Купидонова бабочка

Дивная ночь, свежая и тёплая, наполненная свежим запахом леса, даже кое-где душистых цветов или сладких, как мед, спелых яблок в саду или других фруктов, никогда не покидала ровный бархатный иссиня- черный спокойный небосвод, разукрашнный узорами из ярких крохотных белых светил, похожих на застрявшие в породе алмазы, подсвеченные чем-то изнутри, над двухэтажным красивым домом в светло-розовых тонах и с резной крышей, в котором остановились луны. Самая большая, удобная гостевая комната на первом этаже была оформлена зеленоглазой луной на манер роскошных покоев шикарного отеля: все пространство было в таинственном, но спокойном полумраке, разрываемом ароматическими немногочисленными светло-желтыми свечами, которых было в комнате около тридцати, длинными и завитыми, от которых исходил приятный и лёгкий запах ликёра, окна были занавешены темно багровыми в бликах и чёрными в тени плотными бархатными шторами, не пропускающие со стороны сада ни капли лишнего света, намертво исключая возможность того, чтобы внутрь кто-то подсмотрел. Стены оформлены в привычном тёмном узоре из теней на фоне вишнёвого однотонного тона, роскошный чёрный бархатный диван манил своим лёгким переливом блик, весь пол был усеян лепестками свежих роз, мягких и ароматных; главной частью комнаты была огромная двуспальная кровать, на которой спокойно бы поместились бы восемь взрослых, где было устлано прохладное чёрное шёлковое бельё, приятно отозвавшееся на чувствительной бледной коже, с верхних балок спускались волны полупрозрачного алого балдахина с чёрными кисточками и вплетенными в них золотыми нитями. Демоница с длинными обсидиановыми кудрями, густыми и блестящими, с запахом дорогого шампуня, рубиновыми глазами, сейчас глядящими в пустоту по направлению случайных мыслей,изящно и развязно расположилась на шикарной кровати. Соблазнительное женское тело было почти открыто, обрамленное лишь полупрозрачным кружевным бельём, чёрный цвет которого смотрелся произведением искусства на бледной коже, а едва прикрывающий бедра халатик и вовсе был почти прозрачным, и сквозь него был виден каждый плавный изгиб. Женщина лежала на боку, думая о своём без улыбки и с нескрываемой грустью в глазах: в запутанных и безрадостных мыслях было одно лицо, невероятно красивого демона с прямыми волосами и ясными глазами цвета вечно цветущей глицинии, такого прекрасного, но такого жестокого, что не хватало слов. Убуяшики всегда был таким с прародителем, хотя осознавать это Кибутсуджи стал совсем недавно, когда их отношения начинали становиться все тяжёлее и тяжелее; алоглазый любил главу истребителей безумно и беззаветно, он был первым за более чем тысячу лет, тогда ещё человеком, которого недоверчивый демон смог осторожно впустить в свое больное страхом и паранойей сердце, аккуратно приоткрывая перед мягким мужчиной с усмирительной спокойной аурой двери хрупкого внутреннего мира, как хрустальный прозрачный замок с полуразрушенными сводами, острые осколки которого ранили самого их обладателя, из-за чего прародитель с трудом готов был открыть их - но Кагая оказался приятным и добрым, и интересным, и он понравился демону, медленно, но верно сокращая расстояние между ними, аккуратными вежливым шагами догоняя того, кто в скором времени сам рванул навстречу. Такой породы был Мудзан - слишком гордый, чтобы сделать первый шаг, но слишком чуткий и так отчаянно нуждающийся в спасении от своего одиночества, внутренней пустоты и жаждущий хотя бы самого слабого искреннего тепла, что сам прародитель демонов не смог, да и почти не пытался противиться этим чувствам, как сильно бы от них его не разрывало внутри - боль, ставшая слезами и сорванное горло в так и не прозвучавшем крике иногда были настолько невыносимыми, будто чужие руки, холодные и костлявые, с огромной силой сжались на бледной шее, не давая дышать, а Убуяшики было по силам усмирять эти видения, в минуты головокружащего своей несдержанной страстью соития он душил его сам, тянул за прекрасные кудрявые волосы, заставляя алоглазого обнажить чувствительную к его прикосновениям шею, покрывал её бесчисленным множеством укусов и засосов, разукрашивая фарфоровую кожу всеми цветами между алым и сапфировым, превращая прародителя в произведение извращенного искусства порочной любви. Боль, обида, нередко унижение и понимание абсолютного пренебрежения его чувствами и минимальным комфортом присутствовали каждую ночь, что они проводили вместе - однако долгое время это не проявлялось слишком сильно, лишь постепенно возрастая, словно раз за разом подготавливая Кибутсуджи к более решительным и серьёзным действиям, но тот получал от этих занятий какое-то странное удовольствие, чувствуя себя все большим мазохистом, которым они делали это уже во второй раз. И он позволял возлюбленному подобное - демон никогда не говорил Убуяшики, как сильно он уставал от серьёзной роли, где был обязан быть сильнейшим в бою и гением мысли, неколебимым, могущественным, благородным, - Мудзан уставал быть идеальным, это выматывало до безумия, и доходя до поместья Убуяшики, где всегда, в самой тёмной глубокой ночи, было немного мягкого приветливого, даже успокаивающе света, готового впустить кровожадного монстра в этот с виду уютный, но такой опасный “дом”, хозяин которого, соблазнительно облизнув мягкие губы, впускал изголодавшегося по нему прародителя в свои объятия, позволяя немного понежится в них и расслабиться перед тем, как оба демона начнут получать удовольствие. А дальше шла пытка, болезненно сладкая, но необходимая на уровне едва ли не подсознания, приносящая долгожданный покой, невероятно желанную возможность для алоглазого перестать тянуть все на себе и стать до абсурда слабым и беззащитным, доверчиво отдаваясь в любимые руки, которые обожал покрывать поцелуями и облизывать шершавым и мокрым от обильной слюны языком: почти невинным действием на фоне того, что творилось с его телом в ответ. Кагая неприкрыто перегибал палку, часто и сильно, особенно в последнее время, когда началась “голодная агрессия”, из-за которой чуть ли не каждый разговор с кудрявые брюнетом сводился к беспощадному изнасилованию последнего, но, ввиду состояния демона с прямыми волосами, прародитель прощал ему все до последнего укуса и капли любовной жидкости, наполнявшей его внутренности, искусывая руки до глубоких отметин прямо поверх болящих разноцветных синяков и засосов, лишь бы заглушить громкие звуки несдержанных стонов, по мнению самого Мудзана, таких омерзительно жалких, но услаждающих слух Убуяшики подобно эдемской симфонии, о чем, намеренно смущая демона, любил говорить обладатель аметистовых глаз, от пристального взора которого было не скрыться даже проваливаясь под землю или неловко отводя взгляд. Лицо, единственное на демоническом теле, чего не коснулись любовные извращения, все равно горело не слабее любой другой плоти от смущения, дикого и ни с чем не сравнимого, от которого Кибутсуджи плакал, не в силах сдержать эмоции, но в то же время и не имея возможности прекратить это - чем дальше заходила агрессия, тем сильнее робел перед возлюбленным демон, полностью отдаваясь в его власть, как бы болезненно, неприятно и больно это не становилось. Под рёбрами, в такт с сердцем, билась паранойя, заставляющая ревностно желать смерти - за одним, появившиеся уже после, исключением, - каждому попавшему под улыбку его Кагаи, под его мягкий беззлобный взгляд, тем более, к кому его любимый прикоснулся: Мудзан закатывал бесчисленные истерики и скандалы, вёл себя как маленький ребёнок, кричал, оскорблял демона самыми грязными словами, на самом деле плача внутри от бессилия и страха, что тот его оставит, только найдя кого угодно другого, пытаясь своим таким глупым и жалким, но искренним поведением показать, как много Убуяшики для него значит и насколько он не хочет отпустить его, свою первую любовь, что после таких ярых сцен с криками прародитель становился особенно покорным и страстным любовником, исполняя по каждому негромкому слову любую прихоть любимого, полностью отдав в его бесконечное распоряжение собственное тело. Он покорно двигал красивыми бедрами, выгибался настолько, что были чуть ли не слышны хрусты хрящей между позвонками, целовал жадно и глубоко, впуская в свою ротовую полость длинный мокрый язык и неумело, но интенсивно переплетаясь с ним в головокружащем и словно опьяняющем танце, от которого начинала пульсировать кровь в голове, раздвигал ноги перед игрушками и с готовностью принимал любую позу; лишь для того чтобы, когда весь этот кошмар, приправленный удовольствием будет окончен, проснуться на футоне, кроме одеяла согреваемому высоким и тёплым телом Кагаи, получить от него утренний французский поцелуй, немного полежать в объятиях, наслаждаясь родным терпким запахом и красотой возлюбленного. В такой момент все тело унизительно ломит от сильной, точно липкой боли после тяжёлой долгой любовной ночи, с неизменно прелестной, дьявольской садистской улыбкой Убуяшики из вредности и забавы с хитрым блеском в глазах отдавал прародителю запрет на его регенерацию, что слишком быстро лишала демона с прямыми волосами возможности насладиться своей работой, периодически пощипывая без силы или легонько, но ощутимо целуя в места, где сильнее обнажались нервы,играя на чувствительности молочной кожи, будто на натянутых до предела струнах скрипки, ублажая свой слух мелодичными стонами, так приторно сладко и до настоящих стонов боли пытая Кибутсуджи самим собой и его чувствами. Лицо Кагаи всегда легко приобретало трепетный румянец, когда растрепанного возлюбленного касались его руки, чтобы оставить различной яркости, у зависимости от настроения, след шлепка, с удовольствием слушая приятные всхлипы напротив, а после по особо в такой момент чувственному месту со свежей содранной тонкой кожей проходился длинный шершавый язык, мокро слизывая кровь с раны и с видом довольной своей жертвой кицуне удовлетворенно хихикая после этого действия. Главе истребителей нравилось лицо демона, лишенное “лишней” косметики, поэтому он часто заставлял прародителя снимать тяжёлый макияж с очень хрупкой кожи, а когда он отказывался - легко и сам мог почти содрать все, по его мнению, ненужное красивому демону пемзой или какой-то шершавой губкой, заставляя почти взвыть от боли из-за нарушенного эпидермиса, но успокаивал того словами, что ему все равно ничего не стоит регенерировать, так зачем напрасно отказывать в его, Убуяшики, маленьких радостях? Хоть он и не верил ни единому его слову, Мудзану льстил каждый комплимент так ненавистной настоящей внешности, сказанный томным глубоким голосом, который заставлял, сквозь боль, покрываться смущенным багрянцем, вырывая хихиканье из губ мужчины с фиолетовыми глазами, втягивая в головокружительно глубокий поцелуй, не отпуская, пока не иссякнут силы или кислород, или пока демон не решит забрать инициативу в свои руки, плавно и умело не перетянет возможность полностью управлять ситуацией, ведь Кагая без сомнения знал: смущенный Кибутсуджи - самый покорный и удобный, и прародитель, плача от боли на всем лице, но краснея от смущения из-за поцелуя, когда чужой язык исследовал каждый миллиметр его ротовой полости, периодически надавливая на клыки и десна у них, проглатывая приглушенные стоны, пока язык алоглазого пытался играть с демоном в ответ, показывая свою опытность, а на деле получалась трогательная и очень милая неумелость, приправленная живой мимикой лица. И Мудзан привык. Те единственные, кого он искренне любил, ради кого был готов сгореть дотла и сделать что бы у него не попросили, даже велели бы, - они всегда делали больно, такому беззащитному со своими чувствами, неспособному сделать что-то подобное в ответ из-за страха, глубоко въевшегося под кожу, что останется один, никем не любимый и никому не нужный. Горько, стыдно, обидно и унизительно было ощущать эту зависимость сначала и от розоволосой демоницы Юми, беспощадной к больному ребёнку, сделав его, маленького и по глупости счастливого и радостного от одного только знания, что он больше не один, есть кто-то, кому он, больной и жалкий, небезразличен и, как по неопытности наивно верил мальчик, кто даже любит его, своей послушной забавной зверушкой. Мальчик был слишком одиноким и в то же время невинным, ничего не понимал в каких-либо отношениях и без сомнений принимал за чистую монету все истины, заложенные в кудрявую голову женой брата, милосердно позволившей ему какое-то время находится подле себя, не скупясь на издевки, изощренные и максимально резкие оскорбления и без того втаптываемого в грязь даже служанками ребёнка, склонившего голову перед алоглазой и всеми её прихотями, только чтобы не остаться вновь в одиночестве, понимая, что в таком состоянии никто к нему даже не хочет приближаться, а от Юмики ребёнок мог почувствовать, пусть и перемешанное с нечеловеческой болью, настоящее тепло другого тела и прикосновения, кроме ненавистных врачебных, всегда грубых до алых пятен на тонкой коже, таких неаккуратных, будто злых, замаскировывая отвращение к его тошнотворному запаху и открытое пренебрежение его излишней чувствительностью кожи, - а девушка, изредка, считая и все те разы, когда она кровожадного исцарапывала его, касалась его своими мягкими от кремов и эфирных масел аристократично изящными руками, от которых исходило несильное тепло, но будущему демону этого было достаточно, эта самая крупица была ему жизненно необходима, а ввиду того, что всегда следовало вместе с фантомной лаской, когда демоница ехидно насмехалась и издевались над ним, у Мудзана появлялись из-за этого новые и новые комплексы, фобии, увеличивалась в размерах и так сумасшедшая самоненависть, навалившиеся на маленького ребёнка, у которого не было никого, кому он мог бы открыть внутренних демонов и поделиться тяжестями; и даже не обязательно получать желаемое сию же секунду, ему хватило бы просто быть выслушанным, Мудзан, пусть и был гением, образованным не по годам, глубоко внутри на самом деле был хрупким и безумно нуждался в самой минимальной теплоте и ласке, получить которую было не от кого в холодном обществе тех, кто вообще обращал хоть малейшее внимание на его существование. Прошло больше тысячи лет, когда Кибутсуджи, так и не излечившийся от своей внутренней травмы, наложенной “старшей сестрой”, смог найти в себе силы открыться главе истребителей, в корне отличающимся от той, кто стал его потаенным ночным кошмаром. Мужчина, вокруг которого всегда витал аромат чая и вечно цветущей глицинии, отвратительной по мнению демона, но ставшей уже привычной, что прародитель смирился и перестал её замечать, раз уж Убуяшики так обожал этот запах, был приятным, с ним хотелось проводить время и хотелось чувствовать его рядом с собой. Он был забавным, Кибутсуджи нравилось играть с ним, проверять на прочность и терпеливость, весело ругаться и наблюдать за реакциями на разные действия - провокации и измены, а после наслаждаться его чуть краснеющим лицом страстными ночами, он даже обратил его в демона, того, чья семья веками силилась истребить их; но как бы иронично не была эта ситуация, алоглазый хотел лишь защитить возлюбленного, пропитываясь к нему уже не задорным игривым интересом, а любовью, и демон желал заполучить это чувство в ответ, и прародитель привык уже к такого типа абсолютно спокойной жизни, даже не задумываясь о возможности впускать в неё ещё кого-то, ведь казалось бы, зачем? А потом случилось то, что не мог предвидеть даже он, гений расчётов, стратегии и тактики, знающий наперёд многие вещи и шаги врагов и подчинённых - появилась Она. Не великолепная и сильнейшая героиня, призванная уничтожать зло, не роковая красавица, проводя ночи с которой он потерял бы рассудок, становясь послушной марионеткой, не гениальная мыслительница, поразившая бы его своими знаниями, вызывая на дуэль разумов, где они были бы равны, не глупый идеал женской красоты, в котором была бы лишь прекрасная оболочка с пустой головой, которой демон безвозмездно пользовался, благодаря наивной влюблённости в него, не таинственная помощница, с усилиями которой он приобрёл бы великое могущество, - все эти типы женщин, а так же их подражателей, Кибутсуджи знал, и умел совладать с каждым настолько, что ни одна из них больше не могла жить без него, они все до безумия влюблялись, любили, становились практически одержимыми и в итоге были полностью слепо покорны любой его прихоти, от сильной духом истребительницы с твёрдым принципами, которые она переступала, до последней пустоголовой, но непременно красивой куклы, не считая той самой “старшей сестры” из тёмного прошлого, не было ни разу ни одной девушки или женщины, которая идеально не исполнила бы свою роль в представлении прародителя, позволяя использовать по своему интересу и желаниям, а после быть съеденной им или просто выброшенной, как испорченная игрушка. Он был непревзойденным