оковы

Он все понимает еще не переступив порог чужой квартиры. И почему срочность и зачем фильтры. Тяжелый запах нероли бьет куда-то прямо в мозг, давит и пытается выключить разумные функции, взывая к кому-то более низменному, менее разумному. В принципе. Феромоны со своей задачей справляются, потому что Шото чувствует себя клиническим идиотом с минуту вспоминая зачем вообще сюда приехал. — Привет, — невнятно изрекает его рот, скорее на автомате. — Я тут… — Ну ты и тормоз, Двуликий ублюдок. Бакуго, который по жизни терпением не отличается просто молча затаскивает его в квартиру. Тодороки уверен, что где-то у него над головой загорелась не ироничная игровая табличка из визуальных новелл «Это действие будет иметь последствие». Для кого правда, пока не ясно. — Фильтры тебя вставлять явно не учили? — Да я как-то… — забыл. Подрастерялся и утонул в твоем запахе? Можно тебя как-нибудь прикусить? фильтры и ситуацию особо не спасают. Внутренняя гамма желает свободы здесь и сейчас и радостно скулит, чуть припадая на передние лапы перед течной омегой. Запах у Кацуки настолько крышесносный, что клыки позорно начинают зудеть. Температура тела, да и вокруг неожиданно превышает все мыслимые пределы и Шото готов поспорить на свое месячное жалованье, что еще пару секунд и пар повалит у него из ушей. И не только… — Я все привез, что ты просил, — стараясь не задерживать взгляд на Бакуго в принципе, говорит Тодороки рассматривая атмосферу чужой квартиры, которая явно на этот период имеет все шансы именоваться самым большим подушечным лагерем на планете. Подушки, одеяла. Все мягкое, уютное и раскидано буквально на каждом шагу, ступить толком некуда. Островок свободы в прихожей судя по виду расчищен парой минут назад. Становится даже как-то неловко, вторгаться в чужое гнездо без разрешения. — Где ты эти блокаторы находишь? Але, гараж?! Земля вызывает Половинчатого! — микро-взрыв прямо перед носом не становится сюрпризом, Шото думает что как-то по хамски просить самому выпить эти самые зеленые таблеточки, вдруг полегче станет. Соображать точно. А то все мысли неожиданно свелись к желанию повалятся вот прям на той подушке и утопится в чужом запахе. Как псине какой-то, ей-Богу. — Почему течка у меня, а крыша по фазе едет у тебя? Ответ-то простой, вопрос сложноватый. Шото еще на курсе втором (а может и на первом, когда во время главной битвы схватился за сердце и минуту был уверен, что вот сейчас он точно помрет, но это так… лирика и отступление от темы) понял, что Кацуки ему истинный и… Испугался. Как-то совсем позорно и не по-геройски. Спешно разорвал их недоотношения и дал по газам, выстроив вокруг себя кирпичную стену, которая должна была сделать его свободным от любых обязательств. Тодороки знает гору своих минусов, среди которых как-то затесалась не любовь к любому роду «поводков». Все эти «должен, обязан, предназначен», не для него! Лучше убейте. Шото не любит рыб в аквариуме, птиц в клетке, собак на привязи, истинных и предназначенных друг другу. Шото Тодороки ненавидит оковы, не любит кольца на пальцах, не любит клятв и свадеб. Но любит свою сущность. Гамма. Не туда и не сюда. Или скорее. Все обо всем. Ни альфа, ни омега. Или лучше и альфа, и омега. В одном флаконе. Просто идеально. Ничего не сковывает, выбор всегда за ним и можно подстроится или подстроить кого-то под себя. Но он и такого не любит. Концепция свободы явно родилась впереди него. И вот они здесь. То есть вот он загнанный своей иллюзорной свободой оказался в одном помещении с тем, кто ему предназначен по какому-то непонятному набору ген, хромосом и переплетением судеб (возможно, в этом еще имела участие теория Струн, но Шото откровенно. в подобном не силен). Все в одном, в общем. Тодороки обнаруживает себя сидящем на теплом полу и прижимающим к груди пакет с едой и парой тройкой лекарств. Говорил же, блокаторы не помогут. — Ты там живой или уже