Последствия

— Если я скажу, что простил тебя, ты перестанешь извиняться? — в тихой безмятежной комнате, залитой светом уличных фонарей, где техника жужжала сама по себе и сверчки напоминали о заходе солнца, голос Бала был до безобразия уютен. Амброзиус таял от его сонной хрипотцы и еле уловимой усмешки. Он готов расплыться счастливой лужицей, когда Баллистер так спокойно шепчется с ним в ночном полумраке. Подпирая голову рукой, Болдхарт разглядывает парня на соседней постели. Тот, кряхтя и возмущаясь, занимает то же положение, встречаясь взглядами. У Баллистера на лице дурацкая счастливая улыбка, которую он не в силах прятать. Его почему-то забавляла эта ситуация. Он уже не помнит, о чём был их диалог до этого момента. Помнит только то, что от смеха сводило лёгкие и живот и голос был в шаге от срыва. И Амброзиус смотрел на него, как влюблённый по уши подросток. Сам Амброзиус даже не сразу осознал вопрос. В его голове последние опилки разносил еле живущий ветерок. Но стоило немного собраться, и вот опилки сложились в одно уверенное слово: — Нет. Кажется, ответ Баллистера не удивил. Он театрально вздыхает и падает на подушку. Тихий смешок вырывается из губ неосознанно, парень закрывает рукой глаза. — Почему? Ради приличия стоило спросить, но Болдхарт уверен, что знает ответ. Или хотя бы близок к нему. За последние бессонные три часа Амброзиус попросил прощения больше пятнадцати раз. Баллистер поначалу даже считал их, пока это ещё было похоже на какую-то игру, но очень скоро сбился со счёта. Стоило ли говорить, что с каждым изощрённым в красноречии «прости» отчаяние в голосе становилось всё заметнее? Голденлойн избегал одиночных просьб и всегда разбавлял их нелепыми шутками, реакция на которые варьировалась от закатывания глаз с глупой улыбкой до смущённых визгов и криков в подушку. Баллистер ждал, что же придумает его парень на этот раз, не мог предугадать, но понимал. — Потому что я знаю, что это неправда. Нет, не понимал. Определённо даже далёк от ответа. — Так… и что ещё ты знаешь? — То, что я не достоин твоего прощения. И ты никогда меня не простишь, — хрипит измученный голос из-под подушки. Совсем некстати непроизнесённые слова застревают в горле. Улыбку с лица в секунду смывают отголоски старой боли. Баллистер поднимается и смотрит на парня. — И почему же ты тогда всё равно просишь прощения? Амброзиус отрывает голову от подушки, поднимая взгляд на Болдхарта. Тот хочет отвернуться. Ох, эти глаза. Эти прекрасные миндалевидные глаза, мило щурящиеся от света солнца и вспышек фотокамер. Они вновь прячутся за дрожащими ресницами, скрывая усилившийся блеск. Баллистер знает их. И нервно поджатые губы точно не солгут. Амброзиус собирается с мыслями и, наконец, отвечает. — Потому что я — эгоист, очевидно. Баллистер фыркает, но не чувствует больше той пустоты. — Могу я тебя попросить кое о чём? — он пытается уловить взгляд парня, но всё безуспешно. Амброзиус, ожидаемо, сосредотачивается на его голосе. — Всё, что угодно. — Перестань извиняться. — Ваше желание — закон, мой Господин — шмыгнув носом, улыбается Голденлойн. Баллистера прорывает на смех, чистый и затяжной. Амброзиус рад ему. Болдхарт, хихикая, отворачивается к стене и укрывается одеялом. — Спокойной ночи, — «Мой эгоист». … Баллистер спит без протеза. Амброзиус это заметил и не может соврать себе, что привык к этой части их жизни. Биоритмы по-привычному будят парня в половину восьмого. Он думает, что это время несправедливо раннее для уставшего рыцаря, но внутренний монолог резко прерывается открывшейся дверью. В комнату заходит Баллистер, прикрывающий зевок рукой. Рукой, в которой держит щётку с пастой. С чёрных прядей у лица капает вода, оставляя тёмные пятна на футболке, но, похоже, парня это совсем не волнует. Болдхарт сонливым взглядом осматривает комнату, не сразу замечая Голденлойна. — Доброе утро, — лепечет Баллистер, садясь на край постели Амброзиуса и приникая к его плечу. Амброзиус удастаивает его сдавленным угуканьем и замирает. От сна не осталось и следа. Баллистер жмётся к нему и не может найти удобного положения, в котором тело его парня не казалось бы каменной глыбой. Одна маленькая просьба вертится на языке, но он не может пересилить себя и озвучить её. Ему не хочется в открытую просить о том, что ещё пару месяцев назад было обыденностью их отношений. Наверное, он не слишком сильно ценил это, если уж так больно это терять. Но удобное положение само не находится, и застывший Голденлойн совсем не помогает. Баллистер прекращает попытки, набирает в лёгкие побольше воздуха и, пересилив себя, задаёт жалобно звучащий вопрос: — Можешь меня обнять? Пришла очередь Болдхарта замирать и выжидать реакции. Амброзиуса словно выдёргивают из омута, в котором он по уши погряз. Он, поджав губы, смотрит на пустующее место, где должна быть правая рука, и хмурится, отворачивая