инкубом, покоряющим сердца одним взглядом и готовым к любому клишейному образу, такому скучному и предсказуемому, что хотелось хоть зевать, безбожно ругая и художников, и поэтов с их идеализацией муз, и романтических дураков, отдающимся в проворные руки умелиц-манипуляторов в сексуальных и роскошных платьях и на каблуках, игнорируя такие очевидные намёки на их опасность. Но к тому, с кем его столкнуло, по странной воле витка судьбы, Мудзан не был готов, точнее, он с самого начала не сомневался в своем безумном обаянии и успел выстроить определённые планы, но все посыпалось, как карточные замки, не успев даже завершиться хотя бы в кудрявой голове. К той, что ворвалась в его жизнь случайно, словно свежий воздух, пропитанный ароматами букета луговых цветов, попал в тёмную комнату его души, мрачную, пыльную, с застрявшимся густым и душным воздухом, ворвалась без предупреждения, внезапно, спонтанно и с мягкой доброй улыбкой, тёплой, как лучи солнца, которое он изредка мог видеть в детстве, с трудом выглядывая на улицу из-за седзи. Когда они связались впервые, прародителю было, откровенно все равно на случившееся, ведь, по сути, кто это был вообще? Незнакомая чудачка, несущая какой-то непонятный бред, что-то про его мать, мол, знакомую с её матерью, болтающая что-то про двух низших лун, не доложивших ему о появившейся новой знакомой, почти ничего не говорящей о себе и так не уважительно обращавшейся к нему, что на лбу демона вздувались от ярости вены, и все внутри горело от злости, непривыкнувшего не быть у кого-то господином. “Они-чан” - эта девчонка взаправду вознамерилась так его называть? Кибутсуджи Мудзана, прародителя демонов, опасного кровожадного тирана, сил которого хватило бы чтобы он мог раздавить эту крошечную малявку движением руки? Хотя, с вымученным вздохом вынужден был признать демон, из предложенных вариантов, это, вышло так, что оказалось самым безобидным и хотя бы более-менее понятным вариантом, так что с горем пополам алоглазый смирился, ведь называть его правильно - господином, - девчонка категорически отказывалась, то съезжая с темы, то просто игнорируя его приказы изменить обращение. Даже имя странной чужачки Мудзан узнал не сразу, и при том, что о нем она знала, к тому же находилась в контакте с лунами, но даже знание её имени не дало никакой информации, сколько бы прародитель не делал справок и не тряс все свои многочисленные источники информации, ни один не слышал ни слова о “Тацухиме Шираиме”, ни даже о хоть каких-то носителях этой фамилии. Общаться с ней, как ни странно, было приятно и легко, хоть таинственная девчонка очень сильно раздражала и своими глупыми мыслями, несогласиями с ним, неформальностью в общении и самим своим существованием, Кибутсуджи почему-то постоянно грозил, но не торопился отправлять переименованный в “Мелкая заноза” номер в чёрный список. Она говорила с ним спокойно и мягко, была милой, но не лицемерной, и невозмутимо возражала ему, неизвестно откуда знала многие вещи, да и в принципе сама её манера была приятна, так что, как демон бы не ругал её, на самом деле продолжать диалог ему хотелось, с интересом пытаясь прочитать девчонку, отнести её к какому-то глупому привычном клише, но что-то не давало ему сделать это - она не вязалась ни с одним образом, да и угрозы от неё не чувствовалось ни малейшей, и их беседы перерастали в новые изо дня в день, прерываясь на время, когда у девушки была некая “работа”,о которой она так же не торопилась распространяться. Откуда-то в грязном, гнилом мире, в незнакомке, как одуванчик сквозь слой асфальта, оказались пророщенными принципы и мораль, на что прародитель не сдержал смешка. Спасать полумертвого демона, другого лечить и вытаскивать практически с того света столпа? Логика этой девчушки оставалась чем-то неопознанным, Кибутсуджи не мог понять, в итоге, на чьей все же она была стороне и нанесёт ли удар в спину, но почему-то продолжал с ней говорить, отвечать на такие глупые вопросы и даже, милосердно одаривая надоедливую мелочь интересом своей высокой персоны, спрашивал с искренней заинтересованностью что-то, удивляясь сам, что странная девушка смогла как-то пробудить в нем любопытство. Но ещё более Кибутсуджи удивился скорее сам себе, когда, привычно взяв в руки бутылку - просто настроение было не очень, а этот метод расслабления всегда работал безотказно, пусть и имел не самые приятные последствия, - неизвестно почему не придумал ничего лучше, чем связаться с Тацухиме: он сам не знал, чем руководствовался в тот момент, когда открыл контакт девушки, начал писать ей, зачем он почему-то рассказал почти незнакомке, что выпил, с иронией наблюдая за её о нем беспокойством, пока сознание окончательно не поплыло, а что происходило дальше он помнил лишь обрывками. Как в большую и роскошную квартиру, вбежала девушка с разноцветными волосами и с перебинтованным правым глазом и левым серым, приглушенно неярко поблескивающим от света снаружи, в то время как внутри квартиры он погасил все огни; и демона потянуло к ней, именно к ней, злой властью ли алкоголя или случайным порывом, и даже не из-за многочисленного данго в её руках, Мудзан почувствовал от неё какую-то непривычную, но приятную ауру, успокаивающе мягкую и тёплую, пока она прикасалась и гладила его по голове маленькими тёплыми ладошками или отвечала на его объятия, тяжёлые и жаркие, обвивая крепкое тело тонкими руками и ограждая от возможных глупостей нетрезвой головы, держа его внутри небольшой комнаты и всячески успокаивая желание демона натворить то, из последствий чего пришлось бы долго и нудно выпутываться. Было приятно, когда она гладила его по плечами или спине, объятия были комфортными настолько, что убаюкивали, полный живот сладостей из тофу размеренно переваривал вкусную пищу, а эта девушка довела его и уложила в уютную кроватку; Кибутсуджи не мог дать объяснения, зачем, но все же почему-то удержал её, не отпуская хрупкого запястья, прижал к себе в крепких, но почти отчаянные объятиях. На её плече было очень уютно, хотя прародитель, уже погружаюсь в сладкую дрему, невольно не мог не подумать, насколько беспечной была Тацухиме, позволяя самому опасном и кровожадному демону засыпать с видом на её шею, касаться её кончиком носа и вдыхать такой сладкий аромат, не вульгарных духов или парфюмерной воды из элитных магазинов, а чего-то домашнего, как бы не казалось это ощущение странным, чуть ли неправильным никогда не чувствовавшему это Мудзану, но это ему нравилось, её доверчивость, мягкость и уют её тела и его сладкий запах, её нежные руки и её добрые глаза - все это было в глазах кудрявого каким-то непонятным абсурдом, до этого он был убеждён, что такие люди могут быть только в сказках, в которые верят глупые дети, но никак не в суровой реальности, о которую столькие, и он в том числе, не раз жестоко разбивались вдребезги, будто вытолкнутые из безопасного комфортного гнезда крохотные неумелые птенцы. Но лично Кибутсуджи повезло: пусть у него были слабые крылья от рождения, он смог взлететь, став сильнее, возвысившись над миром из жалких, слабых и ничтожных, великое существо, почти дотянувшееся до совершенства... И почему ему вдруг захотелось иметь кого-то нового при себе, причём практически бесполезного? Прародитель не знал, даже не догадывался, но его это не смущало. “Она... Такая странная, но, что ли, привычная..? Тяжело было свыкнуться с её поведением - непонятным, непредсказуемым, ненормальным. Но к её нахождению рядом привыкаешь практически мгновенно.” Мудзану казалось, что он держал ситуацию под контролем. Вроде бы это было просто: пусть девушка и была чересчур странной, какой-то глупой и неуправляемой, демону она понравилась - как и Убуяшики, он обозначил её “забавной” и приятной, её хотелось изучить, как экзотический цветок, настойчиво, но предельно осторожно ввиду единственности экземпляра такого необычного создания; прародитель планировал играть с ней, как с главой истребителей, но ломать сероглазую пока не собирался, ровно как и подпускать близко к себе. Притаившееся на глубине кроваво алых омутов подозрение не исчезало, что очарование непонятной девушки, её мягкость и лучистость могут быть искусной маской, но по мере долгого времени, которое они все больше проводили вместе, Мудзан вдруг начал понимать, что неподдающаяся на множество провокаций - грубых фраз, дорогих подарков, обидных комментариев, да и прочих манипуляций, до этого обличавших настоящие лица любых носителей “гнили”, - Тацухиме, такая маленькая, наивная, действительно становится в его глазах кем-то отличным от обычной серой массы, она была уже не просто случайной и бессмысленной простушкой; к собственному удивлению, Мудзану стало нравиться её присутствие рядом, её к нему прикосновения, такие как эти объятия, к которым демон всегда относился скептически, но получать их от неё ему нравилось, даже если она лишь легкомысленно брала его за руку. У Шираимы были маленькие ладошки, очень тёплые и мягкие, и держать их большим длиннопалым рукам алоглазого, с длинными когтями, но в то же время неизменно идеальным ухоженным маникюром и ладонями, нравилось, со временем он даже привык к её “Они-чан”, от которого его, вкупе с лучистой и ясной, как давно забытое солнце, улыбкой, вызывало и у расчетливого и безжалостного демона дрожь в уголках губ, создавая на его лице отдалённое подобие улыбки. Неразгаданная загадка, пазлик, не подходящий ни к одной картине, - прародитель по-прежнему пытался её разгадать, но уже не ставил это в приоритет их общения: они болтали, гуляли, держась за руки, ели сладости, просто хорошо проводили время, а потом расходились по своим делам, Тацухиме - по какой-то своей так и не обозначенной внятно работе, Мудзан, чаще, - по вопросам и отчётам лун, немного реже проблемам в своих маскировочных жизнях, но и в это время они все равно не теряли связи, продолжая переписываться. Сбой. Огонь, боль, агония, описать которую не хватало слов ни на одном из языков. Почему он доверился именно ей в этот момент, почему у него не было даже мысли о том, чтобы позвать кого-то другого - того же главу истребителей, Кокушибо или хотя бы Накиме? Нет, его тянуло к ней, этой странной девчонке, которую он едва знал, но казалось, что очень долго, и откуда-то Кибутсуджи понимал, обладательница разноцветных волос - безопасная, она не обидит, не станет издеваться и делать больнее, что она поможет; некий мирный ореол окружал её с головой, его маленькую и невинную девочку, да и не было никого, к кому в такой ситуации демон мог обратиться: с Убуяшики он был в затянувшейся ссоре, перед лунами никогда бы не показался в подобном унизительном состоянии бессилия, так что ее вариант, по сути, был единственным. Жар всего тела, поделать с которым ничего было нельзя, становился настолько невыносимым, что прародитель буквально катался по дну наполненной ужасно холодной со льдом водой ванны, кусая собственные руки до боли, чтобы хоть как-то попытаться отвлечься - казалось, внутренности уже не варились, а даже плавились, но объяснения, почему в этот раз приступ был сильнее всех обычных, у него так и не было. Словно внутри что-то бесновалось, много лет назад упокоенное и чем-то разбуженное из своего глубокого сна, но в тот момент Мудзан не связывал происходящее с Юмикой, его бывшей старшей сестрой, хотя в какой-то степени это была и её вина, глубоко и крепко засевшей в его душе и чем-то ментально почувсвовавшей, что её Манри оказалась где-то рядом и ставшей ещё интенсивнее добивать и так осточертелого нелюбимого носителя, всей душой желая как можно скорее воссоединениться со своей милой. Прародитель ещё выругался на девушку, обозвав развратницей за то, что была на дурацкой работе в одной юкате, про себя нарекая её куртизанкой, но демону было слишком плохо, чтобы зацикливаться на этой мысли, тем более, когда сероглазая пришла, со сладким и приятно леденящим мороженым в руках, мысли о чем-либо вне этого дома просто перестали существовать - они просто сидели в относительно небольшой абсолютно пустой комнате, которая когда-то была спальней демона, окутанные очень холодным воздухом, и спустя какое-то время Кибутсуджи действительно полегчало, иронично, но более сильный приступ закончился быстрее обычного, проводимого им в гордом одиночестве сотни зим в этом чудом нетронутом временем доме, его личном кошмаре, но избавиться от которого не поднималась рука. Пустая территория, лишенная жизни, пустая отдалённо напоминала чем-то демону собственное сердце, которое с годами становилось все более бессмысленным куском плоти, постепенно лишающееся страстей и мечт, ограничиваясь несчастным цветком голубой паучьей лилии, да и это место было его личным уделом уединения. Но почему-то он даже не скрепя сердцем с какой-то лёгкостью позволил бездомной сероглазой остаться в этом доме, носящим странную, очень относительную и почти необъяснимую ценность; сначала алоглазому захотелось торжественно пообещать прибить девушку, если хоть что-то случиться с этим домом, но потом передумал, лишь как бы невзначай предупредив, что если особняк на Хоккайдо станет непригодным для жилья, больше он давать пожить у себя ей не будет - разумеется, у Тацухиме и в мыслях не было подобного, разве что абсолютно пустой дом она начала обустраивать на свой, пусть не самый изящный, но уютный манер, от которого, стоило прародителю попасть в дом после “ремонта”, демон буквально взвыл и полез на стену. Да уж, вкусы у девушки были “глупыми и ненормальными”, прародитель даже не пытался сгладить свое отношение к этому, но не было похоже и на каплю, что сероглазая обиделась или огорчилась от его слов, нет, она ожидала примерно подобной реакции, тогда ещё не представляя даже в самых странных фантазиях, насколько после Кибутсуджи привяжется к этому абсолютно нехарактерному его роскошному, но строгому жилищу интерьеру, и с какой радостью и удовольствием он будет проводить тут с ней время, как и то, что оказавшийся под ударом рокового ненавистника обладательницы разноцветных волос Убуяшики, отравленный сильным проклятием в душе, появиться на пороге и тоже оценит уют и атмосферу, оказавшись ожидаемо невероятно приятным и милым собеседником, а впоследствии и нежно любимым младшим братиком девушки. А время шло, неумолимо, безвозвратно, с хладнокровным равнодушием наблюдая за погруженными в себя, как единственный зритель в театре, где есть представления на все лады; день за днём, сколько бы Мудзан и Тацухиме проводили вместе время, прародитель начинал понимать, что все давно вышло из-под контроля, в том числе его собственное сердце, упрятавшее мягкую сердцевину под непробиваемую безопасную броню, покрытое миллионами незримых рубцов, от крохотных, мимолетных до глубоких травм, вылечить которые не смогла даже любовь обладателя аметистовых глаз. Зима всегда была временем, когда демон становился особенно уязвим и слаб, хотя тщательно и вполне успешно скрывал это даже от возлюбленного, не подпуская к себе не протяжении ближайших трех месяцев или даже более, пока не сойдут сугробы, провоцирующие в его сознании болезненную и даже близко не адекватную реакцию, ему самому чем-то напоминающую паническую атаку: Мудзана могло начать сильно трясти, ему резко становилось холодно, появлялась усталость и слабость по всему телу, доходящая до онемения, и алоглазого распирало от внутреннего противоречия - было и ярое нежелание даже показываться на глаза в таком жалком состоянии хоть кому-то, минимум из параноидального страха стать засмеянным и презренным, да и просто потерять лицо перед кем бы то ни было - но в то же время, как бы не пытался отрицать для себя демон, в эти моменты ему до безумия невыносимо хотелось не быть одному, а наоборот, чтобы кто-то подарил ему такую желанную заботу и ласку, которую Кибутсуджи безусловно вначале бы принял с подозрением и опаской, но был готов в скором времени упасть в объятия чужих рук, обмякший и доверчивый, и с силой прижался бы в ответ, сдавливая тело в мощных, крепких, словно угрожающих объятиях. И этим кем-то оказалась младшая сестра, мягкая и добрая, ласковая, заботливая, которая почти на всю зиму взяла на себя уход и заботу о нем, периодически выпадающем в беспамятство, когда наружу вырывался дикий, опасный, но слабый, жаждущей минимальной заботы и любви, ребёнок с отчаянными глазами. И даже, к удивлению Мудзана, в этом сознании, искаженном и до глубины травмированном, с до абсурда хрупкой детской душой, кровоточащей от свежих ран, и даже таким, все равно мальчик тянулся к сероглазой, сначала ошибочно приняв за Юми, но в ответ получивший столько тепла и нежности, сколько до этого даже вообразить не мог. А ребёнок не верил, привычно относился к “старшей сестре” с почтением и испуганной любовью, боясь, но желая лишний раз к ней прикоснуться, но не решаясь сделать это из-за страха наказания за свое невежество от жестокой, но такой любимой Юмики, и