обкончался от переизбытка феромонов? — грубая сильная рука оттягивает его голову за отросшие цветные пряди. Смотреть на Бакуго физически невыносимо. Сердце заходится в бешеном ритме, в мозгу переворачивается все с ног на голову, а память подкидывает воспоминания, как вместе, им тогда, на втором курсе было просто охеренно. — Я сейчас пойду… — Бросаться на несчастных прохожих в порыве глобального недотраха? — алые глаза насмешливо смотрят в душу, а Шото, как-то завистливо ловит себя на мысли. Чего ж самого Кацуки так не корежит от всего происходящего? Он же омега в течке, сейчас должен по полу этому устланному подушками валятся и скулить что-то не совсем приличное и членораздельное? Как-то не честно, что плющит одного Тодороки. — Давай мудло Двуликое, вставай и иди умойся. Самое забавное и при этом ужасное. Кацуки знает и сам все понимает. На самом деле даже лучше самого Шото. Просто они это никогда не обсуждали. Только раз и на выпускном, в спину Тодороки прилетело пьяное и злое «Трухло». Звонко ударило ножем в спину, но больше ничего не было. Бакуго слишком гордый чтоб обсуждать подобное, Шото слишком свободолюбивый дурак, чтобы поднимать тему истинного самому. * От холодной воды в лицо легче становится, но не надолго. Тодороки поскребывает набухшие железы у основания шеи, давит, мнет ладонью, только от всепоглощающего аромата это не спасет ровно, как и вид самого Кацуки. Тот еще вытянулся, раздался в плечах. Сейчас щеголяет перед Шото в одной просторной черной футболке с принтом какого-то анти-героя из двухтысячных и свободных домашних брюках. У них разницы в росте почти нет. Как-то меланхолично отмечает здравый смысл или то, что сейчас за него отвечает. Только Бакуго всего на каких-то два пальца ниже. Шото бережно обходит подушки и одеяла разбросанные по полу, борясь с острой потребностью похвалить огромное гнездо, а за одно уткнуться лицом в вооон то покрывало. Да, махровое и белое. Недалеко от кошачьих мисок. — А где девочки? Кошки. Мина, Бомба. Ласковые любимицы, которыми в основном забит весь инстаграмм Кацуки. Себя он не фотографирует, изредка природу, закаты, рассветы и кошек. Своих чаще, иногда чужих. Даже забавно… — Отправил к Стирашке Младшему на эту неделю, — держась от Тодороки на расстоянии одного стола и отодвинутого стула резюмирует Динамит. На светскую беседу явно не настроенный, но так же явно не желающий выпускать Тодороки из поля своего зрения. Внутренняя гамма ликует и толкает вперед, мол, чего ждешь идиотина? Иди и возьми! Гнездо тебе показали, во время течки позвали, что не так-то? Электронный термометр на стене кухни пиликает предупреждая, что температура в квартире приблизилась к отметке «слишком жарко». * — Что ты хочешь? Извини, но я не лучший вариант пары на долгую и счастливую геройскую жизнь? Извини, однажды кто-то из нас некрасиво сдохнет и если я буду держаться слишком близко к тебе, один из нас не выдержит смерти другого, я знаю о чем говорю, Кацуки, это было больно. Извини, я не люблю меток, обручальных колец и обязательств? Извини, у меня забег от тебя в пять лет длинною и я как-то паскудно надеялся, что этого разговора удасться избежать? Хватит сверлить меня своим взрывным взглядом, словами через рот все еще не мой конек. Как и твой, в принципе. — Проведи со мной дня два или три. За окном завыла чья-то сигнализация, а где-то там схлопнулась соседняя вселенная потому что, ну серьезно? Бакуго? Бакуго Кацуки только что попросил его провести с ним течку? Без каких либо прелюдий и препирательств к стенке? — Хватит так изумленно хлопать зенками. Половинчатый, выруби все свои сраные загоны и просто скажи «да» или «нет»? В чем твоя ебучая проблема? В тебе? Во мне? В нас? — Это без обязательств, и хватит строить такую тупую рожу, — мозолистые пальцы сжимают подбородок Шото и не дают отвести взгляд. В воздухе к приятному запаху нероли прибавляется аромат нитроглицерина, в