргать и даже дышать. Только капли пота не переставали катиться по спине и вискам. — Спасибо, что похоронил меня рядом с ними, Найн. Твэлв умер месяц назад. Найн убрался из той квартиры, где он убил себя, уже на следующий день, и больше туда не возвращался. Но в тот момент Твэлв с грустной и нежной улыбкой сидел рядом с кроватью Найна и благодарил его за свою собачью могилу. Найн выбежал на улицу как ошпаренный, забыв даже надеть очки.

***

Он не мог использовать бомбу Твэлва, которую тот успел сделать перед своей смертью. Он не мог позволить вещи, созданной руками такого светлого человека, стать орудием убийства десятков, сотен и даже тысяч людей. Он не мог осквернить память о солнце, которое потерял. Поэтому первым делом Найн отнëс бомбу на какой-то пустырь далеко-далеко от любых населëнных пунктов и взорвал там. На семье Найна не должна лежать ни капля ответственности за всех тех людей, которые будут убиты в ближайший год.

***

Найн взорвал токийское правительственное здание, внутри которого был один чиновник, замешанный в проекте «Афина», и вместе с этим чиновником убил несколько тысяч других людей. Теперь он собирался взорвать аэропорт, где готовилась к отлëту делегация японских послов, среди которых был человек, причастный к созданию того исследовательского центра. Закладывая бомбу, Найн подумал: Твэлв был бы против. Возможно, сказал бы, что они не стоят стольких невинных жизней, да и виновных тоже не стоят — гораздо правильнее было бы передать их в руки полиции и наказать по закону. Скорее всего, напомнил бы об их изначальной цели — маски рейнджеров, видеоролики с посланиями, эвакуация людей из зоны взрыва перед активацией бомбы. И точно бы сказал, что Найн не убийца и не должен им становиться. Жаль, что Найн — не Твэлв и давно потерял это удивительное непоколебимое желание быть героем. Как и любые моральные принципы. И он правда не должен был, но стал убийцей уже давно. Найн впервые убил человека ещë в десять лет, когда, ни секунды не сомневаясь, вместе с исследовательским центром сжëг заживо мразь, изнасиловавшую Твэлва. Найн давно потерял способность жалеть о своих поступках. И теперь ему было нечего терять.

***

Что должно было произойти, чтобы Найн стал убийцей? Точнее, чего произойти было не должно? Ещë точнее: кого? Ответы на все три вопроса сводились к семье Найна. К одной улыбке, яркой, как августовское солнце в зените. К одному звонкому, тëплому, родному голосу. К двум умелым рукам, покрытым выпуклыми белыми полосками шрамов. К двум глазам, из которых незаслуженно часто текли слëзы. К одной копне каштановых волос, не знавшей расчëски. К одной собачьей жизни и смерти. Всë вело к Твэлву. К Твэлву, который был слишком светлым существом для этого гнилого мира и который умер, потому что Найн не смог его спасти. Сколько страданий могло быть предотвращено, если бы ровно год назад Найн не ушëл в магазин? Если бы Найн смог вытащить их из Общины до того кошмара, который сломал его солнце? Если бы Общины вообще не было, если бы расчëтливым взрослым в голову не пришла идея создавать суперсолдат? Сколько страданий будет принесено, когда Найн доведëт своë дело до конца? Он стоял на крыше, которую так любила при жизни его семья. Позади него не стоял не-Твэлв. Галлюцинация не была нужна, всë равно Найн скоро встретится с тем, кто стал прообразом для еë создания. Пачка сигарет лежала у него в кармане, но он не стремился доставать оттуда одну и выкуривать перед смертью. Найну незачем было курить. Он был спокоен. Впервые за весь этот адский год. Свежие стебли нерины были разложены по могилам его братьев и сестëр где-то далеко от города. Бомба, уже перенесëнная из хранилища в школе, была готова к использованию прямо под Найном, на пару этажей ниже. Детонатор с красной кнопкой лежал в руке. Найн занëс палец над кнопкой, готовый отправить на тот свет себя вместе с девятью миллионами жителей Токио. Неважно, куда Твэлв попал после смерти. Ад, рай или ничто… Найн собирался отправиться следом. — Собакам — собачья… — начал он, но осëкся и покачал головой. Найн закрыл глаза и активировал свою последнюю бомбу. Не ему судить, кто из них псы.