его сердечко замирало каждый раз, когда Тацухиме ласково и нежно гладила своими тёплыми ладошками его по жидким локонам, голове или спине, целовала в макушку и щеки, сажала к себе на колени или просто обнимала, бережно, будто бы он был хрупким сокровищем, брала на руки тонкое острое тельце и так тепло улыбалась мальчику, такому ничтожному даже в собственных глазах, никак от неё не ожидавшему ни капли подобной доброты и ласки. Но Кибутсуджи, со страхом, но потянулся к ней с запутавшейся от происходящего любовью и радостью, хоть он и не понимал, почему обычно жестокая сестра была к нему так благосклонна и мила, пугаясь, но становился счастливее от её действий, вовсе не принадлежащих розоволосой, но заставивших его ещё долгие годы не ненавидеть демоницу, внушая веру, что и она умела быть доброй и ласковой, просто это надо было заслужить, но ему никак это не удавалось, и проблема была не в Юми, прекрасной, великолепной, идеальной, а в жалком и мерзком нем, которого вполне сама алоглазая вполне справедливо называла ничтожеством. Но эта, странная, какая-то неправильная Юмика была нежнее и ласковее, чем когда-либо, и от неё веяло неподдельными теплом, таким уютным и успокаивающим, что на душе становилось приятнее и мальчик спустя какое-то время смог даже расслабиться и немного обмякнуть в её тонких, но до безумия бережных руках. Огромные бездомные рубиновые глаза ребёнка почти влюблённо смотрели на обладательницу разноцветных волос, укладывая кудрявую голову на её плечо или грудь, слушая биение девичьего сердечка мягкой щечкой, вдыхая витающий вокруг сероглазый аромат кофе и сладостей, будто бы он оказался в самой сладкой грезе наяву. Тепло, безопасно и спокойно; и маленькие тощие руки обнимали девушку в ответ, буквально желая слиться с ней воедино, чтобы никогда не прерывать момент этой трепетной нежности, такой желанной и радостной, без слов благодаря и даже прикрывая глаза от удовольствия, бережно хранимого ставшими в одночасье такими надёжными стенами дома на Хоккайдо, абсолютно не знакомыми мальчику комнатами в дальней части громадного поместья, где поместились бы двадцать таких обителей, но тёплыми и уютными, с отпечатком мягкой руки сероглазой, до умопомрачения комфортными и какими-то по-настоящему домашними, из которых не хотелось уходить в огромный и холодный внешний мир. Пока ребёнок мирно уснул, он не мог знать, что во время его чуткой, но глубокой бессознательности, Тацухиме встретилась с той самой Юми, со всей её жестокостью, безграничным развратом и невероятной красотой, даже в его женском обличии, несравнимом с её настоящей внешностью, ещё более роскошной и давяще обворожительной и сексуальной, как и подобало благородной могущественной демонице и созидательнице. С ней женщина была привычно развязна и почти мила, без труда вырвала у не ожидавшей таких действий сероглазой пару поцелуев и неприкрыто пыталась изучить все хрупкое и изящное девичье тело умелыми руками, видя в нем схожесть со своей драгоценной Манри, но надолго выйти из подсознания демона, до этого будучи мирно покоящийся, паразитируя, в самоцвете души Кибутсуджи, она все же не смогла, и к обладательнице разноцветных волос вскоре вернулся милый ребёнок, уставший и с уже слипающимися глазами, из-за того, что розоволосая вытянула много сил из него, с готовностью мягко упавший в её руки, засыпающий прямо на ходу, по пути в кровать. В кажущихся бездонными кроваво-алых глазках девушка все ещё была злосчастной Юмикой, и просыпаясь, демоненок испугался, робко сжав в крохотной ладошке краешек рукава её простой, но милой светло-зеленой ночнушки, искренне приходя в панику, когда с нежностью был мягко притянут к теплому девичьему телу: розоволосая никогда не позволяла ему даже находиться в своей комнате, уютной и красивой, в отличие от его, большой, но холодной и пустой, тем более не засыпала при нем и не позволяла лишний раз прикоснуться к себе, что и говорить о видении сновидений рядом, что от кажущихся обычными для девушки объятий он перепугался настолько, что даже заплакал, то ли от ужаса, то ли от ставшей непривычной запрещённой самой же Юми ему радости. А сейчас все изменилось до невероятности, но мальчик даже уже не стал пытаться скрывать, что радовался, и “Юмика” была не против этого, она наоборот, заботливо ухаживала за ним, относилась бережно и трепетно, позволяла к себе прикасаться и прикасалась сама - гладила, ласково обнимала, целовала щеки, нос, лоб и макушку, аккуратно и нежно, будто бы он был хрупким сокровищем, носила на руках и сама кормила и давала какое-то лекарство, сладкое, от которого не заболел в агонии живот, и всего ложечку густого средства вместо тонны таблеток, как это было обычно. И ребёнок уже немного меньшим опасением мог к ней прикасаться, постепенно ему становилось легче и спокойнее рядом с девушкой с такими необычными дивными разноцветными, как радуга, волосами, к которым можно было без опаски прикасаться, зная, что они не ударят током, как длинные локоны цвета нежной сакуры у демоницы. А неописуемая улыбка сероглазой и вовсе казалась Кибутсуджи чем-то неземным: до этого он едва видел улыбки, кроме злой ядовитой Юмики, а все остальные неизменно были направлены в сторону кого угодно, но не в его, но и сам, казалось бы, одинаковый у всех и примитивный изгиб уголков губ вверх был у Тацухиме особенным - алоглазый ни разу ни до, ни после ни у кого не видел настолько лучистой улыбки, доброй, словно старый волшебник из глупой детской сказки или оттуда же прекрасная фея, открытой и невинной, как у маленького наивного ребёнка, пока ещё не израненного жестокой реальностью, и как у него же искренней, такой яркой и светлой, как солнце в зените, но не слепящее, а лишь озаряющее тернистую дорогу, и теплой, как сами её объятия вкупе с уютным мягким пледом, в который она заботливо укутала кудрявого мальчика,чтобы его не пробрало дрожью от январского мороза, а он чувствовал лишь мягкость и уют, где можно безмятежно расслабиться. И Мудзан смог, осознавая свой страх и риск, он осмелился поверить, чутко обмякнуть в ласковых девичьих руках, доверчиво обнять и ослабить уставшую бдительность, и откуда-то зная: она безопасная, она не навредит, не обидит. И взрослый демон после порой ломал голову, какая такая невероятная магическая сила ауры вокруг девушки смогла коснуться параноидального и такого до абсурда пугливого ребёнка, ведь даже сам прародитель уверен был, что не погладил бы с прошлым собой, таким диким, глупым и жалким, не то что то, каким он стал сейчас!.. Но, подумав немного, он понял, что зря сомневался в сестрёнке: если она смогла поладить с ним взрослым, то и маленького, наверняка, ей вряд ли составило особый труд “приручить”, почти как дикую зверюшку, как сам себя считал в то время демон, если же говорить мягче: расположить к себе и своему свету ребёнка с самым поганым на свете здоровьем и характером, но отчаянно тянущегося хоть к какому-то чужому теплу, не в силах создать нужное количество своего собственного. Конечно, особенно во второй раз, наваждение оказалось недолгим, и все закончилось мирно и быстро, кроме единственного того в этой ситуации, что прародителя не устраивало категорически - что его маленькая милая девочка узнает о Юми, Кибутсуджи не рассчитывал от слова никак, и не только она; для демона тема розоволосой была своей личной глубочайшей травмой, и он крайне не хотел рассказывать о ней кому бы то ни было, и все эти тысячу сто с лишним лет держа подобную историю, впрочем, ровно в точности с историями о его не самом добром и радужном детстве и большей части прошлого и его личной жизни. Но почему-то зная, что Тацухиме в курсе существования как и его позорного прошлого, так и демоницы, алоглазый не испытал ставшего привычным приступа паранойи, что ей по силам обличить его уродливые тайны, нет, как бы то ни было странно, пусть Мудзан и знал, что сам вряд ли бы смог рассказать обладательнице разноцветных волос такое, по крайней мере скоро, но чувство сожаления, изредко покалывая, как тонкая туповатая иголка, но совсем не возникало в серьёзных масштабах. Внутри демона поселилось даже странное спокойствие, что у него появился кто-то, кто знает о нем достаточно, чтобы об этом можно было говорить, если ему станет вдруг совсем невыносимо. Кто понимает природу сбоев и может помочь ему в такие моменты, кто будет мягок, терпелив и ласков даже к взбалмошному ребёнку и нервному вспыльчивому взрослому в любом его настроении, кто будет любить его несмотря на все странности и свои разные закидоны; и понимание, что в жизни прародителя действительно появилась такая личность - его младшая сестрёнка, милая и такая будто простая, и сама считающая себя вполне обычной, каких много, но такая для него безумно драгоценная и единственная. Но странно проявляющая свою “вредность”. Кибутсуджи, выкидывая в сторону очередной уже маленький окурок, не мог понять, чем Тацухиме так сильно не угодили сигареты, ставшие для него привычкой, вредной, но слишком приятной, чтобы отказаться от этого. Он даже оставил уже свои попытки дать ей самой закурить, но зачем девушке было забирать и у него это удовольствие? Вредно? Мудзан неприкрыто усмехался этой глупости: для него, существа, близкого к совершенству, не существовало уже чего-то, кроме чертового солнца, что могло быть ему вредно, да и он с лёгкостью мог исцелить любую часть себя, какой был смысл за него в этом плане переживать? Алоглазый напрасно больше часа упрашивал “вредную сестрёнку” снова дать ему заполнять лёгкие никотином, огонь которого приятно и расслабляюще поджигал горло и заполнял его и все ниже, до самых главных двух органов дыхания, да и попытка залезть в ледяную реку не дала результата - тело он специально морозил до такой степени, что оно начало покрываться слоем льда, губы и кожа синели, а в волосах стал проглядываться иней,но,ругаясь про себя разными очень грязными словами, демон без удовольствия понимал, что не чувствует этого холода и боли от него, сковывающего чувства оледенения: все это доставалось в эти секунды и минуты Шираиме, дрожащий и кутающейся в несколько одеял, в глупой тщетной попытке немного согреться. Тогда он вздохнул и вернулся к уговорам, театрально играя в грусть и обиду и маленького мальчика с очаровательными кошачьими ушками, которого “не хочет видеть милая сестрёнка”, но поняв, что, видимо из-за немалого количества младших братьев и сестёр, милые глазки на девушку уже не имеют эффекта, пошёл на более интересный путь,про себя шутя, что и до этого ему до безумия любопытно было узнать реакцию обладательницы разноцветных волос на такие действия: и обратился прямо перед ней женщиной, красивой, статной, соблазнительной, обворожительной, и до снесения крыши сексуальной, в одном тонком, едва прикрывающем на ней самое необходимое пледе. Демоница была похожа на кошку - хитро и игриво сверкая алыми глазами, она повалила Тацухиме на диван, ярко широко улыбаясь нависнув над растерянной и явно не ожидавшей таких её действий девушкой в полумраке, приближаясь все ближе, сантиметр за сантиметром: опыт соблазнения у Кибутсуджи был громаден, он даже не сомневался, что совратить, забрать необходимое от обладательницы разноцветных волос и не потерять контроль будет легче лёгкого, причём и собственные умения не вызывали неуверенности. Скользкий, немного шершавый язык коснулся нежной мягкой кожи шеи сероглазой, отчего в голове сознание женщины немного помутнилось на долю секунды - её маленькая девочка была сладкая и даже пьянящая,как ликёр и экстракт ванили, и на эту самую долю секунды демоница невольно отвлеклась от своего коварного плана, но стоило прикосновению закончиться, тут же взяла в себя в руки, принявшись наблюдать за реакцией “жертвы” - но в очередной раз практически онемела от удивления, не ожидая, что такая невинная маленькая девочка совсем не смутится и не покраснеет даже капельку, оставаясь с привычно мягким фарфоровым оттенком нежной кожи. “Не... Смущается?” алоглазая была сбита с толка, но все равно не стала отступать, двигаясь ближе, почти вплотную прижимаясь телом к поваленной на диван девушке, пока не случилось то, что тут же выбило её из колеи - тонкий плед, единственное, что закрывало сексуальное до крови из носа тело демоницы, неожиданно спал на диван, вынуждая её в ужасе, как ошпаренную, отскочить в полумрак, смущённо прикрывая интимные зоны от секундного случайного взгляда сероглазой, которая очень быстро его отвела,но все же это мистическим образом ещё ближе притянуло Кибутсуджи к ней: до этого, сколько он себя помнил, никто за все эти столетия не видел его женское тело нагим, что молниеносно в ту же секунду ввергло прародителя в краску. -Не смотри! - только и успела выпалить сразу демоница, когда девушка уже успела давно прекратить смотреть,а сама очень фигурная женщина, лицо которой просто горело киноварью, оказалась быстро укрытой тем самым пледом, закрывшим ее тело по бедра, после уложенной в мягкую кроватку сероглазой. Опочевальня в отеле, первом попавшемся на пути, где демон оставил Тацухиме, была немаленькой, но идти до неё и сам он, и обладательница разноцветных волос решили не идти, так что рядом с друг другом вместе улеглись на диван, небольшой, но комфортный, если близко прижаться друг к другу. Мудзан тогда со странным выражением смотрел на разноцветную голову на своём плече, когда обладательница наконец погрузилась в царство Морфея: хоть с одной стороны демоница и не любила продолжительные акты тактильность, но с другой - желания отталкивать девушку не было,ее нахождение рядом не вызывало внутри демоницы ощущения дискомфорта, поэтому женщина “смилостивилась”, оправдываясь про себя, что это жест извинений за “слишком взрослые” действия перед маленькой невинной девочкой, затаив маленькую обиду за то, что сероглазая не пошла у неё на поводу, и некий вопрос, но уже не сколько к девушке, сколько к самому себе: как получилось так, что чары опытного соблазнителя дали сбой? Но спустя несколько минут мысли о всем таком улетучились из кудрявой головы, позволяя Кибутсуджи уже совсем полностью расслабиться: одной рукой он дотронулся до её шеи на том месте, где касался языком, и провел по коже большим пальцем, словно стирая невидимый след, другой медленно и словно осторожно, с увлечением перебирая разноцветные мягкие пряди. Сероглазая лежала очень спокойно и тихо сопела, и пока не шевелилась, как в прошлый раз, спящая казалась едва ли живой, но женщина чувствовала размеренное тёплое дыхание на своём плече, куда уткнула лицо девушки, и могла не беспокоиться о том, что жизни девушки что-либо угрожало. Сиреневое пятно синяках от маленьких промежутков сна - стандартных трех часов - под глазом девушки в неярком освещении казалось синим, но Тацухиме не выглядела больной: а может, демоница просто уже давно привыкла к перебинтованному глазу, синяку под другим, похожей на её собственную бледности и детской хрупкости обладательницы разноцветных волос,до этого нередко позволяющей окунуться в своих тонких, но на удивление тёплых надёжных руках в порой даже полное спокойное беспамятство и глубокую пучину сновидений, ныне собственноручно бдительно храня на своей груди безмятежный детский сон. А спать рядом с ней прародитель любил - она была как мягкая игрушка, приятная и уютная, и обнимать во сне девушку было до безумия приятно,особенно с учётом того,что она уютно ласково обнимала его, в любой форме, в ответ. Шираима, хоть и была искренне доброй девушкой, оказалась не такой и безпроблемной: как минимум, по мере сближения Кибутсуджи с ней, он не чувствовал, что, хоть Тацухиме никогда и не говорит и, как правило, и не скажет даже в ответ на вопрос в лоб, но это не было главной, в глазах прародителя, проблемой: но она работала, спустя больше чем полгода с их знакомства и около полугода времени, как девушка стала дорога и не безразлична, но демон никак не мог отговорить её от “этой пустой траты времени”. В работе девушки ему, безусловно, многое не нравилось - что сероглазая долгое время находилась далеко от него, что вот так же, как с ним, кому-то искренне тепло мягко улыбалась, держала кого-то, кроме него, за руку, могла смеяться с кем-то другим, даже могла обнимать или, ещё хуже, даже поцеловать кого-то, - на этой тёмной мысли Кибутсуджи привычно сжимал руки в кулаки до побелевших костяшек, от ярости от собственного бессилия и непонимания сероглазой, её хода мыслей и её же отношения к другим, сжимал челюсти до скрипа зубов и буквально рвал на себе волосы, не в силах смириться с ней. Нелогичная, странная, но все равно его, именно его, - на этой мысли, как правило, прародитель успокаивался чаще, но когда в этот момент сероглазой не было рядом с ним, это могло ещё сильнее разгневать: ревность захлестывала голову и пульсировала в висках, и Кибутсуджи не замечал, как она росла, сначала будучи лишь случайной редкой мыслью в разлуке с сестренкой, подобно