левой руке Кацуки буквально трещит микро-взрыв. Намного позже Шото все-таки понимает, что к стенке его приперли, элегантно, красиво, спору нет. Но это спустя три дня, лежа носом в пропитанной ароматом апельсина и яркой масляной свежести, подушке… * Он забывает, что Бакуго больше кусается чем целует. Забывает насколько он напористый и насколько не терпит возражений. Но вспоминает все это, стоит чужим губам коснуться его, а наглым рукам залезть под геройский костюм. И все. Лавина воспоминаний активирована, все они сыпятся на голову Тодороки пока они проделывают крайне забавный путь по подушкам, до кровати, которая впрямь представляет из себя мягкое гнездище из всех возможных вещей, покрывал, подушек и одной безликой дакимакуры. Костюм, ботинки, белье… все отправляется на пол, куда-то рядом с домашними вещами самого Бакуго. Клыки нарочно задевают нижнюю губу Кацуки, чуть раня нежную кожу. Во рту остается металлический привкус, а Шото буквально летит в море подушек придавленный чужим весом. Он проигрывает Динамиту в комплекции, мысль отправляется на задворки сознания, уступая место воспоминанию об их первой совместно проведенной течке. Тогда, когда им было лет по шестнадцать. Когда Шото судорожно наводил везде порядок, аккуратно все складировал, наводя свое понятия уюта, а Бакуго наблюдал, хвалил и тискал где можно и нельзя, а по итогу повалил на футон. Они кувыркались тогда на полу, юные, открытые в своей гиперсексуальности, наивные и расслабленные. Отдающиеся друг другу без остатка. Неловкие и угловатые мальчишки. Шото помнит несмелое поддразнивание, которое звучало как-то в стиле, не зазорно ли гамме прогибаться под омегой. Не стыдно и не зазорно. Приятно до одури. И самому Кацуки тогда было хорошо. Растрепанный ореол светлых жестких волос, капелька пота скатывается по виску… Сбитое дыхание и бескрайний океан чувств в глазах. Шото жмурится и кусает край подушки, когда Кацуки, Кацуки не из воспоминаний, а из настоящего медленно опускается на его член. Жаркий, уже растянутый, податливый и такой влажный. Переизбыток смазки, наверное первый или второй день течки, просто с ума сойти насколько он плотно обхватывает упругими мышцами входа ствол. В лучах рассеянного утреннего света он рвано выдыхает и запрокидывает голову, упираясь широкими грубыми ладонями в грудь Тодороки. Он плавно покачивает бедрами выбирая неспешный темп, наслаждаясь глубиной проникновения. Давая себе привыкнуть к размеру, не спеша и размеренно. Литые мышцы перекатываются под кожей, Шото несмело ведет ладонью по напряженным мышцам пресса, словно завороженный, очерчивает кончиком пальцев глубокие шрамы. Старые, совсем новые. Знакомые, которые напоминают о чем-то ужасном и те, что видит впервые задаваясь тупым вопросом «когда это случилось?». Глубокий низкий стон разрывает тишину и шквал звуков, ощущений и воспоминаний вновь обрушивается на Тодороки с новой силой. В комнате не тихо. В комнате оглушительно громко, невероятно шумно от стука их сердец, от влажных шлепков кожи о кожу, от…несдержанных выкриков и тихого горлового рыка. Шото и сам не понимает, что это его рык, пока не слышит довольный смешок над собой и не чувствует, как горячая ладонь накрывает его лицо, буквально заставляя утонуть головой в чересчур мягкой подушке. — Хватит парить себе мозги, Двуликое трухло. Расслабься и получай удовольствие. * Сцепка выбрасывает его куда-то за пределы собственного слабого тела и сознания. Жар накрывает удушливой гормональной волной, когда все человеческое отключается уступая место голимым инстинктам, когда он в попытке борьбы опрокидывает Бакуго на другой край широкой койки и вколачивается в расслабленное влажное нутро как сумасшедший, с единственным конструктивным желанием повязать. Заполнить, сделать своим. И эти мысли, злые дрянные абсолютно не в его стиле отрезвляют вместе с горячим укусом на шее чужих клыков и ощущением