голову. — Я… я не могу. Не сейчас… — вполголоса отчаянно бормочет он. Амброзиус не хочет видеть, как блестят глаза Баллистера. — Почему? — парню самому противно от того, как за одно мгновение его голос надломился, а тело напряглось в подступающем срыве. Нет, он не может… он не должен, ему нельзя сейчас плакать. Болдхарт делает глубокий вдох, задерживает дыхание и медленно выдыхает, повторяя этот цикл, пока эмоции не перестанут жечь его внутренности. Нельзя показывать остальным, насколько ранят их слова и поступки. Баллистер уяснил это в раннем детстве и неизменно пользовался этим правилом всю свою жизнь. Амброзиус слишком хорошо его знает, чтобы не заменить, как парень сосредотачивается на контроле своего тела. С каких пор Амброзиус стал тем, от кого Баллистер хочет спрятаться?.. Парень закусывает сразу обе щеки до яркой вспышки боли и металлического привкуса во рту, мысленно матеря себя и желая, чтобы кто-нибудь прописал ему отрезвительного леща. «С каких пор?! С тех самых, как я рубанул ему руку, чёртов придурок!» — Я не могу. Не могу прикасаться к тебе, когда ты так уязвим! — его голос срывается, но он не смеет его повысить до крика, — Просто не могу! А вдруг я сделаю что-то не то — сделаю тебе больно, — а ты не сможешь дать мне отпор?! Баллистер настораживается и отстраняется. — А ты бы смог? Смог бы сделать мне больно?.. — не произнесённое «опять» ранит их обоих. — НЕТ! — В таком случае это вообще не имеет смысла. — В ответ тишина. — Я бы всё равно не стал бы причинять тебе вред, Амб. Что бы ты ни делал. И эти слова не удивляют Амброзиуса — он их знает столько же, сколько и самого Баллистера. И понимание причины этому разрывает сознание в кровавые клочья. — В этом-то вся и проблема, — на грани слышимости произносит парень, но в комнате стояла настолько оглушительная тишина, что, казалось, можно было услышать ход пульсирующих мыслей. — Что, прости?.. — Баллистер замирает, а Амброзиус снова молчит; по спине пробирается неприятный холод, — Хочешь сказать, что тебе станет легче, если я тебя ударю? — Возможно. — Ты же знаешь, что никогда не смогу сделать тебе больно, — он говорил об этом как о наиизвестнейшем факте, имеющем силу закона, при этом искренне желая, чтобы его парню вправили мозги. — Знаю — и это убивает меня гораздо сильнее. — Баллистер накрывает руку Амброзиуса своей, переплетая пальцы. — Но это не нормально! Ты не должен терпеть к себе такое отношение! Ответ уже вертелся на языке, но Болдхарт решил не озвучивать, что он уже привык к подобным испытаниям. Привык к боли, привык быть третьим лишним, козлом отпущения, научился игнорировать оскорбления, смотреть в глаза всем, кто его унижал. В большинстве своём, всем удавалось делать что-либо из этого списка и подобное и оставаться безнаказанными. Болдхарт давно смирился с несправедливостью и неизменностью своего положения. К счастью, это не мешало ему идти к цели. Он так считал, пока его не обвинили в убийстве. Он знает, что не имел право голоса, выучил причины и следствия, но всё равно не готов был услышать из уст другого, что было на уме. — Я слышал, что говорили учителя. Я знаю, что Директор не оставляла тебе выбора, и за любой малейший промах тебя могли исключить из программы! Баллистер немного отстраняется, но не отпускает руки Амброзиуса. Он не может объяснить себе, почему так сложно слышать, как его сломанное детство ранит другого человека больше, чем самого себя. Баллистер научился не обращать внимание, как беззаботны и счастливы дети в полноценных здоровых семьях. Перестал задаваться вопросом, как в семьях с большим потенциалом и возможностями вырастают такие люди, как Тодд и его приспешники. И как таким идиотам позволено обучаться королевской службе и последующей его охране. Этим избалованным детям даже не нужно двигать пальцем, чтобы им натянули оценку до проходной на следующий курс. Болдхарт хмурится неосознанно, а Амброзиусу от этого легче не становится. Он захлёбывается эмоциями и невысказанными от лица всего мира извинениями, его свободная рука нервно ищет своё место, но не находит, а переплетённые с Баллистером пальцы держат его руку крепко и боятся отпустить. Баллистер вторит этот жест. — Её больше нет, Бал, и ты уже рыцарь — тебе не нужно больше всё это терпеть! Голденлойн не знает, на что надеется, когда смотрит на Баллистера, привычно видя его задумчивое выражение. Он считает необходимым добавить ещё кое-что: — И тем лучше, если ты не будешь молчать, если я сделаю что-то не так… — Знаешь, Амброзиус, — Баллистер вырывает руку из хватки и прижимает её к груди, — было гораздо больнее, когда ты мне не верил. Голденлойн замирает на месте, не находя в себе сил даже отвести взгляд. Единственное, чего хотелось — это сжаться до размеров атома и в чём-нибудь раствориться. Но мозг, подонок, хотел раствориться в Баллистере. В своём привычном