Brave new world.

16.05.1935 Англия, Лондон, приют Вула.       Грянули неожиданные холода. Том не мог видеть и слышать, но живо представлял, как у закутавшейся в старую шаль и пальто недовольно бухтящей миссис Бёрнс трещит поставленным голосом диктора радио, сообщающее об аномальных осадках.       На молодой зелёной листве небольшой иней смотрелся почти инородно. Земля снова стала влажной и серовато-грязной, даже с зеленеющей на ней молодой травой. С белёсого высокого неба через окна падали молочные отблески на дощечки пола и старый шкаф. С приходом холодов упала и температура в помещениях — приходилось, плотно прижавшись друг к другу, кутаться в два одеяла. Тóму же так мало физического контакта с тактильным чудовищем по имени Гарри Поттер? Ну, естественно.       Как-то незаметно Гарри оказался на его кровати. Том сам не знал, почему он всё ещё не выгнал его. Возможно, потому что так действительно было теплее. А Том ненавидел мороз. Только поэтому.       Гулял сквозняк, почти играючи просачиваясь через деревянные оконные рамы. В здании и камина-то не было — хотя, наверное, должен бы быть. То ли снесли, то ли его всё-таки не было в принципе — сирот это особенно не волновало. Только ужасный холод каждую зиму.       Обогреватели, конечно, были. Несколько штук, которые миссис Коул соизволила купить вместо бренди на деньги какого-то там благотворительного фонда, названия которого Том не помнил. Но приют с его кирпичной кладкой был не таким уж и маленьким, и все всё равно зябли, пытаясь сбиться в кучу у того, что стоял в общей комнате.       Было и “отопление” — ну, то, что им тут называли. В комнатах были трубы, по которым текла вода из бойлера, нагревавшего воду настолько же плохо, насколько отапливались холодные помещения.       И Том, и Гарри проводили время в гордом одиночестве на двоих.       Сейчас этот лохматый дурак лежал рядом на двух наложенных друг на друга подушках, из-под полуприкрытых век следя за строчками "Одиссеи" на желтоватой бумаге. Каштановые топорщившиеся волны немного отросших волос рассыпались по светлой жёсткой ткани.       В школу их сегодня не отпустили — миссис Коул боялась, что улицы уже к часу дня заметёт настолько, что пробраться будет проблематично. Кто-то заболеет от холода и придётся тратить на него лекарства, а следовательно, лишние деньги. А если заболеет кто-то из воспитательниц, которых и так мало, то это и вовсе станет для неё трагедией.       Не сказать, что Том поступил бы иначе. Будь у него деньги, он бы и пенса на других не потратил. Хоть и со скрипом зубов, но он признавал, что рационализм в избегании миссис Коул лишних бесполезных трат так и сквозил. Но, в отличие от этой овцы, Том не стал бы тратить сохранённое на какой-то там алкоголь, эту резко пахнущую жидкость, отнимающую способность мыслить здраво. — Том, — из под одеяла, натянутого Гарри до самого его носа, послышался немного заспанный голос. — Что? — равнодушно глянул он в зелёные глаза, слегка раздражённый прерыванием рассказа. — Ты похож на Одиссея, тебе кто-нибудь говорил? — поддавшись вперёд, словно кот, спросил Гарри.       Том опешил. Это было настолько странно, что хотелось глумливо рассмеяться. Его мнение о людях складывалось обычно быстро, но в случае Гарри можно было ожидать чего угодно. Даже подобной глупости.       