того, как собственное семя выплескивается где-то глубоко внутри Кацуки. Бакуго откидывается на подушки и тянет рот в наглой улыбке. На зубах и губах у него видны розовые потеки крови. Его — Шото — крови. Тодороки поспешно слизывает ее с уголков чужих губ. * — Не хочешь попробовать, как в старые добрые? — у Шото поджимаются пальцы на ногах и немного познабливает, после самого яркого оргазма за последние три года. Под бедрами у него намокает подушка, а гамма почувствовавшая более сильного соперника готова встать в коленно-локтевую и предоставить доступ к себе любимой. Шото ее понимает, он и сам не против. Ненавидит занимать в койке только одну позицию, предпочитая меняться ролями, как можно чаще. В конечном счете, он фанат 69, в которой чувствует себя максимально комфортно с любым партнером. — Ты на блокаторах? — прикрывая рот ладонью и подавляя зевок интересуется Кацуки похлопывая себя по коленям. — Со спиралью, — уютно устраиваясь на крепких ногах произносит Тодороки. Мозолистые пальцы поглаживают влажное колечко входа, растирают по нему выступающую смазку. Кацуки любит поиграться… Тодороки забывает и это, а сейчас медленно сходя с ума от нехитрой стимуляции вспоминает, как иной раз кричал под Бакуго лишь бы тот прекратил доводить его и уже поимел нормально. Спрятать пылающее лицо в чужой шее оказывается невероятно легко, можно не смотреть в глаза, только постепенно давать превратить себя в кусок расплавленного металла. Один палец входит в него слишком легко, преодолевает небольшое сопротивление мышц. Погружается сначала по костяшку, а потом и полностью по фалангу. Растягивает, дразнит и покидает тело с влажным, порочным хлюпающим звуком. Шото вздрагивает и трется носом о набухшие чувствительные железы у основания шеи. Проводит по ним языком, слизывая сладкий пот. Подготовка обещает быть долгой… * Микро-взрыв на собственной коже не становится сюрпризом. Это все еще приятно, разгоряченное тело реагирует остро, от боли и удовольствия выделяется больше смазки. Та стекает по бедрам, пошло хлюпает между телами. Тодороки мстительно сжимает чужую ногу и причудой доставляет ту покрыться тонкой корочкой льда, которая тут же тает на разгоряченном теле. Бакуго грязно ругается и оставляет еще один больнючий укус на загривке. Поза обратного наездника у Шото любимая, ровно настолько же как 69. Комфортно, не нужно смотреть глаза, можно позволить себе немного больше. Ну и бонусом… Кацуки как-то сказал, что ему безумно нравится видеть подкаченную задницу, что в такой позе буквально скачет на его члене. Видимо с тех времен ничего не поменялось. Тодороки задыхается от переизбытка чувств и ощущений смаргивает слезы и запрокидывая голову, буквально откидываясь на крепкое плечо позади. Да, он почти забыл насколько круто было вместе. Насколько он чувствовал себя полным рядом с Кацуки, насколько ему не хватало запаха нероли на собственной коже, волосах и одежде. Он забыл насколько Бакуго было много в его жизни… Вспоминать оказалось приятно и больно. Большая горячая ладонь накрывает член Тодороки, размазывает предэякулят по головке и стволу, обводит выступающие венки и задерживается на поджавшихся яичках, буквально сгребая в горсть мошонку. Это в принципе и становится последней каплей, после которой Шото пачкает ладонь Бакуго спермой. * Дни проходят как в тумане и какая-то ясность возвращается ближе к третьим суткам, когда Шото ковыряет палочками от еды гречневую лапшу в бумажном высоком стакане. Хоть убей, он не может вспомнить откуда лапша, приносил ли он ее или достал ее Кацуки или… — Ты, когда думать начинаешь, рожа у тебя максимально стремная. Думалку выключи, Половинчатый, аж бесишь, — от палочки в свою сторону Шото уворачивается чисто машинально. Тодороки прячет улыбку в высоком стакане и в отместку пытается пнуть Кацуки, промахивается. На ходу ставит стакан на пол, а дальше все напоминает школьные годы. Неумелую