успокоительном, зависимость от которого развилась быстрее, чем если бы была от наркотиков. По опустевшему возле себя месту и хлынувшему потоку прохладного воздуха он понял, что Баллистер ушёл. Амброзиус не слышал, как хлопнула дверь. Он глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. Выходило настолько плохо, что он посчитал эффективным вернуться к рабочей рутине, о которой и не вспоминал до этого времени. С Болдхартом он забывал дышать, забывал моргать, забывал, кто он сам такой, ведь с этим человеком — единственном во всём королевстве — он мог забыть о своём «благородном» происхождении. К чему разговор о работе — единственной причине, по которой Голденлойну в любом случае пришлось бы отпустить этого золотого человека. Он долго не мог понять, почему его не покидало ощущения присутствия парня, пока его не парализовало звуком чьего-то уставшего вздоха. Только тогда Амброзиус смог поднять взгляд и увидеть, что на пороге, в миллиметре от двери стоит замерший в нерешительности Баллистер. Он не ушёл. Улыбка сама наползла на лицо и не спешила уходить. — Бал?.. — М? Амброзиус осторожным медленным шагом приблизился к парню со спины и обхватил в чутких объятьях. Он не сжимал крепко, боясь повторить ошибку. Обязательным ритуалом перед сном стала обработка друг другу ран. И если, в большинстве своём, Голденлойн плевал на себя и на аккуратность наложенных бинтов и бандажа на плече, что несомненно больше волновало Баллистера, чем его самого, то за излечением своего парня он следил в сотню раз внимательнее. А заживающие раны и гематомы на теле и скуле достаточно красноречиво говорили о верности решения. Баллистер зашевелился в его объятьях, но не развернулся. Невесомое прикосновение губ к шее, в самом чувствительном месте, выбивает почву из-под ног. Напряжение вмиг улетучилось из мышц, и парень расслабился, прислонившись к тёплой груди Голденлойна. Глаза сами собой закрылись, и Баллистер откинул лишние мысли, признавая поражение и тот факт, что ему комфортно. Амброзиус едва оказался готов ловить парня, но вовремя собрался и не смел возражать, когда ему представилась возможность чувствовать его Смелое сердце. … В тренировочном зале гул рабочей техники был единственным спутником Баллистера. Раньше вне занятий зал тоже не пользовался особой популярностья, но сейчас он был крайне пуст и одинок. Идеальный порядок вещей для начала дня. В этом есть особая атмосфера: ты заходишь в просторный зал в полном одиночестве и свободно занимаешься, не чувствуя на себе ни чьих пристальный взглядов. Парень определённо перешёл на новый уровень спокойствия и умиротворения. Все тренажёры были в его распоряжении. Не было никого, кто бы косо смотрел на него или в открытую его обсуждал. Заниматься без посторонних — отдельный вид душевной терапии. Второй этаж спортивного комплекса освещался только восходящим солнцем, и тени чёрными змеями ползли по стенам и полу. Баллистер в тишине размялся, и мышцы с непривычки заныли уже в самом начале тренировки. Парень знал, что нужно будет заново привыкать к нагрузкам и стоит потерпеть пять-десять минут, как дискомфорт под действием изнуряющих упражнений уйдёт на второй план. Обычно у него было на такой случай два варианта развития событий: или его с головой накроет меланхолия и он будет думать о чём-то вечном, или войдёт в раж и будет рвать и метать, забывая о мире. Но что-то пошло не так. Успокоить мысли ему не удавалось и выжимать все силы до изнеможения тоже. Баллистер думал обо всём. Буквально. Начиная от того, почему он выбрал чёрную майку без рукавов для похода в зал, и заканчивая тем, почему небо синее. Когда ноги уже едва выдерживали собственный вес, Болдхарт забрался на тренажёр для спины. Он не закончил делать первый подход, как жгучее пламя в позвоночнике прогнало его в доли секунды. Ему казалось, что он даже услышал треск собственных рёбер. Механизмы на плече вновь заскрежетали, но в кои-то веке ничего не сломалось и не болело. Или Баллистер уже не чувствовал. И каждый раз, когда мысли возвращались к осознанию чувств, неизменно в голове появлялся образ Амброзиуса. С ним Болдхарт заново вспоминал, насколько тактилен и чуток к прикосновениям. Есть ли вообще шанс восстановить их отношения и вернуться к субъективной нормальности? И будет ли результат стоить приложенных усилий? Взаимодействия с Голденлойном похожи на неисправный аттракцион из калейдоскопа эмоций, исход которого невозможно было предугадать заранее и подготовиться. Силомер на тренажёре показал запредельные значения, а запястье и костяшки левой руки вспыхнули огнём. Болдхарт слышал от других кадетов, что, если представить на месте боксёрской груши ненавистного человека, то можно повысить эффективность тренировок. Когда парень представил, что бьёт глупое лицо Тодда, то ничего, кроме безнадёжной усталости, это не вызвало. Бессмысленно тушить горящее масло