лёгком уколу на краю сознания, но время шло, и эта лёгкая эмоция уже начинала становиться серьёзнее, пока вовсе не оплела своими шипами его чёрное сердце, покрытое слишком прочным слоем осколков, что не было видно со стороны невооружённым взглядом, насколько ранимым и эмоциональным оно было к тем редким, кто, не боясь окровавленных острых лезвий стекла, испачканных не только теми, кто пытался ранить его, но и собственная кровь прародителя, продолжал оставаться рядом, даже “разочаровавшись” в совершенстве: ещё одной невидимой тайной этих бритвенных лезвий, являющихся для него своеобразной защитой, в то же время являлись обоюдно опасными, впиваясь и в пульсирующее и беззвучно кричащее от боли истерзанное сердце прародителя. Поэтому и сильнее прижимался к ней, получая её тёплые поцелуи мягких нежных губ и ласковые уютные объятия, крепкие или осторожные, а иногда и то, и другое одновременно, в ответ, заполнял лёгкие её ароматом, приятнее любых дорогостоящих парфюмов, и, греясь, самым уютным безопасным теплом, в такие моменты иногда мечтал лишь о том, чтобы они никогда и никем не прерывались. Конечно, в какой-то момент они заканчивались на время, но это несильно расстраивало: прародитель не сомневался в том, что очень скоро, по первому желанию, он может вновь прижаться к девушке, и быть впущенным в эти самые заветные объятия с любовью и нежностью, может укутаться в её уютные чувства, пряча лицо в мягких ладонях, самых комфортных на свете и даже сладких, как все сладости, которые так обожала их обладательница. “Моя” - стало одной из самых частых мыслей прародителя о сероглазой: ему не хотелось делить её ни с кем ещё, смилостивившись уже на общение с Кагаей, он до крайности негативно реагировал на контакты с другими, хотя гулять с Убуяшики и с ней одновременно демону нескрываемо нравилось, он чувствовал себя с ними комфортно и достаточно спокойно, особенно с учётом того,что со старшей сестрой обладатель фиолетовых глаз не вёл себя с ним совсем пошло, в людном месте без стеснения начиная трогать чувствительного к подобному алоглазого в запретных местах. Девушка и демон с прямыми волосами много шутили, разговаривали друг с другом, пытаясь втянуть в разговор и Мудзана, хоть прародитель и не оказывал особого желания вступать в диалог, а просто шёл, держимый этими двумя за руки с обоих сторон, он слушал, внимательно и с интересом, не хотел их перебивать и встревать в это их странное повествование, состоящее из переходящих в шутки и откровенно выдумки историй, каких-то случайных фактов, для себя отмечая, насколько алоглазому было все это ценно, каждое слово и каждая крупица любой их задорной весёлой нелепицы, которую двое самых светлых его солнышек делили с ним. Девушка и фиалковоглазый держали Кибутсуджи за руки с двух сторон, все трое под истории и смех поглощали сладости, прародитель даже немного улыбался, они пускали фонарики и фейерверки, и всем казалось, что никто и ничто не может их потревожить, пошатнуть хрупкое счастье, установившееся в так яростно нелюбимую алоглазым зиму, когда ему было непривычно, но комфортно и уютно даже в такое время года: и в тот вечер, мирный, безмятежный и даже безветренный, ничто, ни одна высшая сила не могла причинить им вреда, будто зная, насколько нескоро будет у этих троих новый такой же беззаботный вечер. А на следующий день обладательница разноцветных волос очень резко пропала, без всякого предупреждения или даже намёка, куда она могла так неожиданно деться. Первые несколько дней прародитель был даже немного рад её такой таинственной пропаже, абсолютно уверенный, что это было ничто иное, кроме как спонтанная прихоть девушки, спокойной за то, что он проводит хорошо время с Убуяшики и не достающей своим глупым,хоть и милым, каждодневным пожеланием доброго утра и её же простыми разговорами, но уже через первые четыре дня демон полярно переменил свое прежнее решение - до безумия остро почувствовал, как сильно ему стало не хватать его весёлой солнечной девочки, к уютному и задорно у свету которой так незаметно, но так глубоко привязывался с каждым днем все сильнее, и Мудзан искренне стал скучать по её глазу с детским взглядом, красочной, как яркие разноцветные блики от солнца с хрусталем улыбке, звонкому смеху, как будто колокольчики, ему стало не хватать её целиком и, переступая через ранимую гордость, после ещё пары дней без вестей от сероглазой, номер которой он проверял чуть ли не каждый час, алоглазый лично заявился в гости, в свой же дом, где на свою голову он позволил остаться ей жить. Стиснув зубы, и уже будучи в полной мере закатить скандал с последующим требованием извинений от Тацухиме, выпавшей куда-то чуть ли не на целую неделю, не отправив по крайней мере лично ему никакой весточки, более того, даже самой не отвечая на его ставшие в последние несколько дней частые звонки - в доме, к своему удивлению, он никого не обнаружил: ни сероглазой, ни её неприятной и явно ненавидящей его помощница, причём все вещи, сад с цветами, какая-то еда на кухне, все оставалось на своих местах, и то, что девушка никуда не переехала, по крайней мере, ещё не полностью, было очевидно как день. А прародитель злился все сильнее, впадая в ярость от неизвестности и бессилия, имея возможность лишь смиренно ждать, на что не хватало ни нервов, ни терпения, и он срывался на всех, до кого только дотягивались когтистые руки, до лун, людей, демонов, пусть на немного, но это коснулось даже Убуяшики, которому кудрявый даже не стал ничего объяснять, прежде чем ещё через пару дней не заявиться на порог собственного старого дома, где он ожидал все же застать сестру, но и в тот день она до сих пор не вернулась, окончательно доводя его до ручки, сама не зная этого. Ещё несколько суток бессильного ожидания у демона, так не в самом добром расположении духа ввиду времени года, прошли ещё более волнительно: никакие попытки связаться с девушкой, ни через Кагаю, ни через Накиме, не давали никаких результатов, и прародитель сам становился более и более нервным от непонимания, все валилось из рук, отчего страдали и луны, и сам Кибутсуджи все время был подавлен, но не мог внятно это объяснить даже себе, пока вновь не сорвался в дом на Хоккайдо, и уже чуть было не обрадовался, чувствуя внутри ауру младшей сестренки, но стоило ему увидеть её, как внутри что-то оборвалось, отчего он не сразу смог прийти в себя. Отказываясь верить собственным глазам, хоть у них и было идеальное зрение, прародитель медленно, на негнущихся ногах, подошёл к её футону, до сих пор отчаянно надеясь, что это глупая шутка безмозглой девчонки, а ещё лучше - его сон, дурное наваждение, и стоит ему чуть крепче зажмуриться, и оно канет в небытие, а сам демон окажется в собственной кровати, если повезёт, то и с уютной сероглазой под бочком, сплетенный с ней в тёплых объятиях. Но сколько бы Мудзан не жмурился, до боли в веках, отдающей темноватыми узорами перед глазами, эта жестокая картина не уходила из поля зрения: всегда такая яркая и сверкающая, как звездочка, весёлая, жизнерадостная, заряжая своим лучистым светом безмятежная и милая,и не просто близкая,а уже ставшая родной Тацухиме за эти десять дней необъяснимой разлуки с ним изменилась практически до неузнаваемости - стала неестественно бледной, как снежные хлопья за деревянной стеной, настолько, что под мягкой тонкой кожей стал проглядываться незамысловатый узор вен, улыбка, к теплоте и мягкой нежности которой прародитель успел уже так привыкнуть, стала совсем слабой, будто держащейся из последних сил, дыхания было не слышно даже чуткому демоническому слуху, а сердце, на котором так любил засыпать Кибутсуджи, чувствуя себя окутанным безопасностью и любовью, билось так редко и будто бы робко, что ему невольно казалось, что любое случайное неосторожное движение могло навсегда оборвать ту тонкую ниточку, которая не крепко, но до сих пор держала обладательницу разноцветных волос рядом с демоном, такую странно тихую, без своего приятного мелодичного голоса и звонкого, как серебряный колокольчик, весёлого смеха,и хрупкую, будто статуэтка из тончайшего фарфора, что демон сам страшился своей безумной силы, боясь прикоснуться к девушке вновь. Мудзан сел рядом с ней на лоскутное одеяло, кажущееся неописуемо ярким на фоне побледневшей и явно больной девушки; прародитель только сейчас понял, почему он почти не замечал этого раньше: настолько яркой была сама лежащая на этом самом одеяле обычно Шираима, что какие-то лоскуты ткани даже не могли соперничать с ней - а сейчас он, испытывая странный страх за чужую жизнь, максимально аккуратно устроился рядом с девушкой, под обычно жизнерадостным, как у ребёнка, серым глазом которой особо ярко красовался сине-лиловый синяк, размером с абрикос, обхватив в двух своих больших, на фоне миниатюрной ладошки Тацухиме, руках её, почти невесомо прижался к тыльной стороне ладони лбом, чувствуя, как все внутри буквально рвётся на части от увиденного, и от осознания, что это - безжалостная реальность, от которой не проснуться. Как-то совсем некстати алоглазый вспомнил, как впервые разволновался за девушку - накануне собственного сбоя, когда она неизвестно как оказалась где-то глубоко в горах, по-детски наивно пытаясь остановить его от зверского растерзания небольшой деревеньки: она появилась из ниоткуда, словно призрак, красивая, но испуганная, что больше всего удивило демона, не его силой,а за жизни и здоровье людей,из которых он даже убить никого не успел, а она уже растрачивала свои, удивительно немногочисленные, силы, исцеляя абсолютных незнакомцев, пытаясь защитить их, что вызывало у демона странное чувство веселья. Аккуратно сжимая в могущественных руках будто бумажную девичью кисть, перед глазами пробегали образы того тёплого осеннего вечера: как парой минут после обладательница разноцветных волос упала, теряя сознание, а в самом кудрявом, в его голове что-то щёлкнуло, когда бросился к ней навстречу, подхватил сильными руками и так осторожно, словно боязливо прижав хрупкое тельце к собственному, после, не помня себя, рванулся настолько быстро, насколько никогда не думал, что побежит ради человека, в ночной мирно спящий город; прародитель искал врачей, гонимый страхом за такую маленькую, но почему-то не безразличную ему жизнь. Так же, как и в тот раз, он бессильно сидел на её кровати, держа её за немного дрожащую руку, неизвестным порывом новой странной для него нежности, когтистым большим пальцем, предостерегаемый осторожностью и опаской, Кибутсуджи без капли раздражения гладил её по костяшкам, думая больше о своём, но с трепетом ожидая пробуждения девушки, показушно демонстрировал ей безразличие, осознанно стал разрешать ей себя обнимать, разрешил и с Накиме познакомиться, а потом ещё долго просто был рядом, крепким и сильным телом грея отчего-то замерзнувшую сероглазую, хоть на деле у неё был жар, даже обняв её в ответ; но это было ещё в начале осени, так, как оказалось ввиду насыщенной, ставшей такой яркой, наполнившейся красками и запоминающимися впечатлениями жизни прародителя с ней под боком, давно, а сейчас не было жара, не было дрожи, была странная бледность, единственное движение - будто бы робкое движение грудной клетки от едва различимого дыхания и совсем-совсем слабое тепло, как догорающая крохотная свечка, которую безвозвратно погасить мог бы любой порыв ветра, отчего демон, все так же прижимаясь к ней, начал плакать от бессильного понимания, что обладательница разноцветных волос не человек, чтобы можно было найти ей врача, ни демон, чтобы он сам ей помог, и Мудзану оставалось лишь находиться рядом и молиться всем богам,в которых он не верил до этого дня,лишь бы его девочка, его маленькая любимая девочка снова очнулась и дала знать, как он может помочь, снова обняла, погладила по ненавидимым кудрявым локонам, к которым Шираима всегда относилась с лаской и называла красивыми, поцеловала, неважно, в щеку, лоб, нос, макушку, вновь посмотрела на него своим тёплым добрым взглядом, утешила и успокоила, что сейчас было ему особенно необходимо. Не в силах дозваться сероглазой, демон стал от отчаяния сильнее плакать, оторвался от руки и навис над ней, смутно понимая, что делает, стал громко звать девушку по имени, целуя её то в щеки, то в лоб, страшась вида разбросанных лекарств и спускающихся к её тонким бедным рукам троих капельницы, стирая надпись на её лбу из своей крови - “Опасность”, какой вначале, и тайно немного до сих пор он считал Тацухиме, меняя на новую: “Ускользающее солнце”, за которое демон так жадно хватался, боясь,что его драгоценную малышку заберёт даже не кто-то, а сама смерть. Робкое движение тонких пальцев,будто судорога,и совсем слабая дрожь бедного века, под которым покоился на фоне сильной бледности яркий, как акварельная слива, синяк от маленького количества сна, но Мудзан это заметил, начал звать громче и отчаяннее, пока не ощутил, как на его голову легла знакомая мягкая и чуть теплая ладошка, начав слабо, но от этого не менее ласково поглаживать кудрявые волосы. Конечно, кроме мгновенно созревшего допроса, как она оказалась в таком состоянии и куда пропадала, что прародитель весь извелся и был больше ментально похож на обнажённый провод, готовый сию секунду же ударить высоким током от любого внешнего и внутреннего раздражителя, но ещё раньше у него случилась радостная истерика, когда перемешались в одну чуть ли не все эмоции, но самое главное свершилось: жива, жива и снова рядом с ним, его милая Тацу, которая снова улыбалась. Конечно дура, такая и сякая, заставившая его волноваться и переживать, с надеждой слушать её пульс, чтобы он не пропал, но все же очнувшаяся, отчего прародитель чуть ли не заплакал от радости. Но как оказалось, сероглазая не только уставшая и почти больная, но и раненая, отчего он пришёл в ярость. Кто? Какой бессмертный осмелился навредить ей, его сокровищу сокровищ? Даже сами попытки девушки оправдаться, что все это чепуха, и она сама случайно получила все эти раны, а демон увидел, что среди них были не только длинные царапины, а глубокие и серьёзные травмы, или так же тщетные попытки увильнуть от ответа вызывали в алоглазом гневную дрожь и непонимание, что может заставлять укрывать от справедливой расправы врагов? “Глупышка моя...”думал тогда прародитель, но он был слишком хитер, чтобы так легко сдаться на её умалчиваниях: секретным оружием демона стала уловка с Рафаэлем, - должен же хоть для чего-то сгодиться этот идиот? - безусловно должным заинтересовать девушку, а Мудзан бы сам уже добыл нужные ответы. И вроде бы все почти вышло правильно, согласно идеальному успешному сценарию, но все загубило странное действие самой сероглазой, после чего следующие несколько часов запечатались в кудрявой голове одновременно чётко, будто были плодом работы лучшей на свете оптики, но в то же время размыто, как в тумане, из-за того, что время приобрело неестественно медленный ход по каждому кадру этих моментов. Осознание, скандал, крик, удар... Как же это было глупо - он, клявшийся её защищать, сам же и нанёс ставшую в тот момент решающей рану, после чего совершенно случайно выпустил непонятное чёрное существо, похожее на лишенного опорных балок воздушного змея, правда огромного, метров пять в ширину и восемь в длину, покрытого алыми узорами, будто индийское божество, только жестокое и опасное. А следующий кадр отпечатался в сознании алоглазого навсегда, как глубокое выжженное на подкорке в его голове клеймо: изувеченное маленькое тельце, будто в замедленной съёмке летящее к обжигающе ледяному снегу, покрытое длинными, как змеи, и глубокими ранами, часто равными, ожогами, от которых бледная нежная кожа становилась одним непрерывным волдырем, несколько и таких ран, что вся она была проткнута насквозь, десятки переломанных костей, почти видных из-за глубоких порезов, раздробленных, словно порошок, неестественно вывернутая нога, кровь, стекающая из носа, ушей, которой слезились оба глаза на исцарапанном и обожженном лице - и это, и без того больное, а теперь почти растерзанное до смерти тело его любимой девочки мягко опустилось на покрытый её кровью снег, будто бы подскользнувшаяся и неуклюжая сероглазая опрокинула на себя бокал красного вина. Демон в панике, при всей своей ненависти и презрении к беловолосому, почти без раздумий вызвал сына, гениального врача, не жалея обычно скупо и жадно выдаваемой крови, со страхом и надеждой смотря, как быстро и решительно зашивались раны, шла старательная обработка каждой из измученных клеточек хрупкого тела и даже не догадываясь, насколько в тот момент ненавидел его по-детски глубоко и почти невинно искренне влюбленный Рафаэль. И сам Кибутсуджи безумно винил себя за это: как он мог так её толкнуть, уставшую и все ещё с травмами? Дорого же его Тацухиме обошлось быть его солнцем, по наивной глупости даря ему то тепло, факелом которого он сломал ей позвоночник и разбил голову - и в тот момент Мудзан решился на то, что очень больно отозвалось внутри, под рёбрами, бешено отбивая ритмы в висках, заставляя неощутимо и будто бессознательно сжимать руки в кулаки: ему стоит уйти от неё. Не драматично инсценировать разрыв с сестренкой, не пытаться играть на её чувствительности, дабы Шираима сильнее и больше стала привязана к нему, не пытаться её помучать,а уйти, просто уйти, чтобы больше так не срываться на неё, чтобы не навредить своему слишком яркому теплому солнышку - он всей душой пытался отпустить её, с нежностью держа в своей изящной руке её хрупкую перебинтованную ладошку, как можно дольше, несколько часов не в силах оторваться от неё, чувствуя, что ему от этого моментально станет плохо, и что она тоже постарается вернуть все, но он должен быть сильным, должен, чтобы её спасти. И все-таки смог, отпустил её, покидая ставший таким родным ранее ненавистный дом на Хоккайдо, которому она подарила новый облик и новую жизнь, и где самому Мудзану было так уютно, будто этот уголок всегда был в его жизни таким тёплым и родным, пусть и совсем не элегантным, и вместо хладнокровно-презрительных слуг алоглазого с самого детства ждала здесь весёлая и добрая улыбчивая девушка... Которая была без сознания прямо сейчас, между жизнью и смертью, из-за него. Но как бы прародитель не пытался выкинуть из головы обладательницу разноцветных волос, она все же вернулась: и на долю секунды у демона словно остановилось время, пока он смотрел на по-детски мягкий и так завораживающий профиль, слабо освещенный неярким сиянием алого кристалла в её тёплых нежных руках, не ранящих до безумия уязвимый чувствительный самоцвет, а будто исцеляя его от беспросветно темных ярких миазм, точно своими ласковыми касаниями давая возможность легче дышать, отчего на глазах демона так незаметно выступила тончайшая оболочка влаги - он надеялся больше никогда не видеть её, и даже сейчас попытался прогнать, но все было до абсурда безуспешно. Сердце глупое, снова почувствовав исходящее от все так же не выздоровившей, но ни капельки не обиженной, нисколько не травмированной внутри и все такой же светлой, солнечной, милой и безмятежной Тацухиме её любовь, уже не смогло решительно отринуть протянутые ласковые руки. Не хватило духа жестоко оттолкнуть, глядя в безбрежный серебряный омут, не хотелось больше, чтобы ради каких-то чужих людей она тратила время из своего будущего, не хотелось даже выпускать её из объятий, по которым за эти несколько дней Кибутсуджи так изголодался, что держал девушку крепко-крепко, но осторожно чуть ли не до безумия, вспомнив о её ранах; и в тот раз они опять уснули друг рядом с другом, на одном тесноватом для сна двоих диване, но зато им было неописуемо удобно и комфортно, как считал Мудзан, особенно ему, уткнувшемуся носом в неяркую хрупкую ключиц, он вновь вдыхал такой неописуемо родной аромат девушки - уютный теплый кофе, не горький, а с молоком и сахаром или сиропом, леденцово-имбирный запах её таких непослушных и пушистых разноцветных волос. Тепло Тацухиме, вместе с её приятным, ставшим таким родным и домашним ароматом, который стал перманентно привычен, вплетаясь в полотно жизни демона, так что он и не планировал от этого отвыкать. Впервые за эти несколько дней, в его голове поселился покой, едва шевеля перебинтованными руками, на кудри и расслабленную спину опустились нежные мягкие поглаживания, необходимые, как доза сумасшедшему зависимому от средств, или же бесценное лекарство для больного, способного отсрочить его встречу с той чертой, от которой нет пути назад. Устроив голову на мягкой груди, и засыпая под убаюкивающий звук мерного биения девичьего сердца, за несколько дней в первый раз демон смог спокойно погрузиться в сон, с лёгкостью от переставших давить мыслей и с полуулыбкой на тонких и бледных губах. И воцарилась долгожданная мирная гладь, успокаивая даже самые лютые тревоги, рассеивая печали и позволяя оставлять все проблемы где-то далеко-далеко, за гранью реальности, только их двоих реальности, где больше не нужно было никого и ничего. Но все же почему-то на душе демона было неспокойно, неспокойно до боли и нервного покусывания мягкой губы, кровь с которой заботливо и страстно слизывал Убуяшики, неспокойно, пусть девушка и принимала те таблетки от инфантилизма, пусть сероглазая уже наконец полностью выздоровела, пусть все рабочие дела пришли в относительную норму по своей размеренности и их даже стало немного меньше. Порой Мудзан и делился этой мыслью с возлюбленным, но лишь вскользь - боялся, что главе, и так не с самой радужной жизнью, не нужен тяжкий груз лишних проблем ещё и от Кибутсуджи, но и обладатель аметистовых глаз стал в ответ лишь спокойно убеждать демона, что вина за это чувство внутри лежит не на обстоятельствах, а на его собственной паранойе. И брюнет верил, он старался в это верить, и так отчаянно увлёкся этими мыслями, что упустил из вида одну, казалось бы, не такую заметную деталь - после трех зимних месяцев, проведённых частично в поместье демона с каре, немного изменился формат их с ним соитий: глава стал заметно жесче, хоть порой этого и просил сам прародитель, но чаще он просто без его желания преступал всякую черту, и как-то незаметно, для трех, даже ещё и с лишним месяцев, стало урезано число различных нежностей от него, со среднего значения в семьдесят пять до пятидесяти девяти. Когда же демон открыто задал вдруг ставший резко важным вопрос, то получил лишь достаточно скромные, хоть и искренние извинения за агрессию, в свою очередь объясняемую голодом самого Кагаи до человечины, до людской крови и плоти, что контролировать он не мог, но от применения в пищу тех,кого по долгу обязан защищать,глава отказывался настолько категорически, что до такой степени давить на него был не в силах даже Кибутсуджи. Алоглазый и сам не до конца понял, когда они успевали изо дня в день меняться ролями насильников друг для друга, причём он сам был ментальным вредителем, а глава отрывался на нем в физическом плане, и незаметно для обоих, чем мягче становился в этих отношениях, запутанных и порой болезненных обоим сторонам именно Мудзан, тем в тот же момент более безжалостным и жестоким проявлял себя его на вид такой безобидный возлюбленный,что кудрявому порой становилось настолько безумно больно, что невозможно было сдержать крик и плач, с обжигающими, как жидкое стекло, слезами, - и хотя потом, после, тот конечно извинялся, пытаясь компенсировать свою бессознательную и жестокость, и грубость, и резкость последующей нежностью, в глубине океана чувств Мудзана все же после каждого раза неизменно оставался осадок, неприятно покалывая стенки сердца, когда эти ситуации вновь, в очередной раз повторялись, будто бы слова Убуяшики не несли в себе никакого обещания осторожности, и были лишь пустым звуком, скучной формальностью, чтобы их отношения продолжались. Но прародитель, не заметив, как, уже привык прощать: он слишком любил, слишком глубоко и душевно был привязан к главе, чтобы дольше пары часов обижаться на всякие мелочи,а стоило ему лишь извиниться и в качестве сожаления подарить ему мокрый глубокий поцелуй, в конце которого у Кибутсуджи уже не хватает воздуха, то и вовсе уходили любые негативные эмоции; и как ни странно, мазохисткая натура алоглазого любила такое, ему было приятно быть эмоционально зависимым, приятно было получать боль и награду, их странная связь, как обоюдоострый меч, ранящая их обоих, превратилась для него в наркотик, доза которого поглащает остатки его нездорового сознания, окуная его в чистый кайф, без мыслей, лишенный иных ощущений. Боль от засосов, боль от укусов, боль от ударов, боль от затекших конечностей после связывания или боль внизу тела, когда из него выходила чужая густая белая жидкость - все это оставалось где-то за пределами происходящего, пока Мудзан жадно припадал к губам и такому манящему телу, мог смотреть в бесстыжие фиалковые глаза, чуть поблескивающие от лунного света, и видеть в них свое отражение - пока демон чувствовал себя любимым, то, как бы наигранно по-детски не был зол или расстроен, с любовью гладил бордовые засосы на ключицах, до очередного мероприятия красуясь перед зеркалом или туже затягивал и без того ломающмй ребра корсет, чтобы слушать комплименты главы о своей осиной талии. Да, пусть он восхищается им, пусть знает, какой ему достался драгоценный камень!Но почему-то,когда алоглазый приходил к Тацухиме, он чувствовал себя абсолютно иначе. Рядом с девушкой ему было как-то проще сбрасывать мишуру, он стал позволять ей великую и до безумия личную вещь - снимать с него ставший уже как будто второй кожей макияж, потому что именно у его сестренки выходило, непонятно, каким неземным образом, это полностью безболезненно, не нарушая до такой степени хрупкого эпидермиса, что одно прикосновение могло его порвать, но когда его касались тёплые мягкие девичьи ладошки, ни одно из этих ощущений не могло появиться: девушка была неописуемо нежна и осторожна,и получался эффект практически почти невесомого лёгкого массажа по лицу и рукам. И она не заваливала демона, не старалась от него добиться чего-то насильно - он сам позволял ей освобождать себя от давящего тяжёлого, будто свинцовая маска, не дающая сделать и вдоха свободно, идеального образа, доверчиво, безбоязненно падая в уютные объятия, тёплые и безопасные, где Мудзан мог не бояться осуждения за неидеальность, где он чувствовал себя комфортно и хорошо, что хотел, иногда, вот так утыкаясь носом обладательнице разноцветных волос в плавную ключицу, чутким слухом улавливая её сердцебиение, всегда так успокаивающе, чтобы эти моменты никогда не заканчивались. И когда сероглазая ласково и нежно прикасалась к так ненавистным кудрявым волосам, Мудзану казалось, что он попадает в другое измерение, где не он сам, дергая до боли густые пряди, вырывал их с корнями большими клоками, злясь и крича на несчастные “патлы”, а сама девушка, мягко и осторожно процеживала локоны сквозь пальцы, бережно поглаживая его по голове, взаправду считая красивыми те дурацкие волосы. Демон усмехался про себя, поначалу не веря её словам, но чувствуя, как со временем действительно начинает без иронии слушать её, даже смутно проникаться неясной верой, пока она говорила, что его ужасные космы красивые и мягкие, и что их приятно касаться и заплетать, - глядя в абсолютно искренние и лучащиеся светом серые глаза, Кибутсуджи действительно немного мог с ней соглашаться, ловя себя на тепле в груди. Сам дом на Хоккайдо, до того проклинаемая пыточная, стал её руками для демона тихой гаванью, где не было опасности или угрозы, были только они двое, порой какие-то вкусняшки и просто тепло, такое необходимое и неописуемо ценное, что такое демон не мог бы получить за все свои богатства. Одной тёплой, пусть ещё и снежной, весенней ночью, прародитель долго думал, что вообще творилось в его чувствах, уютно обнявшись со своей любимой маленькой девочкой, перебирая изящной рукой с длинными и очень острыми когтями пушистые, как будто одуванчики, разноцветные волосы, пахнущие молочным шоколадом с корицей. Ему было с ней так сумасшедше прекрасно, что даже самая извращенная клеточка головы алоглазого не думала о том,чтобы по любому поводу или причине он мог уйти из-под тёплого лоскутного одеяла, явно самодельного и совсем не жаркого, и из не менее тёплых уютных объятий. Как ни странно, именно сероглазой, чувствовал Мудзан, он мог бы простить абсолютно все, что угодно - он не представлял, как вообще можно что-то не простить такой, как Шираима, милой, лучистой, как солнышко, ласковой, любящей. Тут демон усмехнулся про себя: за время, проведённое вместе с Тацухиме, за недели и месяцы, он стал отчётливо понимать, почему из-за девушек, как его сестрёнка, развязывались войны, возникали дуэли, почему таких запирали в башнях на семь замков, страшась отдать кому-то на жалкую долю секунды, понимая,что иначе обратно уже никто не вернёт, и в то же время он понимал и другое - существование тех самых героинь из книг, кажущихся странными, инфантильными глупышками, слишком добрых, слишком мягких, и это при каком-то кровожадном тиране, который ни на шаг не подпустит никого к ней лишнего. Глупость? Определенно. Только сейчас он сам, Кибутсуджи Мудзан, прародитель демонов, стал будто бы тем самым ревнивым тираном; их поведение с разукрашенных словами и символами тонких бумажных листов перестало казаться глупой увлеченностью, потому что он сам ощутил в себе подобные чувства, поняв простую правдивую истину: таких не отдают. Таких, как его Тацухиме, их крепко держат за тонкое запястье, обнимают, наполняя грудь сладкими запахами тела и согревая хрупкую фигурку демоническим станом, покрывают поцелуями, чтобы ярче и ещё глубже прочувствовать каждый миллиметр нежной кожи, таких без тени сомнений подпускают к самому сердцу, позволяя поселиться там навек, таких ревнуют к своим и чужим, таких не дают в обиду, таких никогда не отпускают, потому что они могут неосознанно безвозвратно становиться слишком драгоценными, остаются слишком глубоко в душе и слишком любимы. Кудрявый уткнулся лицом в её мягкие волосы, начавшие тут же весело щекотать его кожу, не раня, а вызывая смешки; как ни странно, в отличие от сопливых бульварных романов, он, рассматривая отношения с девушкой, понимал, что между ними нет романтических чувств, ведь в этом смысле они оба и так были в отношениях, но это не мешало ему любить сероглазую всей душой. Накиме была хорошей, но другой, и она никогда не была Кибутсуджи даже вполовину такой близкой, как девушка, и на то было много причин: осадок, оставшийся от другой женщины Отокавы,её бабушки, давление от мысли, что раз демоница заняла роль матери, то могла захотеть, чтобы он слушался, да и вообще, пусть алоглазый знал, что брюнетка очень старалась и все же подпускал её к себе,отношения с ней не шли ни в какое сравнение с тем, что испытывал демон к “своей малышке”Тацу. И,с лёгкой улыбкой усмехнувшись, Мудзан ловил себя на мысли, что демон даже отдалённо не жалеет,что привязался и в конечном счёте до безумия полюбил свою сестрёнку, любви в которой могло хватить на множество холодных миров, и в ней никогда не угаснет тот самый неописуемо тёплый и безумно родной каждому, кто хоть раз смог попасть под него душевный свет. Лёжа на мягком футоне, под неяркий свет разноцветных разнообразных стеклянных фонариков, лёгкий хруст искорок в маленьких свечах в них, почти неслышный шелест деревьев за полузакрытыми седзи, и слушая тихое дыхание Шираимы, демон искренне наслаждался этим случайным пробуждением посреди глубокой ночи. Конечно, сон выдался не самым счастливым, хоть и не худшим из возможных: воспоминания, опять всю голову стали заполнять дурацкие воспоминания; на этот раз сознание с ехидной ухмылкой выдало ему тот раз, когда втроём, нет, вчетвером, он, неведомо как убежденный Убуяшики, оказался на горячих источниках. И вроде как идея главы истребителей не казалась изначально чем-то явно негативным - втроём, они, в женских формах, и Тацухиме, к которой в то время уже был сильно привязан и обладатель фиолетовых глаз, побыли бы вместе, посидели, поболтали, может, было бы даже что-то сладкое... Но стоило в поле зрения алых глаз попасть девочке, лет двенадцати, с длинными белыми кудрями и тоже рубиновыми глазами, настроение, до этого вполне воодушевленное, сразу сменилось раздражением. Родной сын не вписывался в идеальную картину, и свое недовольство демон не скрывая срывал на девочке, и ладно ещё белобрысый просто составил бы им компанию, так ещё и все время сидел на коленях Тацухиме, как бы намеренно поддразнивая демоницу, то и дело начиная игриво тереться о грудь сероглазой щекой, то тыкаясь ей в ключицы или шею маленьким и острым носиком, то обеими ногами обвивая талию возлюбленной; но то, что младший Кибутсуджи имел к девушке нежные чувства не только не давали поблажки, а наоборот, заставляли сильнее желать избавиться от нерадивого отпрыска или хотя бы максимально отдалить их с его милой сестренкой. И в такой ситуации, хоть это было и неудобно признать даже самому себе, но прародитель хотел оказаться на месте Рафаэля: ловкие женские ладони Убуяшики не давали женщине ни минуты покоя, они с неутолимым интересом исследовали соблазнительное и сексуальное до безумия тело кудрявой красавицы, будто не ведая о рамках приличия, с дьявольски безмятежным лицом выискивая каждую чувсвительную его точку, параллельно играясь с нервами эрогенных и интимных зон, разом лишившись и намёка на стеснение, сминая округлые упругие ягодицы до неярких синяков и мягкую, пусть и значительно меньше, чем у женской формы главы истребителей, грудь до такой степени, что демонице было тяжело сдерживать смущенные давящие стоны даже с прикушенной до крови губой и она, раскрасневшись уже не только от теплоты, стыдливо пыталась спрятать лицо за густыми кудрями, судорожно и очень