Brave new world.

15.07.1933 Англия, Лондон, приют Вула       Под пальцами шуршали страницы. Тому шесть, и больше всего на свете он обожает книги. Он смог умыкнуть одну из библиотеки миссис Рендольс, несмотря на то, что эта женщина была словно вездесущая, будто имела глаза в каждом стеллаже, постоянно пересчитывая книги.       “Волшебник страны Оз” — название красовалось красно-зелёным сказочным шрифтом на такой же яркой, на фоне всеобщей приютской серости, бело-салатового цвета обложке. Страницы давно пожелтели, и краска наверняка уже тоже давно выцвела, но Тому она всё равно казалась очень уж пёстрой. Впрочем, до обложки Тому нет особого дела. По крайней мере, он хочет так думать.       Англию не так давно настиг дождь. Даже не дождь — ливень. Настолько сильный, что на верхнем этаже крыша начала протекать. Под ясенем теперь не полежать: земля влажная, чернеющая под слоем невысокой неровной травы. Том привалился к дереву спиной, сжимая в руках страницы.       Ливни Том не любил. Не любил протекающий потолок на верхних этажах; холод, который плотно селился на них; влажную землю, из-за которой присесть под любимое дерево становилось невозможным ещё несколько дней; других детей, которые от отсутствия прогулок начинали возню уже в приюте, чем Тому знатно мешали. Хотя мешали они ему, вообще-то, одним своим существованием.       Мысленно он вернулся к реальности. Ценностью была не сама книга в его руках — скорее тот факт, что он смог так легко её умыкнуть у взрослого, отдавался в Томе тёплым удовлетворением на кончиках пальцев. Хотя история всё-таки попалась интересная, ему повезло.       Как и с погодой. Солнце, почти не прячась за рваными облаками, подсвечивало тускло-зелёную траву, делая её чуть менее жалкой и унылой. Ясень тоже приобрёл, кажется, чуть больше листьев, чем обычно, и оттого его тонкие ветви больше напоминали нормальную крону. Или это Тому так просто кажется?       Дерево за спиной надёжное, под ногами влажная земля, на которой Том, впрочем, предпочёл бы не стоять, а лучи огромной звезды освещают пожелтевшие страницы. Только пахнет, как обычно, строительной пылью. — Эй, урод! Чё читаешь?       С книжки пропал свет солнца. Перед лицом возникла фигура. Билли Стаббс, ну кто же ещё. Для шестилетки девятилетний бугай выглядел почти как нависающая над головою скала, загораживающая свет.       Том медленно, размеренно и как-то даже презрительно поднял взгляд на мешающий фактор, глядя исподлобья слегка прищуренными глазами. — Тебе какое дело? Отстань, — прошипел он, пытаясь вернуться к чтению в той самой детской уверенности, что если проблему игнорировать, то она исчезнет как-то сама собой. Это никогда не работало. Почему он продолжал так поступать, Том не знал. Просто привык. — Чё ты сказал? — Стаббс угрожающе склонил голову к плечу, — дай сюда!       Книга с жалобным шелестом исчезла из рук. Том определённо слышал хруст страниц. Тот, который получается, когда их рвут. Это плохо.       Билли с насмешкой в глазах, грубо обхватив обложку и сминая страницы, прочёл название, словно он умел читать. Том предпочитал считать, что не умеет. По крайней мере, он бы не удивился, будь это действительно так. На чтение умственных способностей Стаббса явно не хватит. — “Волшебник страны Оз”? Ты чё, эту хрень для малышни читаешь? — Билли расплылся в ухмылке. У него недоставало двух зубов. — Верни. Это не твоё дело, — Том потянулся за поднятой рукой, будто действительно мог достать при такой разнице в росте. Глаза слепило солнце. — Ага, щас, — Стаббс поднял руку только выше, — строишь из себя непонятно кого, а сам сказки читаешь! — Живо отдай! — Том привстал на носочки, которые слегка примяли мокрую землю.       Сейчас это его книга. По крайней мере, он мог хотя бы это представить. В приюте же нет ничего своего. Даже форма — и та с чужого плеча, слишком большая по размеру и с двумя заплатками на подкладке. Всё, что у него было, выдавали благотворительные фонды, воспитатели, церковь и прочие. А эту книгу он украл сам. Он намеревался её вернуть, вообще-то — миссис Рендольс заметит рано или поздно отсутствие одного из многочисленных томиков. Хотя Том не знал, как оценивать, много в библиотеке книг или мало — не с чем было сравнить. Но явно больше, чем в том жалком убожестве, которое именовалось “приютской библиотекой”.       