водой. Других своих однокурсников он не ненавидит так сильно, чтобы хотеть их избить, поэтому выбор остался только один. Насколько неправильно представлять на месте изрядно помятой груши Директора? Баллистер не знает, как называется то чувство, которое он испытывает к ней. Ненависть? Наверное, но как будто бы он должен быть ей благодарен за подаренные знания и навыки. Предательство? Возможно, но они не были настолько близки, чтобы злиться на то, что она никогда в него и не верила. Обида? Нет, это глупо! Директор безжалостно втоптала в грязь все его достижения и выкинула сгоревшим пеплом на ветер. Зачем?.. За что?.. Баллистер чувствует к ней чистое в своей неприязни отвращение. Он безостановочно наносит по груше череду изнуряющих ударов. Болдхарт понимает, что сам навлёк на себя все сопутствующие беды. Но в его тогдашнем детском теле, полном энтузиазма, было лишь искреннее желание защищать королевство и, по совместительству, улучшить своё социальное положение. Возможно, нынешняя ситуация справедливо осудила парня, но почему за его грехи платят невинные люди? Почему во имя старой системы должна была погибнуть Королева? Баллистер захлёбывается болью разошедшейся раны. О боже, она в свои последние мгновения, наверное, думала, что Болдхарт её предал. «Она думала, что я хотел её убить!». Баллистер ненавидит, когда слёзы начинают жечь глаза и затуманивать взгляд. «Я ведь действительно убил её! Своими руками!» «Кто бы ни желал Её Вёличеству смерти — я держал в руках оружие, убившее её!», — сдерживаемые крики давили на сжавшиеся лёгкие, отдавая болью в сломанные рёбра. «Я — оружие». Баллистер отошёл на два шага от груши, принимая стойку, и последующий спланированный манёвр подкинул её в воздух, громко звеня креплениями. След от удара ногой отпечатался на прочном покрытии, трещинками расползаясь в стороны. Почему ради жизни Королевства Нимона должна была пожертвовать своей? Ради людей, которые построили систему на одной только ненависти к ней? Систему, основанную на безрассудном страхе. Люди боялись и ненавидили «чудовище», которое тысячу лет жило с ними в одних стенах и не показывало себя. И восхваляли чудовище, готовое открыть огонь по всем жителям Королевства, если среди них есть хоть один несогласный. О, а их было двое. Два изгоя, к которым примкнули другие, стоило открыть им всем правду. Это всё очень странно и неправильно, но лучше, чем единоличное диктаторство консервативного лидера. Баллистер вспомнил свой последний выход в народ, прокручивая момент последнего обращения. Он собирался уходить с площади, окружённый рыцарями, как «Сэр Баллистер Болдхарт!» пронеслось над головами, заставив парня вздрогнуть, и высокая женщина в белом халате подскочила к нему. Она искрилась каким-то детским восторгом и, не спрашивая, впихнула парню в руки планшет с листом и маркер. Он думал, что ослышался, когда женщина попросила оставить автограф. Баллистер быстро расписался и вернул планшет, настороженно слушая восхищённый лепет. Рыцари за его спиной загремели доспехами, но Болдхарт остановил их рукой. Рукой, к которой вмиг приковался взгляд незнакомки, чьё «Вау! Крутая рука!» как-то странно отозвалось в сердце. Баллистер не успел проследить, как женщина уже разглядывала его механическую руку со всех сторон, скинув на белые волосы несуразно большие очки. Незнакомка так быстро вставляла свои комментарии и эмоционально реагировала, что Баллистер упустил момент, когда она представилась. Неназванная бесцеремонно теребила каждый сантиметр механизма, и по словам, которые иногда удавалось разобрать, создавалось впечатление, что она гениальный учёный. Или Сумасшедшая. Одно другому не мешало. Женщина энергично пожала ему руку и, предложив личную встречу так, словно не принимает отказа, убежала прочь, подпрыгивая от восторга. Баллистер долго отходил от шока, прежде чем решил вернуться в Институт. Баллистер вновь ударил по груше. Он не почувствовал ничего. Ни боли, ни дискомфорта. Чувствовал, что задыхается, а мышцы достигли отказа. Пальцы механической руки иногда скрипели от сильных ударов. Парень сделал передышку в две секунды и нанёс очередь из двадцати ударов. Он считал каждый. На двенадцатом он задержал дыхание, на пятнадцатом в надежде справиться с бессилием зажевал до крови щёки, на семнадцатом закружилась голова. На двадцатом заскрипели механизмы в руке, и он остановился. Лёгкие сжались так сильно, что не пропускали воздух, оставляя тело гореть. Баллистер на ощупь добрался до стены и скатился вниз, не находя в себе сил даже открыть глаза. В голове непривычно пусто. Ни единой мысли. Сквозь убитый вакуум пытались протиснуться звуки из мира, но парень их не воспринимал. Сердце бешено стучало, разгоняя бурлящую кровь. Кожа на лице раскраснелась, а щёки неистово жгло от пролитых слёз, которые парень даже не замечал. Теперь он был спокоен; дыхание всё