возню в гнезде, где больше щенячьей нежности, чем настоящей драки. Подушки, одеяла, его геройский костюм. Дикое смешение ароматов и запахов. Шото словно собака трется спиною о подушки и простыни, стараясь запечатлеть запах нероли как можно глубже на себе. Хотя с большей долей вероятности это делает внутренняя гамма. — Пиздец, Двуликий айсберг, тебя развезло, — расставляя руки по бокам от его головы фыркает Кацуки не сводя взгляда. — Созрел для серьезного разговора или продолжишь бегать? Да? Нет? Все сложно. Шото Тодороки не любит рамки, ответственность, истинных пар, обручальные кольца и официальные бирки-признания. Шото Тодороки не любит всего этого, но позволяет кусать себя, оставлять следы от микро-взрывов на коже и метить своим запахам. Какая-то несостыковка… Логическая и по всем фронтам. — Думаю, для серьезного разговора надо как минимум быть одетым. — Ебанат, — со смехом выдыхает Бакуго, всего на секунду в шутку накрывая лицо Шото подушкой. * — Какого хрена? Я не хотел сбегать тогда и не хочу сбегать сейчас. Ты мне нравишься и последние пять лет я думаю, что крупно проебался. За последние пять лет я чувствую себя максимально полноценным именно сейчас, именно все те дни, что был с тобой. Я не хочу уходить, но не хочу обязательств… — Что ты хочешь от меня услышать? — Признание в любви и предложение руки и сердца, бля. Включи голову, Половинчатый! Просто ответь на вопрос. — «Какого хрена?» — это не вопрос, — закусывая губу и проводя рукой по влажным после душа волосам резюмирует Тодороки. — Поумничай мне тут, блять, — немного сложно смотреть в глаза человека, с которым последние дня три общался исключительно междометиями. Ну и шрам на груди порядком отвлекает и в сердце снова что-то больно сжимается и напоминает Шото «будет больно», осторожно! «Это действие будет иметь последствие». Только они не в визуальной новелле, в которые любит играть Урарака, а в реальной жизни. И все немного сложнее. Тодороки потирает лицо руками, а после скороговоркой выпаливает: — Я боюсь, — совсем тихо, а потом по нарастающей громче и громче. — И все это время боялся, что будет больно. Что не справлюсь, что опять случится что-то, и кто-то из нас будет на грани смерти. Ты прав, я — трус и не умею принимать верные решения. Боюсь потерять свободу, боюсь ответственности и поэтому бегал от тебя пять лет. Бля. Это фиаско. — Это все? Вся причина? — Ты знаешь причину, — пряча глаза за челкой, словно школьник, бормочет Шото. Кацуки вздыхает так словно мир и Тодороки в частности заебали его во все щели и с этим, возможно, трудно поспорить. Лампочка над кухонным гарнитуром начинает светить чуть слабее, в этом районе частые перепады с электричеством. Урарака рассказывала. — Какой же ты еблан, Двумордый, — большие горячие ладони мягко сжимают плечи Шото. — Выдохни уже, никто не требует от тебя «здесь и сейчас» и никто не собирается сажать тебя на ебучий поводок… Бакуго спокойно без лишней злобы неожиданно ясно раскидывает весь хлам в голове Шото по полкам. Книжка за книжкой, вещь за вещью. Бережно, как наковальня, в своем фирменном стиле, приправляя матом и легким подзатыльником. — Истинный — не значит обязанный, блять, пойми это. Хочешь попробуем по нормальному, хочешь разбежимся, эгоистичное ты Двуликое хуйло. На тебе, открою секрет, свет клином не сошелся. Тодороки шмыгает носом. Нет, не плачет просто… Неожиданное осознание, что в чужой голове все работает и строится несколько иначе и более здраво становится открытием. Прав был Мидория, к психотерапевту все-таки стоит походить. — Давай, не делай рожу кирпичом, а просто подумай. И не по ублюдски, как ты любишь это делать, додумывая за других, а по нормальному. Слышь меня? Шото трется головой о чужой живот и целует шрам над пупком. — Хорошо, — еле слышно выдыхает он в чужую кожу и обнимая Бакуго за талию. — Хорошо. Большая мозолистая ладонь треплет разноцветные волосы.