В приюте принято отбирать силой. Вырывать игрушки друг у друга, остервенело царапаясь и пинаясь, выигрывать в карты деньги или чужой обед, для девочек — поднимать рубашку (Том не знал зачем, но знал, что это работает у старших), зашивать порванные куртки и играть в молчанку со взрослыми, если придётся, ибо, как почему-то в приюте считалось, девочки лучше врут. Только его, Тома, вещи были спрятаны достаточно хорошо, чтобы их нельзя было украсть. Пришлось научиться их прятать.       Под пальцами оказалась тонкая мальчишечья шея. Тому пришлось почти подпрыгнуть, чтобы до неё дотянуться. У Стаббса она горячая, почти как кровь. Или это у Тома холодные руки? Под пальцем бьётся что-то, что зовётся пульсом, быстро-быстро.       Стаббса почти удалось повалить — он сильно качнулся назад, но остался, к сожалению Тома, стоять на ногах.       Том сжимал руки всё сильнее и сильнее, словно и правда хотел его задушить. Хотя почему “словно”? Хотел. Потому что Билли Стаббс перешёл ему дорогу ещё год назад. Потому что он — всего лишь глупый мусор, бесполезный, от которого надо бы избавиться. Потому что он заслуживает жизни намного меньше, чем Том.       Удар пришёлся в скулу. Такой, что Том упал на влажную землю и траву. Как назло, солнце теперь слепило белым кругом. В ушах отдавался едва заметный писк, тонкий и гадкий. — Ненормальный! — Билли тяжело рвано дышал, глотая воздух и схватившись за горло рукой в том месте, где Том ранее сжимал. Там начинали краснеть полоски от его пальцев, — подавись!       Стаббс немилосердно отбросил “Волшебника..” в лужу. Прямиком в коричневую грязную воду. Том с острым, почти болезненным вниманием наблюдал, как желтоватые страницы топятся в ней, пропитываются ею. Как на зелёной обложке расползаются уродливые разводы.       Билли рядом больше не было. Было только солнце, ужасно противное солнце. Освещающее жухлую неровную лужайку.       Он медленно поднялся. На шортах явственно ощущалась сырая земля. И на шее, и в волосах. Сырая, липкая земля — недостаточно свежая, чтобы до черноты в ней изляпаться, но недостаточно сухая, чтобы не оставлять противный высохший слой грязной плёнки.       Он медленно подошёл к блестящей в лучах солнца луже, находившейся в небольшом углублении. Наверное, кто-то из детей вырыл, пока его здесь не было. Книга там смотрелась неправильно, как бельмо на глазу.       Том аккуратно взял её в руки и раскрыл не ломая корешка, будто бережное обращение с уже испорченной вещью могло хоть чем-то помочь. Теперь они тоже были мокрые.       Страницы размокли, забугрились, пошли волнами. Бурые пятна покрывали их большой уродливой кляксой, которые теперь почти издевательски отсвечивали. Буквы немного растеклись, образуя ореол чернильной дымки вокруг строчек.       У Тома болят глаза. Не болят — горят. Перед ними жалкая пелена, скрывающая то, что когда-то было книгой. И солнце издевательски так теплом опаляет открытую шею и спину в одной только рубашке.       Было обидно. До слёз обидно, но Том не собирался плакать, как эти все ничтожества вокруг него. Он не такой, как остальные.       В подтверждение своих слов он утирает голым запястьем так и непролившиеся на бледные щёки слёзы. Размазывает их ближе к виску, и мысленно приказывает своим глазам не производить ещё солёной жидкости. Это жалко. Нельзя показывать слабость. Даже солнцу.       Но у него была его Особенность. Которая так выручала его. Лопала лампочки, когда у него в груди проскальзывало мерзкое чувство под названием “страх от поднятой руки миссис Коул с розгами в ней”; поднимала предметы — совсем чуть-чуть, правда, но он ведь видел, точно видел это своими глазами; заставляла животных, если приказать достаточно жёстко, подходить к нему без тренировок и еды. Может, и сейчас она ему поможет?       Но она не помогала. Том желал, жмурил до разноцветных кругов глаза, просил с чёртовым “пожалуйста”. И ни-че-го. Абсолютный ноль. Только грязная вода продолжала капать с обложки, засыхать на пальцах, а книжка продолжала быть безвозвратно испорченной. Бесполезным куском бумаги, ниток и картона.       Глаза снова защипало.