ещё было тяжёлым и прерывистым, а сил хватило только на то, чтобы повернуть голову и прижаться щекой к холодной стене. Пульсация в висках только усилилась. Плечи дрогнули в болезненной судороге, и парень не пытался себя контролировать, позволяя жалобным всхлипам вырваться наружу. — Балли, ты в порядке? Баллистер улыбнулся галлюцинациям, удивляясь, как далёко зашёл его жаждущий поддержки мозг. Только после прикосновения к плечу он распахнул глаза и понял, что это была реальность. Над ним со знакомым парню беспокойством стоял Амброзиус. Он лучше, чем галлюцинации. Так он считал поначалу. Но, как выяснилось, Голденлойна не устроило ни молчание Баллистера, ни его недовольное мычание на попытки его поднять. Болдхарт предпочёл бы, чтобы никто не видел, как он пытался убиться в тренировочном зале. В его теле не осталось ни капли энергии и сопротивляться решительно настроенному Амброзиусу не удавалось — это впринципе провальная затея, всегда. Поэтому он довольствовался тем, что Амброзиус больше не требовал от него ответов и без проблем поднял его на руки, унося в одном ему известном направлении. Баллистера совершенно не волновало, куда они идут и тем более как выглядят со стороны. Баллистер считает, что это мило — уткнуться лицом в грудь партнёра, пока он, как доблестный защитник, уносит свою принцессу из башни. Баллистер смеётся с себя, зарываясь в жёсткую ткань. Похоже, это был пиджак, возможно, деловой костюм. Теперь же это собственность Болдхарта, и он собирался забрать её себе и пропитаться запахом кофе с бергамотом до костей. Баллистер считает это милым. Амброзиус считает это глупым и искренне хочет дать ему подзатыльник, чтоб больше не смел так себя изнурять. Но зная Баллистера, глупо будет надееться на его благоразумие. Наивно полагать, что тот не будет загоняться по этому поводу ближайший месяц. А он мог — и это будет наивысшей благосклонностью, если он не оставит ему прощальное письмо и не уйдёт хандрить на стропилы Глородома, или что ещё похуже. Сравнительно быстро тёплые удобные руки сменились чем-то мягким. Голденлойн опустил парня на постель в их комнате, преувеличенно вздыхая, глядя на вот это вот всё. Баллистер распластался звёздочкой по одеялу, в чём ему попыталась помешать стена. Но парень героически выстоял, испинал её и разлёгся поперёк кровати. Амброзиус задаётся вопросом, не принимал ли его парень что-либо на тренировке. Когда Баллистер приходит в себя, его уже ждёт весточка от декана, любезно переданная Амброзиусом. Он не отходил от Болдхарта ни на шаг, сидел рядом с ним и наблюдал, как череда эмоций сменяют друг друга и на лице появляется привычная усталость. Всё это время в его руке покоилась другая. Баллистер проклинал забитые мышцы, которые категорически отказывались поднимать его тело, и он вновь упал на Голденлойна. Чувствовать его руки чертовски приятно, и Баллистер не хотел отказывать себе в таком удовольствии. Но долг зовёт, и парень, склеивая себя по кусочкам, набрался смелости без спроса стянуть с Амброзиуса его пиджак и рубашку, завалился в душ, оставляя шокированного Голденлойна разводить руками. «Ладно», — выдыхает он в открытую дверь и идёт искать замену навсегда утерянному костюму. … Амброзиус поступает на службу. Отряд мазохистов сформировался из восьми рыцарей, и у каждого, по-видимому, были беды с башкой, если они добровольно согласились выйти за пределы Института. Улицы очищены от обрушившихся зданий, и теперь баррикадой рыцарям, отчаянно нуждающимся в лечении, становились горожане. Визит во Внешний город немножко пошёл не по плану. Отряд разделился поровну, связываясь друг с другом по рации. В этом месте ничто другое не ловило связь. Улицы пахли безнадёжностью. По правде, они конкретно воняли дешёвым пойлом и табаком, но для Амброзиуса разницы в этом немного. И, кажется, выражение искреннего отвращения надолго останется на его лице. По его следам осторожными шагами следуют трое рыцарей. Он их, честно, не особо видел в глаза и не помнил имён. Голденлойн активно пользуется статусом Капитана, чтобы штурмовать покой невинных подчинённых. Ох, ладно, он не настолько плохой лидер, успокаивает себя в мыслях парень, украдкой поглядывая на возмущающихся за спиной рыцарей. Их ноги разъезжаются в стороны на какой-то болотной жиже, один из них с визгом впечатывается в землю, другие двое по-гиеньи ржут и делают вид, что снимают на камеру. Подначивания прекратились, сменяясь оглушительным писком, когда в доспехи прилетели сгустки отвратительно пахнущей жижи. Амброзиус фыркает, укрываясь плащом, и пробирается дальше вглубь. Баррикадно застроенные хрущёвки, если не тянули пристраститься к алкоголю, то точно унижали достоинство любого проходящего. Голденлойн поморщился и поднял взгляд выше; в этот переулок едва ли проникал солнечный свет. На тянувшихся над головой проводах хотелось повеситься, да парень