нервно отводя от себя настойчивые руки, не знающие пощады. Руки Кагаи, в то же время не перестающего вести милую беседу с Тацухиме и дурацким Рафаэлем, ставшим свидетелем такого состояния брюнета,что было для него ещё более унизительно, кроме накатывающего волнами безумного неконтролируемого возбуждения, от которого к глазам невольно стали подступать солёные капельки, а внизу чувствительного раздразненного опытными манипуляциями живота появилась непривычная, имеющая с мужской массу отличий, тяжесть и напряжение, даже вибрации, что она не могла контролировать мышцы между ног. Но на удивление покорно поддавшееся на ласки тело никак не могло передать эти же ощущения и ментально, ведь внутри от таких прикосновений не разливалось тепла, а было лишь унижение и стыд, давящее ощущение собственной слабости и абсолютной уязвимости, что даже в какой-то степени могло доставить мазохистской стороне Кибутсуджи свое, извращенное удовольствие, но это было лишь когда он оказывался наедине с Убуяшики, а при ком-то, вроде Ангела, демоница почувствовала бы себя опозоренной до самой глубины души, не испытывая даже толики кайфа. Но почему-то именно о сестрёнке в этот момент думала женщина, нежели о беловолосом: ему, в конце концов,не так и тяжело стереть память, а перед его разноцветным солнышком прародитель просто бы сгорел со стыда - какой развратной внутри не была бы его натура, Мудзан не смог бы смотреть на неё после того, как оказался бы вот так бесцеремонно взят прямо перед ней. И эта мысль и помогала держаться, в то время как в немного затуманенной от происходящего черновласой голове вдруг проскользнула шальная, как бы случайная мысль, что если бы подобные прикосновения исходили бы от самой Шираимы, пока они были бы одни, пусть даже в этом же самом источнике... Прародитель резко проснулся, настолько, что в первую секунду в виски будто молотом по наковальне ударила кровь, а сердце, основное, что тут же подхватили и остальные, бешено забилось, будто Мудзану вкололи какой-то мощный препарат, благородное прекрасное лицо, лишенное защитного слоя косметики, покраснело, как спелая клубника, а сам же демон, все так же крепко прижимая к себе обнимаемую уютную девушку все ещё немного трясущимися руками, всеми силами пытался успокоить взволнованные органы и мысли, ища в лабиринтах сознания ответ - что это были за дикие сны, и почему в них все его мысли отданы безумному воображению, представившему с его невинной Тацу такие картины? Он, конечно, шуточно предпринимал попытки склонить девушку к постели, но это ведь на самом деле было шуткой или просто, как казалось в момент демону, вынужденная необходимость, но на самом деле он никогда и не думал серьёзно о девушке в подобном ключе, в конце концов, они были ведь именно братом и сестрой. И все же та воспроизведенная заново во сне ситуация из источников была вполне реальной и настоящей, как уже сейчас начал понимать алоглазый, и те ощущения были на самом деле, а не созданные его искаженным восприятием в сумасшедшем мире грёз, просто до этого Кибутсуджи просто не предал значение той мимолетной мысли, занятый в большей мере разборками с распустившим руки, как распускают цветы по весне свои лепестки, возлюбленным. Но сейчас, в глубокой ночи будучи с обладательницей разноцветных волос наедине и рядом, почему-то подобные странности залезли в голову, и, пряча лицо в пушистых девичьих локонах, демон понимал, что румянец не торопиться уходить, терзая запретными мыслями и будто бы прикидывая, насколько далеко может увести случайное видение, и как непристойно оно могло бы быть. “Она действительно прекрасна, мое солнышко, так что..? Черт подери, Кибутсуджи, о чем ты только думаешь?!” от странной злости вперемешку со смущением прародитель зажмурился, крепче прижимая к себе Тацухиме, чувствуя её объятия в ответ, и изо всех сил переносил мысли на все что угодно, кроме того глупого и странного сна. До утра, мягко опустившегося на Саппоро и весь Хоккайдо, Мудзан все же успел вновь погрузиться в сон, и, встреченный спросонья большой и ароматной чашкой душистого горячего шоколада, улыбчиво протянутой сероглазой, как-то незаметно обмяк, расслабился, переставая терзаться - в конце концов, мало ли, что могло присниться, а все эти мысли могли, безусловно, быть лишь последствием вырванного из общей картины его жизни фрагмента и того, что из него вытекло, в принципе, можно было бы и не брать в особое внимание. Конечно, случалось то, что неслабо, если не сказать очень сильно, выбивало прародителя из колеи: отвратительный непослушный Руи, при низших лунах бывший своеобразным любимцем демона, но от этого и больше всех страдавший, их кажущееся весёлой и невинной „игрой” постоянные попытки Убуяшики перетянуть сероглазую поближе к себе, и, самое неожиданное, нежданно приблизившийся к его бесценному сокровищу сын, открытие у самой Тацухиме все более и ещё более широкого круга близких, её злосчастное поступление в парижскую Академию, которую даже старший Кибутсуджи для младшего совсем не жаловал, - но все же основная часть весны шла даже достаточно мирно, но после этого алоглазый практически прекратил вот так зарекаться, а то, казалось, удачу действительно можно спугнуть. Демон все с большей яростью реагировал на различные подкаты и тщетные, но настойчивые попытки создать отношения с обладательницей разноцветных волос от купидона, Мудзана раздражал каждый его шаг в сторону своей девочки, ведь он как никто другой понимал, в насколько грязных делах и падшем мире застрял беловолосый, и боялся, что такое влияние может сильно навредить Шираиме, что стоит ему спустить с неё глаз, а таком, как в той школе, окружении, она может легко попасть в беду. Нет, не попадёт, её в неё затянут, будто торфяные дебри в бездонном болоте, из которого уже не получится сбежать, оставшись при этом всем целой и невредимой, и прародитель яростно жаждал оградить своего бесценного сероглазого ангела от “испорченной молодёжи”, все больше и больше ревнуя чуть ли не к кому угодно, особенно по мужской линии; сам демон предполагал, в теории, что возможно, все обстоит и не без вины девушек, окружающих Тацухиме, как рой ос, но реально пол не имел значения - самое главное, на сероглазую претендовал кто-то другой, и от этого алоглазого ничто не могло успокоить, разве что сама девушка, которой и только ей было под силу тепло улыбнуться, как будто поглаживая душу, ласково, неописуемо нежно обнять, отчего сжатые в кулаки от ярости большие ладони как по волшебству сами собой опускались, часто на её же тонкую спину, и, пока он прижимал к себе свое солнышко, свое хрупкое сокровище, отходила на второй план ревность и жестокость, и в сердце воцарялся желанный и долгожданный покой. Поэтому прародитель жадно просил все больше и больше времени лишь для себя,чтобы ограждаться от паранойи, что на его место в большом и горячем сердце обладательницы разноцветных волос может кто-то не только претендовать, но и пытаться его заменить, однако пока они проводили время вместе, бесценное время, от которого Кибутсуджи не желал отдавать никому ни секунды, никаких опасений не существовало и в помине. Но мирная благодать и тут продержалась едва ли долго:судьба готовила Мудзану безумно тяжёлый и безжалостный удар, впившийся бритвенно острыми шипами в его начавшее исцеляться сердце от кого демон даже в мыслях на ждал такого - Убуяшики. Чувства алоглазого давным-давно перешагнули пределы разумного, ведь глава истребителей был первой и единственной его искренней романтической любовью, Кибутсуджи изо всех сил отдавался обожаемому всем чутким сердцем возлюбленному, даря ему душу и тело,беззаветно и самозабвенно вплетаясь с ним в узор орнамента их замысловатых чувств друг к другу, сложных,но неоценимо дорогих. Но как бы сильно не была прекрасная любовь,ни один из них не забывал о горькой правде, остервенело разрывающей сердце на куски - стоило мужчинам выйти из якобы неведения, в котором они забывали в друг друге весь мир вокруг, то становились врагами, которым положено было уничтожать и убивать другую сторону. И каждый раз, засыпая под тёплым от чужого тела одеялом, Кибутсуджи не мог не думать об этом, с трепетом прижимаясь к любимому телу, внутри планируя, пытаясь найти решение проблемы главы, надеялся, что ему станет легче. Но подобного удара в доверчиво открытую демону с лиловыми глазами спину,который пришёлся острым ядовитым кинжалом сквозь тонкую кожу над твёрдой плотью в самую душу, даже гениальный Мудзан не мог предвидеть ни в одном из своих страшных снов. Цепко хватаясь ослабевающими с каждым новым вздохом руками за сестрёнку, кажущуюся его единственной соломинкой в этом водовороте обжигающе ледяных слов, сыпящих на тяжелые раны нежного сердца, прародитель подавленно трясся от каждого слова, так легко слетающие с уст Кагаи, которых совсем недавно касались и губы демона в терпких страстных поцелуях, а сейчас эти губы наносили едва ли не сильнее удар, чем от алого ничиринского клинка. “Омерзительный, слабый, жалкий, мерзкий... Почему... Умоляю, прекрати... Почему ты так жесток? Я же... Я..! Тацу, пожалуйста, спрячь... Пожалуйста, защити меня от этого, это же неправда..!”алоглазый, будто ребёнок, пытался скрыться в руках девушки, чувствуя, как она в ответ не выпускает его из объятий, и молясь всем фантомным богам, чтобы сероглазая не отпускала его ни на миг, особенно сейчас, понимая, что один он не выдержал бы всей этой безумной жестокости от того, кого демон беззаветно бесконечно любил больше собственной жизни. Карие глаза, прямые волосы - что угодно, он готов был бы сделать со своей внешностью любую, пусть даже самую и самую замысловатую махинацию, лишь чтобы Убуяшики продолжал его любить; после стольких слов нежности, пламенных обещаний самыми ласковыми фразами, после всего этого Кибутсуджи ощущал себя крепко привязанным за руки и за ноги к тонущему кораблю, не в силах вырвать конечности и спастись, а лишь мог безвольно понимать, как ещё тёплое тело окутывают ледяные объятия воды, уничтожая океанической солью лёгкие, надорванные от душевного крика. Не будучи способным сказать что-то в ответ, глотая обжигающее слезы, прародитель безмолвно будто молил возлюбленного прекратить эту пытку, отчаянно пряча красное от плача лицо в груди сестренки,будто бы пытаясь проникнуть в ее хрупкое тело и с вернуться калачиком прямо в сердце, попав под окончательную несломленную защиту. Тёплые объятия едва ли могли успокоить,но в тот момент, возможно, именно они спасли Мудзана от того, чтобы он совсем не сошёл с ума от своего безумного всепоглощающего горя, бережные успокаивающе поглаживания по спине, на которой отражались судороги, будто болезненные конвульсии, в то время как девушка крепко, но точно и сама была ранена его же болью, нежно гладила его по голове, слабо-слабо, но эти касания действовали, и несчастный держался за неё, будто бы силясь укрыться под соломенной тканью от вьюги или урагана, но этот слабый оберег и был тем лучиком света ещё теплющейся надежды. Весна едва доходила до середины. Прошло какое-то не самое быстрое время, прежде чем мужчины начали мириться между собой, но даже от огромной несломленной любви было непросто вернуться к таким отношениям, какие они были до того самого их злосчастного разговора. Даже как и прежде уютно нежась в теплой и комфортной постели на плече Убуяшики, ощущая его руку на кудрявой и растрепанной после бурной ночи макушке и упругой мягонькой ягодице, все ещё болящей после множества неслабых шлепков и укусов, Мудзан задумчиво смотрел куда-то в глубину своих мыслей, все же чувствуя под рёбрами тупую колющую боль, хоть и отмахивался от вопросов демона рядом чем-то вроде “все в порядке”, не желая лишний раз беспокоить и так не самого позитивного Кагаю. Обвивая соблазнительными бёдрами икры главы, прародитель любовно перебирал длинные тёплые пальцы с аккуратными ногтями, рассматривая их будто в первый раз, витая где-то в астрале и даже отвечая на вопросы демона через несколько, даже для самого себя непривычно холодно. Какой бы бесконечной не была яркая и сильная любовь внутри сердца Кибутсуджи, что он готов был простить возлюбленного даже за те жестокие слова, на то, чтобы колотая насквозь рана, до сих пор болящая от каждого мысленного касания так, будто на свежую травму вылили котёл кипящего масла, времени требовалось уж намного больше, чем до того, как прародителя впустил в постель после нанесения той же раны сам демон. Какой-то горьковатый осадок осел у него под рёбрами, неприятно поскребывая по сердцу когтями, и хотя эти скребки и не были сильно болезненными по отдельности, но все вместе это не давало покоя, заставляя постоянно помнить, наслаивать на слова Кагаи его предыдущий монолог, вперевшийся в созрание будто клеймо прокаженного. Алоглазый беспомощно терялся и путался в собственных чувствах, как в липкой паутине,не понимая,как вырваться из давящей на плечи подобно небесам на могучего атланта тяжести тонн непрошенных мыслей, пытаясь отвлечься на удовольствие, и хотя оно действительно вернулось вместе со сладкими плотскими утехами,но где-то в глубине на подкорке остался, подобно подкожной занозе, кончик иглы, колющий и напоминающий о случившемся между демонами каждый раз, когда мог Мудзан задуматься об их отношениях. Не простить он не мог, отпустить эту ситуацию, будто ничего и не было тоже не могло представиться ему возможным - и исцеление от неразрешенной дилеммы прародитель мог найти только, как ни странно, в младшей сестрёнке, несмотря ни на что все такой же тёплой и доброй, не претендующей на место в его постели или на бытие его возлюбленной. У них были особые отношения, нежные и уютные, безболезненные и заботливые:с сероглазой было неописуемо мирно и тепло, она была слишком милой, чтобы быть реальной, и в ней, в источаемом ей свете, Кибутсуджи топил всю боль и тяжесть грусти - не будучи связанным романтическими отношениями, демон в разы больше и глубже мог довериться своему маленькому солнышку, неизменно зная и не переставая быть уверенным на все сто, что на отношение девушки к нему это никоем образом не повлияет. Тацухиме останавливала демона, когда тот пытался утолить всю грусть и непрощенную обиду в алкоголе, с нежностью и любовью гладила по рукам и по лицу, и в её непорочной и не имеющей ничего общего со страстью ласке, в любом её проявлении, алоглазый чувствовал больше трепетной любви, безвозмездной заботы и элементарного внимания к его чувствам,чем, порой, даже в ставших на удивление шаблонными и наигранными жестах извиняющейся, словно уже уставшей заботы, - Убуяшики, не теряя лица при старшей сестрёнке, наедине с прародителем едва ли скрывал, что порой демон был ему чуть ли не невыносим, и у главы не было желания копаться в его намеках или проблемах, чтобы угадывать хотелки демона. -Му, ты же и сам прекрасно понимаешь, - не выдержал как-то очередную порцию полуигривого нытья и капризов брюнета демон с каре, пока тот успел устроиться на его коленях, практически обнажённый, лишь сейчас накрытый одеялом, уютно вдыхая запах кожи возлюбленного. - Эта моя агрессия - это твоя вина. Зачем ты закатываешь все эти скандалы? Мне и так есть где понервничать, работы, сам знаешь, море, можно хотя бы с тобой все будет... Проще? -И ничего я не скандалю. - капризно заметил Кибутсуджи, обнимая его за тонкую талию, а изящными ногами обвив колени, на которых сидел, чуть ли не крича от боли и восторга, буквально полчаса назад. - Просто чего ты опять такой злой? Я ведь сделал все, как ты хотел, и принёс все, даже массаж тебе сделал, вообще-то!.. -Ну тихо, тихо, - пара негромких хлопков по плечу заставила демона мгновенно послушно притихнуть. - Уже утро. Тебя могут услышать. - и прародитель, мгновенно покрываясь естественным румянцем по всему лицу и шее, окончательно замолчал, с удовольствием что-то промычав в мягкий и тёплый животик главы. Про себя он даже согласился с ним - в принципе, он сам постоянно просит о чем-то жёстком, почему пожаловался? Да и Убуяшики, вроде бы, все то, что вытворил, из-за чего сам алоглазый ещё долго будет смущённо себя касаться в области болящих алых пятен, которые возлюбленный до сих пор, несмотря ни на что, строго запрещал ему убирать, возместил сотнями поцелуев в разные участки и тела, и даже иногда внутрь,отчего прародитель чутко дрожал, но даже не думал просить главу прекращать - как бы он не извивался в процессе, он обожал такие моменты в соитиях со своим любимым, обожал, когда тот делал его пристыженным за громкие стоны, за выражение рубинового лица с неописуемой эмоцией вожделения, за тяжёлое дыхание и сильно прикусанные губы в попытке сдержать мелодичные стоны наслаждения своим положением, обожал быть униженным, но с любовью, обожал ни о чем не думать и просто быть покорным и нежным, как пластилин под кистями изящных рук умелого мастера, знающего каждую эрогенную и самую чувствительную его зону. И