***

— Ты — Том Риддл, да? Робкий голос ворвался в поле его слуха с кухонного крыльца. Том раздражённо вскинул голову.       Это пятилетняя Эми Бенсон (и Том даже сам не помнит, откуда знает её имя) с двумя несуразными русыми косичками и глазами навыкат. Как у мышонка. Мелкого такого, которого даже есть жалко. Девочка перекатывалась с пяток на носки, заложив сцепленные руки за спину. На ней неизменная рубашка с коротким рукавом и коричневый прямой сарафан.       Том не любил, когда ему мешали предаваться раздумьям. Это, конечно, очень громкое слово — Риддлу всего лишь шесть.. но тем не менее он считал, что мысли о том, как бы и отомстить Стаббсу, и самому не попасть под удар за испорченную книгу вполне себе взрослыми и очень важными размышлениями. Почти философскими. Особенно если всё доходит до варианта "скинуть на чужую голову кирпич". — И? — он скептично обвел её взглядом сверху вниз, а потом опять наверх. — Ты плакал, я видела, — прямо и непосредственно, как умеют только дети, заявила она, — не плачь! Билли просто плохой, он дерётся.. а ты нет.       Говорила она это с абсолютной раздражающей уверенностью. Больше всего на свете Том ненавидел, когда люди решали за него — какую одежду носить, что есть, что делать. Или когда говорили о том, о чём не знают. Это раздражало до очень ясного желания воткнуть девчонке в горло камень, чтобы она заткнулась. Или задохнулась, Тому не принципиально.       Эми приземлилась рядом, придерживая юбку. Крыльцо слегка качнулось. Она наклонилась к нему, и единственное, чего Тому захотелось — это отодвинуться от нарушительницы его покоя и плохого настроения миль на сто.       У неё в глазах была жалость. Ужасное, недопустимое чувство. Тóму оно не нравилось. Она смотрела на него как на побитую дворняжку, и также медленно, как к ним обычно тянут, протянула руку, лишь бы не спугнуть. Он что, настолько жалко и печально выглядит?       Сердце клокотало где-то под рёбрами — Тому всё ещё хотелось плакать. С книжкой он разберется позже. От греха подальше спрячет её в тот же день у себя в комнате, под матрасом, а сейчас хотел продумать план дальнейших действий.       Ему не нужна жалость от какой-то мелкой девчонки. Её присутствие с каждой секундой действовало ему на нервы всё сильнее. И её писклявый голос, и дурацкие русые косички. И уродливые веснушки на носу. Какое право она вообще имеет его жалеть? — Я Эми! Мне вот столько, — она показала маленькую ладошку с пятью оттопыренными пальцами, — давай дружить?       Такие простые слова, ничего не значащие. Сегодня дружат, завтра — кидаются камнями в бывшего друга за побитый жизнью кусок горького шоколада — закон приютских джунглей. Заводить дружбу здесь с кем-то крайне нелогично и бессмысленно. И было бы с кем. Не со Стаббсом ему водиться же, и не с этой Эми, у которой ума меньше, чем у крысы. И не с прочими совершенно обычными, ничем не выделяющимися, скучными детьми. — Нет, — Том ответил коротко, но впихнул в одно слово столько раздражения, что этого хватило для нужного эффекта, — возвращайся в мусорку, из которой вылезла.       Общеизвестный в приюте факт — Эми нашли в мусорке у какого-то захолустного кафе. Её мать была, наверное, алкоголичкой — никто не знал, кем она была вообще, даже её имя оставалось тайной (тайной, впрочем, никому кроме самой Эми неинтересной) — которой ребёнок не сдался. Настолько, что она предпочла кинуть её в мусорку, как в буквальном смысле мусор.       Рука девочки упала как-то обессиленно. Она медленно моргнула раза два, будто обрабатывая информацию, а после противно скрючилась. Да, Том ненавидел плачущих детей. — Ты тоже злой! — она сказала это так, словно раскрыла ужасное преступление, отвратительный заговор или страшную тайну. И отодвинулась, благо, наконец расширив между ними дистанцию, — вот поэтому твой папа тебя и бросил! Никто не любит злых.       