боялся, что те не выдержат его вес. И вот зачем он вообще полез в это жуткое место? Окружающая вонь наводила на мысли, что здесь не брезговали испражняться, где стояли. — Ааа! В что за дерьмо я залез?! — завизжал голос за спиной; парень развернулся и в очередной раз скривился от отвращения, — Эта дрянь теперь на моих сапогах, фу! Рыцарь тряс испачканной ногой, истерично крича и прыгая на другой ноге. Братья по несчастью предпочли увеличить между ними расстояние, не особо стараясь скрыть свой смех. Амброзиус закатил глаза с их нытья и хотел было их отчитать, но оказался прерван шипением рации. — Приём, Капитан. Нам нужна подмога: люди устроили новый митинг и не хотят мирно расходится. Тревога поднимается комом в горле, затрудняя дыхание. — Принял, — отчеканивает он стальным голосом, но тут же ломается, ругая себя за безрассудность, — подними дрон в небо — я… я не знаю, где мы находимся. Рация шипит в ответ. Парень глубоко вдыхает, тут же жалея о содеянном. От смрада тянет блевать, и он едва сдерживается вывалить содержимое желудка себе под ноги. Голденлойн высматривает свет в переулке и зовёт за собой отряд. Те вмиг прекращают распри и следуют за ним, пригибаясь под каждой поваленной балкой и перепрыгивая подозрительного вида лужи. Спустя какое-то время, собрав всю паутину и гнилую листву на когда-то белые доспехи, рыцари выбрались на чуть более приличную улицу. Они послушно следовали за Капитаном, который очень долго не хотел признавать, что потерял из вида все ориентиры, и, да, они сделали лишний круг в поисках парящего в небе дрона. Это расстраивало парня сильнее, чем поражение в поединке. Но вот они нашли нужное место, и что-то ужасно знакомо ухнуло в груди от открывшегося вида. Улица была заполонена жителями здешних районов, об их принадлежности подло свидетельствовали оборванные грязные одежды. Отряд Голденлойна выстраивается у него за спиной, и парень затылком чувствует их напряжение. Он как никогда чувствует ответственность за своих людей и понимает, что на этот раз он не может отступить. Движение с другого края привлекает его внимание: оползень из нахлынувших людей скрывал троих скованных бессилием рыцарей. Амброзиус сжимает руки в кулаки и закрывает глаза, переводя дыхание. За его спиной нервно топчется его малочисленный отряд, обеспокоенно перешёптываясь между собой. — Что нам делать, Капитан? Он не знает. Он молчит. Как четверо бедолаг, заляпанных собственным позором, сумевших потеряться в мелких переулках, должны остановить лавину из одичавших горожан? «Я справлюсь», — успокаивает себя в мыслях парень, — «мы справимся.» — Вы двое — обойдите толпу по левому флангу, — взгляд мечется к месту, куда он направил своих людей, — там есть небольшая возвышенность — заберитесь на неё и привлеките внимание людей. — Да, Капитан! — Рыцари убежали в указанном направлении. С Амброзиусом остался тот неудачливый парнишка, который вляпывался в каждую грязь. Он переминался с ноги на ногу, заламывая себе руки и бурча под нос какую-то неразборчивую чушь. Амброзиус мысленно признался, что, если бы не его плащ, то он сам бы выглядел ничем не лучше этого горе-рыцаря. Он только сейчас узнал в нём своего однокурсника. — Ты идёшь со мной! — скомандовал Голденлойн, обходя горожан по правому флангу. За ним, как привязанный, побежал его напарник. Амброзиус подключил рацию, дожидаясь характерного шипения, — Приём. Мы уже рядом, держитесь! И отключил, бросив в карман плаща. Этот плащ давал небольшое преимущество на подобных людных улицах. Амброзиус очень не хотел светить своими золотыми доспехами и обесцвеченными волосами. Он почему-то уверен, что его тут же бы пустили на костёр. И сверкал бы он своими благородными косточками на чьём-нибудь пороге. На левом фланге вспыхивают новые волнения. На импровизированном пьедестале двое из его отряда пытались успокоить разбушевавшийся народ. Амброзиус радуется, что им удалось привлечь к себе внимание. Но на этом хорошие новости закончились. Пора было переходить к плохим. Он не мог найти второй отряд. Шаги за спиной прекратились, и парень раздражённо обернулся. Его напарник застыл на месте с бесконтрольно шипящей рацией в руках. — Ну что т… — Капитан, послушайте!.. Амброзиус подошёл ближе, ни на что особо не рассчитывая, но долгие секунды непривычных помех и шорохов с другого конца рации заставили его слушать внимательнее. Устройство словило сигнал, но ни одного голоса с отчётом об обстановке не последовало. Амброзиус напрягся, обмениваясь с другим рыцарем обеспокоенными взглядами. Рация доносила не различимую незнакомую речь, после чего наступила оглушительная тишина. — Каков шанс, что они вообще живы? Голденлойн пожимает плечами, чувствуя, как им постепенно овладевает паника. Руки мелко подрагивали, и парень сжал их в кулаки, чтобы хоть как-то скрыть дрожь. Застывшую в жилах кровь искусственно согреть