А ещё, кроме него, никто здесь не читал “Одиссеи”. По крайней мере, Том любил так думать. Эту книгу он нашёл в пожертвованиях от всем известного Фонда Спасения Детей — коробке с книгами, к которой мало кто проявил интерес. Он спрятал её ото всех, а в библиотеке такой так и не появилось. — И почему? Я тоже, по-твоему, ради бессмысленной любви вечно буду рисковать жизнью, как законченный дурак? — скривился он, повернув к Гарри голову. Каждый раз, когда он не мог чего-то понять, например, причины такого странного вопроса, он ощетинивался. Этот раз исключением не был. Хотелось, чтобы Гарри просто замолчал. — Потому что ты тоже расшибёшься ради своих целей, — пожал плечами Гарри так, словно говорить подобное было в порядке вещей, — только вместо Пенелопы у тебя было бы какое-нибудь государство, и ты стремился бы вернуться на трон. Ты же хочешь власти и всего такого… — А ты не хочешь? — ухмыльнулся с тонной насмешливого недоверия в голосе Том, ощущающий несуществующий подвох в чужих словах. — Ну… не знаю? Власть это ответственность, да и я не могу сказать вот так — у меня её никогда не было, — засмотрелся в потолок Гарри. Том коротко проследил за направлением его взгляда, но на потолке были всё те же трещины, ничего нового, потому быстро вернулся к разглядыванию чужих глаз, сейчас просвечивающихся белым светом окна. С каждым словом его ухмылка таяла, как бывало, когда у них завязывался серьёзный разговор, — было бы круто стать ветром. — Это глупо — скривился Том, — зачем мечтать о том, что невозможно? Тем более, ветер это же просто ветер, — безликий и безымянный, дополнил Том про себя. — А кто знает, может, я ветром смогу потом обращаться, — притворно надул губы Гарри, впрочем, тут же прекратив своё ребячество, — ветер свободен и он существует всегда. Он бессмертен, понимаешь? И облака тоже, но я не хочу загораживать солнце.       Том знал, что на самом деле ветер не свободен и движется по определённым потокам, словно вода по течениям в мировом океане, а облака никогда не смогут выйти за пределы атмосферы Земли. Но он был уверен, что Гарри тоже это знает, так что поучения здесь бессмысленны.       Он снова оглядел профиль Гарри, всё ещё разглядывающего потолок, словно видел впервые. Тот лежал без очков, сам даже не зная, какое у него зрение. По крайней мере, Гарри сказал, что может более-менее ориентироваться в пространстве, но всё, что дальше, чем на метр, размыто.       Гарри был бы Эолом. Или Гермесом. Только кто-то такой же ветреный и свободный мог бы подойти ему, наверное. Мысли съехали набекрень, и Том понял, что про себя читает один и тот же абзац пятый раз. Он рассеяно моргнул несколько раз, снова переведя взгляд на Гарри. — А ты кем хочешь стать? — Гарри перевернулся набок, смотря теперь уже нефритовыми от падения света глазами. — Премьер-министром, — без раздумий ответил Том. Он столько раз смаковал эту мысль на языке, представляя втайне, как будет звучать “Премьер-министр Соединённого Королевства Томас Марволо Риддл”, что сейчас ответ сорвался с губ без его на то разрешения. — Тебе подходит, — кивнул Гарри. Его бледную кожу белый свет делал перламутрово-белёсой, как лист новой бумаги. Гарри, усмехнувшись, добавил, будто бы в шутку, — думаю, мы все ещё услышим твоё имя.       Том дёрнулся. Чужая похвала не разлилась по горлу приторным мёдом, а прилетела в висок выстрелом револьвера. Он пытался смотреть куда угодно: на шоколадно-бурые, сейчас с белыми бликами, словно чёрные завитки слегка отросших волос Гарри, на его прямой нос или оправу очков, но взгляд всё время возвращался к его глазам, в которых плескалась такая уверенность в Томе и такое... даже не восхищение, нет, нечто иное. Нечто Тому совершенно незнакомое. Не восхищение ближе к раболепию — он слышит его от всех взрослых, за исключением приютских работников. Что это?       За дверью зазвучали шаги. Мерный перестук каблуков, никогда не предвещающий чего-то хорошего. У Тома уже регулярно начинало появляться чувство дежавю. Столь же регулярно ему казалось, что у него начнёт дёргаться глаз.       