Ещё один общеизвестный факт: Тома отец бросил. Или вообще не знал о его существовании. С чего они так решили? Почему они не подумали о том, что его отец, например, тоже мёртв? Возможно, потому что Том сам в это не хотел верить. Возможно, потому что имел в первые свои осознанные годы неосторожность заявить всем и каждому, кто смел смотреть на него свысока, что отец у него богат и обязательно за ним вернётся. Том внутри до сих пор грыз себя за этот просчёт.       Женщин, вообще-то, бить нельзя, но Том особо не находил физической разницы между двумя полами. По крайней мере, между детьми. Руки, ноги, голова — всё одно, тонкое и худое, за редкими исключениями. Так с чего вдруг нельзя? Особенно, когда Том считает, что человек заслужил.       Поэтому за неподобающие и, к стыду Тома, всё ещё ранящие его слова, решено было отвесить девчонке пощёчину. Так, для профилактики и его душевного спокойствия.       У Эми было ужасно забавное выражение лица, когда она, только получившая по своей детской щёчке удар, рассеяно моргала, отвернув голову слегка в сторону от неожиданности, смотря куда-то в бок, на трухлявую поверхность крыльца.       Блаженная тишина момента длилась недолго — девчонка снова завела старую шарманку, на этот раз, правда, вскочив на ноги. Юбку она больше не придерживала — зачем она вообще это делала, учитывая, насколько длинная и детская по крою та была? — и ткань свободно колыхнулась, приоткрыв вид на заднюю сторону коленей.       Эми убежала под свой же визг. Том рад. Можно было спокойно подумать, что делать с книгой.

***

      Публичное разбирательство, публичная казнь. Унизительный трибунал под взглядами толпы. Том ненавидел миссис Коул и её публичные процессии. — Риддл, отвечай, — она наседала на него, наклонившись вниз. Волосы у неё уже были совсем седые, — это ты ударил Эми?       Том не понимал, зачем это вообще нужно выяснять, если им всем абсолютно наплевать и на него, и на Эми, и вообще на всех присутствующих. Мисс Фриланд, что сегодня дежурит, терзает выпавший из пучка и свисающий на лоб белокурый локон, отвлечённо пялясь куда-то в сторону, думая явно о чём угодно, кроме правомерности насилия над женщинами. — Нет, — он рассеянно и совсем невинно захлопал глазами, глядя прямо в чужие. Для пущего эффекта он отрицательно покачал головой. Только дети трясут головами, как заметил Риддл. — Нет, это он! — трусиха Эми, спрятавшись за плечом своего дружка, имя которого Том не помнил и помнить не хотел, указала на него пальцем, — он меня ударил! — У тебя есть доказательства? — Том слегка нахмурился, будто бы он был обижен таким обвинением. Лицо Бенсон сделалось тупым и бездумным, как у рыбы. Конечно, она не знала даже такого слова, как “доказательства”.       Миссис Коул то переводила взгляд на Тома, подолгу всматриваясь в его тёмные, будто вообще бездонные глаза, то на заплаканную, совсем ещё маленькую Эми, сжимавшую руку мальчишки, всего, кажется, на год её старше.       Том знал, что красивее, невиннее и убедительнее, чем эти двое. Что у них просто нет доказательств. Может, кто-то и хотел бы высказаться, но боялись. Тóму бы хотелось в это верить.       Его было просто не в чем обвинить. У этой дуры даже следа на щеке не осталось, не то что синяка. Разве что повариха могла что-то вякнуть — всё-таки это происходило рядом с кухней — но ей, кажется, вовсе нет дела до внутренних разборок до тех пор, пока это лично её не касается.       Дети за разборками следили постольку-поскольку. В основном во все глаза наблюдали младшие — то есть его, Тома, ровесники или около того. Чем старше дети становились, тем меньше их интересовали разборки мелких с воспитателями, до которых им впоследствии не было особого дела — что до первых, что до вторых. — Риддл, в мой кабинет.       