не получалось. В заброшенном недострое по правую сторону треснули окна. Амброзиус рефлекторно пригнулся, закрывая голову плащом. Не прошло и секунды, как под его крыло приник напарник, пряча открытый ворот от града осколков. Стекло прорезало дыры в плаще, и Голденлойн взмолился, чтобы его не задело. Это уже не рекламное лицо стоило сохранить хотя бы ради Баллистера. Болдхарт неизменно является источником его энергии. Бал как-то сказал ему, что место, где он вырос, кишит опасностями и на разный вкус неадекватами. Амброзиус теперь гадает, чьей идеей было выкинуть на них шквал осколков. Рыцарь коротко поблагодарил его, обернулся на звук — и в эту секунду из разбитого окна второго этажа выпрыгнула тень, раскинув в стороны руки. Блеск металла зажёг сознание. Голденлойн, не думая, со всех сил оттолкнул однокурсника от себя и сам отступил назад, пригнувшись. Подлатанный мужчина в маске проскочил мимо них, сверкая ножами, и скрылся среди толпы. Амброзиус загнанно дышал, едва осознавая происходящее. Рыцарь напротив него смотрел на него большими испуганными глазами и замер, не в силах вымолвить ни слова. Амброзиус жестом указал следовать за собой. Через несколько метров рация вновь забарахлила, и они остановились. Больше никаких голосов. Наступая на горло собственному страху, Амброзиус заглядывает в неосвещённый угол, от смрада которого обед готов был подняться по пищеводу. Парень зажал тканью плаща нос и рот одновременно, продвигаясь так медленно и тихо, что мышцы сводило от кричащего желания бежать. За мусорным баком послышался шорох. Он нахмурился; вторая рука рефлекторно опустилась на рукоять меча. Последовали долгие секунды затишья, резко прервавшиеся громыхающим движением, и огромное тёмное пятно выскочило из тени. Амброзиус взмахнул мечом. Звон металла оглушил его, не позволяя ему осознать, что тень приблизилась вплотную и… — О, Капитан! Я так рад, что это вы! Я … — У парня ухнуло какое-то неизвестное чувство в груди, и он замер, выронив меч. Он не мог отойти от шока, не имея сил сопротивляться обхватившим его рукам рыцаря. Тот бормочет что-то благодарное, а Амброзиус даже не может полноценно осознать ситуацию. Выйдя из оцепенения он ободряюще хлопает пару по спине, произнося наибанальнейшие вещи о хорошем исходе, и рыцарь почему-то верит. — … они, похоже, не разобрались, что делать с рацией — поэтому бросили её, — рассказывал он, когда все трое направлялись к остальным. — А твой шлем? — В с этим уже посложнее, — отзывается старший рыцарь, шмыгая окровавленным носом, — вероятно его уже не вернуть — в худшем исходе, его, вероятно, сдадут на металлолом. Амброзиус немного расслабился, возвращаясь на правый фланг, где они должны были держать народ. Вмиг всё спокойствие улетучилось, стоило понять, что он не выполнил свою часть плана. Голденлойн очень боялся увидеть свой отряд на какой-нибудь помойке в ещё более плачевном состоянии. Они держались вместе, и также вместе вышли в свет, в котором непривычно спокойный народ уставился на подиум у левого фланга. Амброзиус замер в сковавшем тело оцепенении. Стоило ему сделать шаг, как взоры всех собравшихся обратились к нему. На возвышенности стояло пятеро его рыцарей. — Капитан! — громом пронеслось над улицей, и парень почувствовал себя ужасно маленьким, — Все ждут только вас! … Вылазка во Внешний город должна была стать подтверждением восстановления порядка в Королевстве. Амброзиус, в таком случае, предпочитает хаос. Лозунги собравшихся пестрят разномастными заголовками и отнюдь не выдуманными проблемами. Ему неприятно признавать, что столетиями игнорировались потребности самого многочисленного социального класса. Больнее только от того, что ответственность за их разрешение легло на его плечи. Он, как бы помягче сказать, совсем не тот, кто имеет хоть какие-то познания в этой области. Если у него спросят, как правильно носить меч или улыбаться на камеру — пожалуйста, Амброзиус выпишет подробную инструкцию с самыми деликатными темами и детальными советами. Но не нужно рассчитывать, что он знает, как в одно мгновение обеспечить жильём и пропитанием тысячи людей. Амброзиус снимает с головы капюшон и подходит к самому краю импровизированного пьедестала. — Пожалуйста, внимание! Я вас услышал и выражаю глубочайшие извинения за принесённые неудобства лично мной и поколениями моих предков! Высший свет пользовался всеми достижениями новой эры и безрассудно и незаслуженно оставлял свой народ в нищете, на что вы выразили справедливый гнев! Я понимаю и лично раскаиваюсь за каждый причинённый вам ущерб! — голос хрипит от крика, он делает небольшую передышку, — Я и все избранные самой Глорет рыцари поклялись защищать вас от всех невзгод, и вот наступила та, от которой мы уберечь вас всех оказались не в силах! Институт и мы, рыцари, обязаны вам вашей многолетней поддержкой, и хочу выразить вам величайшую