пока Кагая томно негромко шептал на ухо демону разные пошлости, кудрявый упивался его сладким голосом, как самым крепким алкоголем, и тонул в слабо светяжихся при ночном мраке аметистовых глазах, обуянный безумным чувством своей дикой и неопытной любви, полностью готовый вытерпеть что угодно со стороны своего любимого мучителя, лишь бы это чувство не прекращалось. И все же, оставаясь наедине со своими мыслями, сердце прародителя невольно сжималось от странного ощущения, которому он не мог чётко дать описание: но это давило, непроизвольно возвращая мысли к тому, что Убуяшики немного стал холоднее к нему. И вроде бы прародитель со всей искренностью отгонял эти мысли, разумом прекрасно понимая, что отношения между ними такие же, как прежде, и он просто себя почему-то накручивает, но сердце было полностью уверено - что-то не так, пусть он и не может отчётливо осознать, что вызывает подобную тревогу, даже и не вся та боль, причиненная демоном с каре, не его соблазнительные и в обычной жизни шутки, но ощущение какой-то недосказанности, и от того тяжести прочно сдавило начинавшую было излечиваться от такого душу алоглазого. Неосознанно, демон невольно стал замечать за собой, что он все чаще стал предпочитать возлюбленному Тацухиме, почему-то более тёплой и, как случайно замечал сам для себя прародитель, более родной ему, чем кто-либо ещё. Каждый раз при встрече она впускала его в объятия, ласково касалась мягкими подушечками пальцев кудрявых локонов с такой заботой и любовью, что даже ему самому порой казалось, что следом за сероглазой он готов их полюбить. Опаляемое её тёплым дыханием лицо, макушку, успевшую поймать тысячи поцелуев, разноцветные синяки и гематомы от корсета, вызывающие в её чутком сердце такое бесконечное беспокойство, пока она чуть ощутимо, чтобы не причинить лишней боли, касалась участка с подкожной травмой и прилагала, не скупясь, множество магии на такой простой с виду процесс исцеления - все в нем, что до этого даже близко не нравилось Кибутсуджи, начинало при Тацухиме играть новыми, яркими красками. Алоглазый не хотел покидать свою милую девочку, своего лучистого солнечного зайчика, все чаще даже в самом под завязку напряженном, чуть ли не сумасшедшем графике умудрялся выкраивать время для неё, хоть несколько часов, для долгой прогулки, совместного сидения дома или в каком-то уютном месте, возможности поспать рядом, в самых тёплых и безмятежных обнимашках на свете, а порой времени были лишь считанные минуты, в которые демон просто крепко притягивал к себе девушку и с упоением вдыхал её аромат, ощущая себя в окружении уютной ауры, без всяких опасностей или обид. Рядом со своей девочкой он чувствовал себя окруженным любовью и нежностью, порой он мечтал прижаться к её нежному стану настолько сильно, чтобы раствориться в ней, как новая ложка сахара в её любимом кофе, слиться воедино и никогда её не выпускать из рук, редкими секундами скептицизма усмехаясь, не надоели ли бы они друг другу, но реализм с неколебимой уверенностью утверждал обратное, стоило Мудзану лишь на долю секунды мельком пересечься с серебристый взглядом левого глаза, все его существо окружало ощущение, будто демон добровольно опускает руки,позволяя игриво отражающемуся бликами её водоворота света и тепла делать с ним, что душе угодно, утопая в блаженстве бесценных чувств между ними. Алоглазый редко кого-то целовал сам, тем более исключая Убуяшики, но немного пухлым, часто накрашенным губам прародителя нравились соприкосновения с очень мягкой девичьей кожи, нравились случайные касания их её пальцами с очень тёплыми подушечками, нравились уютные щеки и курносый нос, нравились узкие плечи и тонкая шея... Но последние пункты демон не так торопился удовлетворять постоянно, это было необходимо не так, а самой основной потребностью Кибутсуджи была именно абсолютная беззаветная безопасность. Какой бы непредсказуемой в жизни не была Тацухиме, иногда, при своём неописуемо мирном характере выкидывая всякие фокусы, взбалмошно рассказывала ему историю то какого-то розыгрыша, то какой-то поездки или смешного случая, не важно, с работы или с друзьями, он чувствовал себя рядом с ней в желанной мирной безопасности: насколько ни была всепоглощающей засевшая под самой коркой черепной коробки его ревность, в какой-то степени она и растворяла в себе любой страх. Она здесь, рядом, держит его за руки, возможно, не догадываясь даже, насколько крепко в её маленьких ладошках устроились и хоть и далеко не кристально чистое, но открытое ей сердце демона; и сероглазой по силам было дать ему ту бережную любовь, по-своему аккуратную и по-своему горячую и сильную, в которой прародитель до безумия сильно нуждался, но получить ему, кроме как от обладательницы как одуванчики пушистых разноцветных волос. “Уютная. Тёплая. Родная. Моя)” и эти мысли успокаивали, грея и безнаказанно утыкающегося в небольшую, но мягкую, как подушка, девичью грудь, и сердце, в такие моменты начинавшее биться в такт с маленьким, под мирный мерный стук которого было так приятно погружаться в сон или просто хорошо отдыхать от всего на свете. Со временем, утихала боль Кибутсуджи от случившегося с Убуяшики - не без помощи выплеснуть эмоции от сероглазой, потихоньку опаска и недоверие мирной ситуации постепенно сходила на нет, давая демону наконец расслабиться рядом с привычно мягким, хоть и начавшем с недавних пор неожиданно резко худеть возлюбленным,но в начале его это не очень волновало:прародитель изредка позволял себе в игривой манере опускать шутки о том, насколько тяжело бывает нести его на руках, но, разумеется, ничего плохого в виду не имел - зато не мог не обратить внимания, что вместе с появлением этой худобы глава стал в разы больше времени проводить со старшей сестренкой, милостливо и с любовью впускающей и его в свой тёплый ореол, но к крайнемму неудовольствию алоглазого. Хоть Мудзан толком и не знал причины и не до конца понимал, что творит сиреневоглазый возлюбленный, - или просто не хотел понимать? - между ними разошлось странное, с одной стороны негласное, но с другой очевидное как день соперничество, в корне чего, как предполагал изначально прародитель, лежала вина Кагаи перед девушкой, из-за которого она на почти на месяц попала в кому, выпив его таблетку, но в итоге приобрело развёрнутый масштаб. В какой-то степени тут Кибутсуджи даже позавидовать любимому - на его лице была настолько часто была привычная маска,что быть милым и славным для него было проще лёгкого, и в то же время особенно его глаза блестели, когда, устроившись в объятиях Тацухиме, он сбрасывал эти маски, бесстрашно открывая ей, точно чуть неловко, свою хрупкую и чуткую натуру, и какой-то частью себя кудрявый искренне старался порадоваться за него: прячась за показушным вынужденным обликом милоты и обаяния, Убуяшики, пусть они с девушкой и до этого были не слабо близки, каждый раз в глубине души предстоял маленький порог, чтобы открыться, да и общее настроение у демона с каре теперь чаще стало приподнятое, но, не до конца отдавая себе отчета, алоглазого вновь водоворотом захлестнула ревность. Изначальная радость, что у часто грустного в душе любимого появилась ещё одна отдушина, уже окончательно сошла на нет, появилось даже лёгкое раздражение этой ситуацией, точно аллергически дискомфортный слабый запах цитрусов, не под самым носом, но в пределах чувствительного демонического обаняния, треплющий и без того шаткие нервы одним своим наличием. Но кудрявую голову окутывали странные мысли, не всегда логичные, но почему-то прочнее и прочнее закрепляющиеся под черепной коробкой, к своему удивлению демон отчётливо стал понимать, что было природой, казалось бы, абсолютном лишнего к двум его самым близким людям, чувства ревности - он поглощал ею свое сознание, не желая прекращать и искренне веря, что это чувство не может быть неправильным. Но самым неожиданным оказалось то, к непередаваемому удивлению Кибутсуджи, что объектом для столь сильной эмоции оказался не Кагая: долго анализируя, с чего вообще начал неистово ревновать, то все чаще ловил себя на шальных мыслях о девушке с серебряным взглядом, впадая в шок даже больше, чем от понимания самого наличия ревности к кому-то из этих двоих. Если бы речь шла об Убуяшики, в этом не было бы особой проблемы, хотя бы из-за того, что даже девушкам прекрасно понимала чувства между ними и не провоцировала прародителя на лишний укол под рёбрами, а вот сиреневоглазый демон не брезговал подобным, наверняка, как сам себя убедил Мудзан, припоминая, что негласное соперничество за “Кто лучший братик” одинаково любящей их Тацухиме. А Кибутсуджи терял любое самообладание от одного нерадивого всплеска сознания, что даже возлюбленный может лишить его девушки, поэтому крепко обвивать её со спины, утыкаясь носом в мягкие волосы и получая не злобу и даже не непонимание, лишь нежные поглаживания по голове, или надёжно брать её на сильные руки, втягивать в сильные объятия, практически удушающие, но в которые он вкладывал тонну глубокой любви, резкие поцелуи, все чаще в губы, хоть и быстро прерываемые самой сероглазой, но настойчивые, ревнивые алые следы на шее, хоть он не так часто соблазнял ими, но все равно обожал процесс, когда припадал к сладкой девичьей кожи на считанные секунды, а, отрывая от неё уста, видел минимум нежно-клубничный цвет засоса. Девушка недопонимала такие жесты, шутливо хихикала и иногда могла мягко растрепать его волосы, делая причёску расслабленнее и будто даже небрежнее, но никогда не отталкивала и не реагировала негативно, даже при других, лишь изредка легонько отстраняясь, когда моменты игривых действий демона начинали казаться намёком на их якобы отношения, но отвечала даже на такое ласковой нежностью, не несущей под собой лишнего романтического посыла, но безошибочно передавая лучистое тепло своей любви, и демон алчно внимал ему, не заботясь о том, что могла подумать о них ничего не знающая и не значащая толпа, но тем не менее не скупившаяся на грязь в адрес его девочки, дескать, недостаточно хорошей. Ревность глушил шипучий, как уксус на соду, гнев: какое они имели право на подобное, грязные люди, чтобы что-то подобное говорить? Но девушка, или не слыша о себе липких обидных слов, либо настойчиво не принимая их на свой счёт, а возможно, просто не замечая, аккуратно касалась его щеки или скулы похожими на лепестки роз подушечками пальцев, обращая на себя рубиновый взор, тут же остывающий, как спящий вулкан; тёплая улыбка гасила негатив, и в этот момент вновь просыпалась ревность, ведь такое невинное лучистое создание хотелось оградить от всего зла на свете, чтобы быть единственным зрителем в кинотеатре яркой веселой жизни, в которой он был бы непосредственным героем. Но откуда-то появилось странное неловкое чувство под рёбрами, от подобных действий, до этого совсем смутно знакомое, но абсолютно неприменимое к Шираиме: Кибутсуджи это казалось без малого все безумием, даже при собственной безграничной полигамии, ему было слишком странно и неловко чувствовать в кончиках пальцев лёгкое покалывание от трогательной улыбки, девичьего взгляда или смеха, в первый испытанное в отношении к сиреневоглазого. Прародитель сам от себя отгонял подобные мысли, впадая во внутренний диссонанс, одергиваясь мыслями, что это все случайные, полностью абсурдные и лишённые здравого смысла бредни, что бессознательно заполоняли кудрявую голову от очередного незримо сбивавшего дыхание глубокого французского поцелуя, когда он резко припадал к мягким ненакрашенным губам своими, покрытыми помадой, но от этого не менее нежными, отмечая, насколько желанным были эти касания. Прародитель ненавидел свою безумную вспыльчивость, раз за разом играющую с беззащитным против пожара собственных чувств, опасно расплевывая во все стороны яд, точно ослепленная гневом змея, не замечая, что кислота злых слов и импульсов ярости в первую очередь жалила тех, кто был ближе всех к нему. Насмешливая игра бестелого демона, возможно, не имевшая по сути в последствиях никакого вреда Мудзану, но все же обидная, доведшая алоглазого до слез и выбившая и без того нестабильное от работы и не успевшее восстановиться в ласковых объятиях, побудила к опасным, как тайфун, гневным шагам, о которых демон ещё долго жалел: он, подобно хищнику, выместил свой гнев на Тацухиме, из всех первой почувствовавшей что-то неладное с ним и прямо из школы отправившейся в крепость, тут же велевшей за пару минут стать ненавистным Ёшиду, заботливо и обеспокоенно накрыв его плечи своей рубашкой и обняв, ласково вытирая слезинки - но доведенный до ручки демон не принял её нежности в тот момент, в холодном бешенстве прогнав её и из крепости, и, как ему казалось, и из своей жизни. Прародитель стремглав отправился по другой полюс своей души, кто, кроме сестры, мог тоже оказаться его персональным великолепным успокоительным, со вкусом страсти, и работающем безотказно - в порыве чувств Кибутсуджи без конца сыпал яростными оскорблениями в девушку, после и вовсе попросив благоверного, не желая больше связываться с сероглазой, передать, что ей больше не имеет резона появляться ни в его поле зрения, ни тем более на день рождения, отмечать который Тацухиме с трудом, но уговорила его, и с наслаждением слушал, как Убуяшики передал ей слова алоглазого. И вроде бы все шло хорошо, как демону и хотелось, даже с Убуяшики их проявление любви за закрытыми дверями, возможно из-за дневного времеми суток, вышло не настолько болезненным, как обычно, после себя позволив Кибутсуджи даже свободно ходить по Токио. Но алые глаза, пряча в глубинах кровавых озёр десятки сотен оттенков безумия на каждой неровности в оттенке очей, неспокойно бегал по вечерней многоликой, но кажущейся абсолютно пустой и одинаковой сейчас для него толпе, гонимый фантомной надеждой углядеть в похожем на течение безостановочной реки знакомую растрепанную разноцветную макушку среди шляпок и изящных причёсок. Ауру девушка умела ещё подавлять, теми таблетками, от попадания которых в её персиковые бледные губы демона невольно касалась дрожь, отголосок своего собственного кошмара, что в скором времени от разномастных капсул из банок и пакетиков его Тацухиме упадёт на пол и будет корчиться от боли в припадке, - и Мудзан искал её глазами, в незримой лихорадке чуть ли не хватая любых юных девушек, напоминающих сероглазую со спины, и в отвращении отбрасывал их, стоило убедиться, что они были абсолютно не похожи на “неё”. Были те, кто намного хуже, некоторые в соответствии со стандартами красоты превосходили её в разы, но ни одна не могла полноценно сойти за Шираиму, в них прародитель мог разглядеть лишь пустых скучных людей, не имевших для него любой ценности, и даже найденная временная замена, Тарияма, была даже на толику несравнима с его сестренкой - крашеный волосы, театральные манеры и даже схожий голос не могли создать нужный эффект, пусть Кибутсуджи и бесконечно одарил брюнетку, подписавшуюся за деньги и роскошь на золотую клетку, это вдобавок разило несчастную жалкую пародию с настоящей обладательницей разноцветных волос, любящей больше простые, но милые подарки, и тем более не поддавшейся бы на озолоченую несвободу. Каких нескольких минут стоило Мудзану, в глубоких недобрых мыслях, почувствовать, что его ускользающее, как песочный рушащийся замок, солнышко, было где-то рядом, точно он стоял спиной к ней и понимал, что расстояния между ними в одну лишь протянутую руку, но сероглазая только мягко утыкалась ему в основание шеи тёплым лбом, но что-то словно мешало Кибутсуджи со свойственной ему несдержанность обернуться и заключить родную фигурку в жаркие объятия. За долю минуты девушка переменилась до неузнаваемости, стоило ей отойти на короткое время со златоглазой незнакомкой с прямым дегтярным каре под кажущимся не модным и даже глуповатым, но милым беретом: а за этот кратчайший миг перед прародителем оказался словно другой человек, словно красивого, но бездарного ребёнка заменила, наконец, великолепная актриса, и от её лучащегося светом ореола Кибутсуджи почудилось даже, будто его потерянная сестрёнка вернулась, понимающе не ожидая словесных извинений от до обиды гордого демона и миролюбиво простив брату грубость, за которой пряталась по-детски обиженная грусть. Но демон силой одернул себя до того, как “подмена” зашла дальше объятий, и хотя его не покидало ощутимое чувство, будто в нынешней девушке что-то абсолютно отличалось от той, которую он оставил в кафе на чашку капучино, поменялось в естественную сторону, но это запутало его лишь сильнее, и прогулка длилась недолго: как бы Мудзан себе не пытался внушить, что ему точно также комфортно проводить время рука об руку, что на самом деле девушка - как вещь для него, и ничего не стоит заменить её на копию, но возникала загвоздка, что дальше фальшивую сестру Мудзан хотел видеть только схожую с оригиналом, заставил несчастную