Неприятно укололо что-то в районе грудной клетки. На секунду Том потерял самообладание, и рот у него слегка приоткрылся от удивления и внутреннего желания сказать хоть что-то против.       Это несправедливо. У них нет никаких доказательств, почему они вообще поверили малолетней дурочке просто так? Эми смотрела на него сверкающими от слёз и вкуса победы глазами из-за чужого плеча. Мальчишка рядом с ней улыбался.       Вжав ногти в ладони и прикусив губу, чтобы не потерять самообладание, Риддл направился за миссис Коул, делающей на удивление размашистые шаги в сторону своего кабинета.       Как же он их всех ненавидел. Жгучее, липкое, зудящее чувство, обволакивающее всё пространство детского взора. Его план был идеален, и он бы сработал, не будь все здесь присутствующие такими упрямыми невежественными идиотами, которые скорее себя сожрут, чем признают его невиновность. Вот бы они умерли. Все и разом.

***

      Риддл её пугал.       Ребёнок шёл вслед за ней понурый, но миссис Коул так легко обмануться не может. Она уже давным-давно не девочка. И, впрочем, никогда не любила детей, чтобы им потакать.       Она могла поклясться, что это всё на самом деле какая-то очень искусная бесовская игра, подражание человеческим эмоциям, не более.       Риддл был экстраординарно для приюта красив внешне и настолько же холоден внутренне. Тот случай, когда Аделин предпочла бы, чтобы детское лицо уродовали шрамы от ветрянки или оспы, а характер был как у невыносимой истерички и драчуна, или чтобы тот был какой-нибудь мямлей — тогда бы он, возможно, не нагонял такой жути и дискомфорта. Этого странного чувства несоответствия выражения лица и его вида с окружением.       Тонкие черты, точёный прямой нос и большие тёмные глаза, слегка идущие к вискам. Аккуратность в одежде и причёске, неестественная для шестилетки аккуратность — вот, что тоже миссис Коул напрягало. И мрачное, нагнетающее отсутствие плача. В младенчестве, насколько она ещё могла припомнить, по словам её работниц он плакал так редко, что о нём и вовсе могли забыть, пока он всё-таки не соизволит от голода разразиться плачем. И, естественно, Аделин всё это спускала на сплетни неразумных девиц, которым она почему-то платит зарплату. Потом Риддл перестал плакать совсем, как только научился ходить, по словам всё тех же нянечек. По крайней мере, именно тогда она увидела его лицо. Детского раздражающе-наивного взгляда не было. Была всепоглощающая чернильно-синяя топь вместо глаз, холодная и слишком спокойная.       Он аномально серьёзен и аномально тих. Он отличался от всего привычного, и казался миссис Коул тёмным пятнышком на белом хлопке её картины мира, противной трещинкой на самом уголке зеркала — такой, что сначала не замечаешь, но как только заметишь, она будет мозолить тебе глаза всякий раз, как это зеркало увидишь. Риддл был явно посланием беса.       Сейчас он улыбался. Улыбался одними уголками губ, взглядом пожирая Бенсон и Бишопа, скучковавшихся напротив его колючего взгляда. Девочка жалась к другу, сжимая его голую руку.       Под жёсткой блузой миссис Коул чувствовала холодные мурашки, бегущие по коже. Ей уже было не важно, ударил он в итоге Эми или нет. Ребёнок не должен так улыбаться. Нормальный ребёнок.       Зло необходимо, чтобы существовало добро. Как необходима тень, чтобы заметить существование света. И, раз так, Аделин постарается дать злу существовать, но отгородить его от нормальных детей, имеющих право на вечную жизнь в раю после смерти.       Это всё ради Господа Бога. Возможно, он наставит однажды Риддла на путь истинный, как когда-то уже сделал.