благодарность за ваш бесценный труд, хранивший наши жизни! Он снова выдыхается, только на этот раз он передоза лжи на языке; в голове всё ещё ярко воспоминание об их гневе и боли под рёбрами. Он говорит это потому, что они хотят это услышать. За спиной парня в настороженной позе стоят семь верных рыцарей, пристально следящие за каждым движением бушующей толпы. Люди кричали, но уже хотя бы не в адрес Голденлойна. Всё больше находилось тех, кто прислушивался к нему. Всё больше тех, кто хотел ему поверить. И Амброзиус готов нести любую чушь, лишь бы те продолжали ему верить. Он не хотел играть с политикой, но ещё меньше он хотел подставлять любимого человека. Амброзиус не смел испортить кропотливый труд Баллистера. Его парень уже собрал программу, успел в тайне от Амброзиуса подписать стопку важных договоров, позволивших оплатить лечение всем пострадавшим во время Сражения. Это укрепило доверие народа к Институту и Баллистеру в частности. Весь процесс не прошёл бесследно, и Болдхарт сковал себя новыми обязанностями. И если он не нёс ответственность за целый социальный класс, который составлял большую часть населения, то ручался головой за реакцию на свою программу доверия. Амброзиус просто не смел его подставить. И пусть он будет последней мразью в глазах окружающих, он не будет делать вид, что искренне сочувствует каждому без исключения. Его сердце каждый раз сжимается, когда он видит, как грязные изголодавшиеся дети жмутся к оборванным юбкам измождённых матерей. Он чувствует противный озноб, когда едва подросшие дети, совсем крохотные для своего возраста, просят милостыню у «благородных рыцарей». Голденлойн хочет отвернуться и не видеть болезненной худобы и бледности юных лиц, но его руки каждый раз с силой сжимаются от воспоминаний прошедшего часа. В переулках, где ценится каждая крошка засохшего хлеба, ежедневно наблюдаются разбои и грабежи. Кристально чистая в своей искренности злость охватывает его разум, когда он понимает, что дееспособные граждане предпочитают раскладывать по улицам мешки с веществами, чем устроиться даже на самую дешёвую, но легальную работу. Сейчас это как никогда актуально. Королевству нужны новые рабочие, и Амброзиус заявляет об этом вслух, надеясь, что это дойдёт до нужных ушей. Он готов поручиться за достойную оплату, надеясь, что Королева не снесёт ему голову за рухнувшую в катакомбы экономику. Может быть, при правильном подходе им удасться построить новое Королевство? То, что восстанет из пепла и станет лучшей версией себя прежнего? … Амброзиусу кажется, что он никогда не смоет с себя запах и воспоминания этого дня. За ним шлейфом тянулись нерешённые проблемы, но с него хватит. Он хочет забыть обо всё хотя бы до следующего утра. Огромных усилий стоило ему не заснуть в душе, убаюканный шумом воды. Горячие струи обжигали тело, но болело недостаточно сильно, чтобы парень пошевелился и сменил режим. Только в том месте, где кожа была особенно чувствительна из-за травмы, Голденлойн не пренебрёг осторожностью. Если чувствовать себя убитым, так всем своим существом. Проходя расстояние до своей комнаты, единственным верным желанием было упастью в объятья Баллистера и забыться. Раствориться в его нежных прикосновениях и проснуться утром выспавшимся и готовым на новые подвиги… Баллистера в комнате не было. И Амброзиус не знал, почему его это испугало. С ним же не могло произойти ничего ужасного, пока Голденлойн был на службе?.. Верно?.. Амброзиус понимает, что его не было целые сутки. Целые сутки, за которые могло произойти всё, что угодно. Парень в панике выскочил из комнаты, даже не задумываясь прихватить с собой тёплые вещи. Ночной воздух веял прохладой, и мороз пробежался по коже, поднимая табун мурашек. Но Голденлойн думает, что это из-за страха. Он перепрыгнул порог Института, ловя на пути пустующее такси. Он не знал, куда ему нужно двигаться. Не знал, стоило ли спешить или не опоздал ли он уже. Всё, что было на уме — Баллистер. Ноги сами вели его по лестнице, совсем не замечая изученный до каждой малейшей трещины поворот. Амброзиус считает, что в его мозг встроен компас, настроенный только на его парня. Другой причины, по которой он находит Баллистера на стропилах Глородома, он не находит. Баллистер здесь. Он в порядке. Амброзиус облегчённо выдыхает и осторожно, силясь не издать ни звука, закрывает за собой вход. Они остаются одни. Баллистер вздрагивает и поворачивается на шорох, и в свете далёких фонарей Голденлойн замечает в его глазах слёзы. Одной миллисекунды хватило, чтобы он сорвался с места и оказался рядом с Болдхартом. Никто из них не решается нарушить тишину. Баллистер всхлипывает и падает на грудь Амброзиусу, обхватывая его руками за торс. Амброзиус подхватывает его и прижимает к себе, успокаивающе проводя ладонью по волосам, не замечая, как собственные глаза начинает жечь от влаги.