Тарияму сильно похудеть за кратчайшие сроки и убить волосы слоями цветастых красок, самостоятельно крепко нанёс ей бинты, хотя идеальной его девочка, был уверен прародитель, от этого аксессуара не становилось, но без привычных полос её образ казался неполным. Алоглазый пытался заглушить внутренний голос противоречий, кусая про себя губы и ненавидя то импульсивное, но все более проблемное решение, желая просто свернуться комочком у своей, настоящей, Тацухиме на коленках как котик, или чувственно прильнуть под одежду в детской форме, воображал и как может томно начать выводить линии женским носиком на её шее или устроить хрупкую фигурку на собственные колени, но злобный незаглушимый иными мыслями шёпот в ушах не собирался отступать, не давая тени самовнушения и шанса. Но даже бросая “Тарияму” в клетку, с изобилием роскошной мебели, разнообразной, но несказанно дорогой одежды и ларцами украшений на любой вкус, Мудзан не мог отбросить ощущение, будто девушка не просто изменилась в разы за отрезок часа,а за его спиной развернулся неумолимо решительный вираж событий, словно в остросюжетном детективе или, что было даже вероятнее, с учётом того, насколько не любил Кибутсуджи, когда его водили за нос, триллере. Догадавшись о подмене, он проследил за отлынивавшей от своей работы “сестры, плюшевой игрушки для объятий и красивой изящной куклы под самые роскошные наряды, ради его ублажения”, и во второй раз за несчастный вечер обнаружил её в компании почему-то кажущейся милой желтоглазый девушки в кимоно и берете. Внешность демону её было узнать неоткуда, но небольшие подозрения в кудрявую голову на счёт брюнетки ускоренной созревали уже тогда, ещё и место для таинственной встречей с подставной, что явно было обнаружено собеседницей, обладательницей разноцветных волос было выбрано как нельзя удобно для демона: не так во многих случаях ему так легко скрыться и шпионить, как в кото-кафе! Мягкие, но нескрываемо опасно когтистые подушечки чёрных лапок плавно двигались среди пестрой, разномастной компании “сородичей”, пока не наткнулись на сидящую в кресле, все так же мягко улыбающуюся девушку, представившуюся Рикой, с кем и беседовал его подставная сестра: мурчащий кот, решив понаблюдать за странной брюнеткой, почему-то создающей мирное и уютное впечатление, простой манипуляцией забрался ей на коленки - для этого хватило буквально минуту потереться о нежные и хрупкие лодыжки, приветливо расслабляя грудную клетку, соблазняя явную любительницу усатых и не меньшую их любимицу, кроме него около которой было четверо других. Оказавшись поднятым, демон невольно даже на несколько секунд замер от удовольствия: руки девушки были до неописуемого ласковыми и нежными, что кудрявый зверёк поднял алые глаза, в неверии разглядывая плавные линии, чуть ли не начав задерживать дыхание, настолько неописуема была схожесть девичьего на четверть перебинтованного лица, в то время как неестественная до горького смеха поддельная Шираима была не то что без привычных бинтов, но и без линз, бессовестно щеголяя единственным, что в её нынешнем образе осталось от настоящей внешности - сине-голубыми глазами. И в то же время по десяткам случайных знаков Кибутсуджи все больше чувствовал, что “Рика” - вовсе не незнакомка, ведь только одна девушка на памяти демона умела так умопомрачительно чесать шею, не вызывая желания расцарапать до костей распустившиеся до такого руки, нежно аккуратно мять подушечки лапок, как бы бережно массируя мягкие основания, не пробуждая раздражения и так ласково и неописуемо волшебно поглаживала и легко, точно лепестки цветов, словно с осторожностью играла с ушками, уповаемыми слышанием её мягкого голоса, эмоционального, но от этого не нервирующего и не тревожащего кошачий чуткий слух. Мудзан не мог не ощущать подвох, но самое острое озарение произошло, стоило брюнетке попытаться передать расслабленного котика в руки лже-Тацухиме, и тогда демон в отчаянии почти рассвирепел, уже с приходящим, как снег посреди июля, нежданным, но таким необходимым пониманием, что именно происходило и как должны были эти шахматные фигуры стоять на своих правильных местах: прародитель запоздало уверовал, кем была кажущаяся такой нереальной незнакомка, бросился искать её, не успев вовремя выбежать из злополучного кафе и узнать, куда же делась его настоящая девочка, запоздало с ненавистью коря самого себя, так ослепленного мыслью о тысяче и одном способе вернуть сероглазую, что упустил, как она оказалась совсем рядом с ним, ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, обнимала и касалась, да и это все было не так важно - они просто снова были вместе, пока Кибутсуджи позволил себе расслабленно нежиться в чужих ласках, от долгожданного покоя, забыв поразмыслить, откуда такая желанная нежность могла быть не от рук Шираимы. Ни одна ночь за последнюю тысячу лет не была для прародителя наполнена таким страхом и пропитанной, как ткань влагой от грозы, отчаянным волнением изнывающей тревогой: демон, как одержимый, метался сотнями маршрутов, разгоняясь до предела, выложил на стол свои самые сильные карты, лун, по-императорски властно, нетерпяще возражений приказав и им забыть любой отдых и сон до того, как нашли бы его драгоценную, зачем-то спрятавшуюся в толпе, как упавшая в стог сена бриллиантовая игла, малышку. Мудзан больше всего на свете в каждую милисекунду той ночи хотел, даже мечтал ухватить, наконец, хрупкое запястье в надёжный, но тревожно осторожный захват, крепко, после кажущейся все более невыносимо долгой разлуки, вжаться в её нежное тело, точно желая слиться в одну единую плоть, сразу разуверить обладательницу разноцветных волос в гневе своей персоны, до безумия мягко донося, что готов простить ей все на свете, даже если в объятиях она вогнала бы в теряющее всю неприступность демоническое тело алый ничиринский клинок, но она стала бы его личной никогда не сошедшей бы раной, ничьей больше и никогда не покинувшей бы. Не абсурдом ли было, что алоглазый сухо и небрежно отбросил с десяток важных встреч, даже не предупредив ни одну живую душу о причинах? Абсурдом. Но Кибутсуджи почему-то не мог отделаться от ощущения, что времени неумолимо мало, будто с его малышкой могло что-то случится, или она сама могла совершить какое-то роковое безумство, после чего произойдёт нечто ужасное, и даже возможно, чего больше всего боялся демон, она могла и вовсе пропасть с горизонта его жизни: в каком бы гневе не был демон, как бы на словах не прогонял девушку, даже в крайне невменяемом состоянии он не смог и не пожелал бы окончательно отказаться от своего солнышка, и подгонял сам себя до предела в нелепой попытке обогнать время. Прародитель много думал. Он не любил импульсивно действовать, и свои поступки считал логичными и продуманными, и в то же время позволил себе носиться всю ночь, как безумец, одержимый нечистыми духами, описания которых в красках покоились в глубинах старинных священных библиотек, лишь для того, чтобы среди дня сорваться в ту злосчастную школу по первому короткому сигналу - “Мы нашли её”. И секунды лишней не пришлось тратить на то, чтобы подробнее давать чёткие объяснения, кто “она” и где нашли, Кибутсуджи ринулся к источнику сообщения, понимая, где искать его заветное солнышко. Возможно, даже к голубой паучьей лилии алоглазый не торопился бы с таким отчаянием; скомандовав лунам всеми правдами и неправда ми задержать пытавшуюся предпринять попытку побега девушку, он рвал собственные границы возможностей, с китайской конференции через пять минут перенесясь в Париж. Не помня себя, Мудзан судорожно знал, что отогнал прочь от своего сокровища лун, своими грешными касания и способных опросить его дорогую невинную сестрёнку, и сам упал перед ней на колени, обвивая сильными руками хрупкую талию. Рядом. Заполняя лёгкие сладким от того, насколько дорогим был этот аромат, воздухом, в мазохистской манере демон прижался к слабому и успевшему - вот, что значит стоило ему не доглядеть - простудиться родному телу. Слабо поддрагивающие руки беспорядочно двигались в беззвучном танце по телу, а внутри эмоции стали сгущаться, неровно, походя скорее на импульсы, чем на полноценные чувства, но из этих импульсов получалась полноценная картина, какая буря творилась в напуганной душе и бешено бьющемся, как сумасшедшее, словно бы по вине опасных веществ, сердце. Кибутсуджи собирался, когда ушли бы привычные к тактильностям прародителя и его маленькой сестренки, но все равно шокированные состоянием главного демона луны, сразу же устроить девушке нешуточную громкую истерику, не волнуясь о слышимости, лишь бы просто донести до Тацухиме, в какое состояние она так жестоко вогнала его: свою вину алоглазый понимал не слабее, но чувствовал себя от этого раненой из-за собственной абсолютной беззащитности жертвой, ведь, даже не стыдясь и не пытаясь прятать от девушки этой черты, Мудзан, в своей глубокой чуткой любви, с её и уже немаленькими новыми ростками, был чувствительным, одиноким, но искренне тянущимся к ней, как собственное детское сознание, что так любило по-собственнически захватывать руки и сердце сестренки от кого бы то ни было. Судорожное прикосновение к шее демоном, с намерением ещё чётче зафиксировать взгляд Шираимы, занимая все её внимание собой и заслоняя в её поле зрения и молодого человека сероглазой,и лун,и с желанием кажущимися такими большими на фоне хрупкой фигурки руками сделать касание более трепетным, но планы демона оборвал громкий, до боли знакомый неприятный хруст, а под покрытыми слоем голубого лака музыкальными руками появились острые бугорки, а разноцветная голова, издав тихий от прикушенной губы вздох боли, безвольно откинулась назад, заставляя кровь демона вновь забиться с темпом бегущего кролика, стоило сердцу только начать понемногу успокаивать свой ритм в святыне нежных объятий. Вновь мысли наполнил цунами паники, на фоне которого поутихшее прошлое произвело впечатление крохотной волнушки. “Нет... Это не я! Я её не убил! Оно... У неё уже была сломана шея!!.. Нет!” все лишние уже успели покинуть комнату, но треск донесся и до них, о чем демон сейчас предпочитал не думать, но не успел даже прижать к себе вмиг обмякшее тело, но “трофей” перехватила одна из самых ненавистных персон прародителя - своенравная наглая, но в то же время до белого костного вещества верная Тацухиме каждой клеточкой тела служанка, которую сама сероглазая мягко называла помощницей, резко взяла граничащее с жизнью тело на руки, рванувшись в странный портал, в котором, по словам зеленоглазой, у девушки был шанс на спасение. В тот момент времени обдумывать что бы то ни было не представилось - все, на что доставало той толики секунды, за которую у Кибутсуджи готово было разорваться сердце на тысячу капиляров, пока мягкий силуэт его солнышка пропадал в светящейся воронке, это стремглав ринуться следом, просто рвануть, вытягивая руки точно в попытке ухватиться за мантию призрака, и вцепиться в неё когтями, подобно дикому зверю, заполучившему свою добычу. Поймать, схватить, спасти, удержать и крепко-накрепко сцепиться пальцами или лучше руками в трепетном объятии: думая об этом, Мудзан ощутил, как его лёгкие непроизвольно сдавила вина и отчаяние, ведь в этой ситуации, в том, что его едва возвращенное сокровище вновь кануло в омут смертоносной опасности, алоглазый, как бы ни пытался сбросить с плеч груз ответственности, не мог не понимать, что сам являлся в этой истории главным злодеем. Какими бы странными и безумными не были его чувства к Тацухиме, он не желал видеть, как кто-либо, уже не говоря и о нем самом, мог причинить обладательнице разноцветных волос хоть малейший вред, и сейчас с ненавистью прокусил мягкую губу цвета спелой малины до свежих алых пятен, напоминающих по оттенку густой ягодный сок - признавать собственную неправоту было неприятно до горечи во рту, но необходимо. Кибутсуджи не мог заглушить ни одной другой мыслью чувство, что сделал непоправимое и бесконечно ненавидел и винил себя, собственные руки, погубившие излишней силой, которой демон так хвалился, то маленькое чудо, что сполна своим существованием заменяло ему все остальные семь чудес света; в голове резкими ударами пульса оттдавались воспоминания о том, сколько всего произошло между ними меньше, чем за год. Один лишь год,кажущийся таким ничтожным промежутком времени на фоне уже более чем тысячелетней жизни Кибутсуджи, на глазах которого то рождались, то угасали, как пламя свечи, эпохи и династии: несчастный год оказался настолько обильным на события, откладывающиеся под черепной коробкой в самой глубине души, стал кладовой счастливых воспоминаний, тёплых и родных до неосязаемой, но ощутимой где-то на уровне нервов дрожи. Ворох мыслей стихийное бурей кружил в кудрявой голове демона, без и намёка на попытки скрывать отличную от людской смертоносную природу прогуливающемуся по притихшим в глубоком сне улочкам, от этого не менее яркой Йокогамы: как бы не хотелось этого изначально, вплоть до момента, когда он оказался перед полкой с напитками для взрослых в круглосуточном магазине, алоглазый не смог пересилить в голове назойливый порыв и взять в рот и каплю алкоголя. Занять хоть у кого-то смелости, в отличие от жидкости с крепкими процентами,как нельзя хотелось до жути, потому что сознание демона съедала тревога и близкий к панике хтонический страх,но причина была вовсе не в том, что демон боялся за Тацухиме, нет - в самом потаенном отделе души, сейчас прорванном, как старенькая средневековая дамба, исчерпав за века силы сдерживать могучую буйную реку, в этой части души Мудзан боялся именно Её. Чем большей внутренней силой становилась такого близкого к совершенству Кибутсуджи становилась его разноцветная, как солнечные зайчики, прошедшие сквозь ребристые линзы, озаряя и пространство, и людей бликами всех цветов радуги, его драгоценная девочка, тем большей она становилась и его слабостью - той самой до абсурда глупой принцессой,как льстяще-медово нарек ее вторая луна, из сказок, от улыбки которой растаяло сердце сурового дракона, что до этого веками пожирал жертвенных девушек,сейчас готов стремглав броситься хоть на край света, ловя блестящей чешуей стрелы и мечи, лишь бы загородить от пих свое главное сокровище.Прародитель знал, что на самом деле было его страхом тогда, когда, казалось, он мог без мук выдохнуть о том, что, как он успел заметить по непроницаемому, но дрогнувшему лицу зеленоглазой помощницы Шираимы, она все же была в безопасности, но для демона это было только самым началом, тревожный разогревом или слишком затянувшейся прилюдией, перед настоящим действием, главным героем которого он оказался. Идя по практически безлюдной улице, Мудзан боялся больше всего, что стоит ему предстать перед оком цвета теней на дневном снегу, в нем на его обозрение не предстанет того самого взгляда, который радовал его в самый грустный день и согревал в любрй зимний мороз, даже когда, по необъяснимому порыву, он укладывался спать в снег, а девушка с нежностью устраивалась рядом, словно пытаясь огородить такого на её фоне большого его от мороза, обдавая тёплым дыханием макушку и густые ресницы, того самого взгляда, которому по силам было как ласковой заботливой рукой снять его гнев, неважно, какой силы.Как не ему, Кибутсуджи, кому было понятно,насколько идиотской идеей было попытаться заменить сестрёнку обычной актрисой, которой он сам же придал нужные черты лица, покрасил и нарядил? Ощущение своей же беспросветной одержимости окончательно перестало пугать - демон не чувствовал это чем-то неправильным, это просто была его любовь, которая, к тому же была полностью принятой и искренне взаимной... “Была... Нет, есть!” алоглазый с ненавистью сломал фонарный столб, в попытках унять близкую к истерический дрожь. Он не хотел даже об этом думать, но мысли предательски заполонили голову и, не будь на ночных просторах, освещённых неонами вывесок разноклассовых, от самых примитивных до элитных клубов, игровых комнат и магазинов с сувенирами, и не будь он один, то упал бы на колени, с силой обхватив длинными руками талию Тацухиме, утыкаясь ей в плоский, но не менее мягкий от этого животик, чтобы спрятать лицо, прямо как сам же он, не показывая, но любил делать, будучи в сознании ребёнка. Мысли роем воронов клевали замученное сердце ужасными образами, словно его Тацу не простила бы такое, что внутри неё, что Кибутсуджи не мог бы не почувствовать, что в лунном взгляде поселилось бы что-то такое, словно незнакомая тень, что она больше может не принять его, какие бы слова не подобрал Кибутсуджи, чем бы не попытался покрыть свои ошибки. Заточенная скала нависла над опущенными плечами, мутация совести, как внутренний злобный голос, вилась вокруг головы, пока, в свете луны на чистом от облаков небосводе, он наконец не увидел тот самый дом, из окна на втором этаже которого и шла та самая аура его солнышка.