Сердце шумно забилось в этот раз из-за смеси страха и того, что Том так и не смог обозначить. Но страх оно перекрыло. Том даже не понял почему и в раздражении от этого закрыл книгу с резким хлопком. Гарри от громкого звука вздрогнул, в непонимании смотря на Риддла. В мозгу Тома промелькнула мысль, что дёрнулся он оттого, что этот звук напоминает хлопок розг по коже. Или хлёсткие пощёчины, оставляющие на мальчишечьих щеках красные отметины. — Том? — Гарри вопросительно склонил голову, приподнявшись на локтях. Его рассеянное выражение лица тут же переменилось, когда он, как ему показалось, понял, на что Том вскинулся.       Он быстро выпутался из одеял, выхватил из томовой руки книгу и резко засунул её под матрас, который поднял с удивительной лёгкостью. Иногда Том задавался вопросом: откуда в этом тощем больном теле столько силы в нужный момент? И Силы тоже.       Разлетались обрывки фраз — “...дети...родители...умойтесь...”— и Том всё понял. Зато не понял Гарри, как-то оцепенев и оглядев Тома в поисках ответа.       В дверь забили кулаком. Это, вопреки его ожиданиям, оказалась мисс Кессел — всё такая же потрёпанная, как и последние пару дней. — Риддл, Поттер, собирайтесь, — сказала она, стараясь не смотреть на Гарри, — причешитесь, помойте за ушами и пригладьте одежду, а затем живо идите на первый этаж. Пришли ваши потенциальные опекуны. — Мы никуда не пойдём, — прошипел Том сквозь зубы. — Это был не вопрос, — отрезала она. — Меня отдавали назад уже дважды, — тихо проговорил Том, стискивая в кулаках тонкопалые ладони, — это бесполезно, и вы это знаете. Так зачем доставляете и нам, и себе неудобства.       Мисс Кессел опешила. После несколькосекундной паузы она устало вздохнула, проведя по лицу ладонью. — Боже Милостивый, за что мне всё это, — пробормотала она. Мисс Кессел вновь подняла глаза, взглянув на Гарри каким-то странным смешанным взглядом. Затем на Тома, словно решала что-то, а затем выпрямилась, — бегом на чердак и сидите тихо. Я скажу миссис Коул, что я вас... наказала, скажем так. В комнате не показывайтесь — а то когда она придёт сюда, влетит и мне, и вам. Я скажу, что вы в молитвеннике.       Все дети знали, что миссис Коул никогда не заходит в молитвенник, когда воспитанник отбывает там своё наказание. Ей нравилось сводить с ума детей бесконечной тишиной, прерываемой только вызывающими у большинства зависть далёкими детскими голосами. По крайней мере, все так предпочитали думать.       В изумлении Том вытянулся как струна, словно через секунду мисс Кессел сорвёт с себя маску благородства и потащит их с Гарри за ухо на поклон к деспотичной директрисе. Но нет. Она лишь дождалась кивка от Гарри и сказанного на грани шёпота “да, мисс Кессел”.       Она хлопнула дверью, и показалось, что ничего не произошло. Никакая, по обыкновению серая мисс Кессел не прикрывала их перед директрисой. Том уверенно побежал наверх, на чердак, вслушиваясь в шаги за ним. Нужно в пыльную старую комнату под самой плоской крышей. Не дав себе засомневаться, что он точно бы сделал, останься на месте. Он мог быть сколь угодно недоверчив и подозрителен, но приютская аксиома “бери всё, что можешь, пока дают, и беги” навсегда будто впечаталась в его кожу, расползлась по венам вместе с поступающим в кровь кислородом.       Чердак находился в центральной части здания и, благо, лестница на него была с их стороны, дальше от кабинета директрисы — меньше шансов попасться. Гарри не идиот, сам догонит.       На чердак вела хлипкая крутая деревянная лестница с тонкими ступенями, больше похожая на стремянку. Том забрался первым, открыв люк. В нос резко попало облако пыли, и он зажмурился, точно кот, стараясь не чихнуть.       Их встретил сумрак — окон здесь не было, кроме одного маленького круглого окошка под невысоким потолком. Чердак являлся немного вытянутым в длину складом паутины, пыли, пустых коробок и старой скатерти, которую они с Гарри использовали в качестве ковра. И холод. Лютый холод, казалось, пробирался сразу к костям, минуя ткани. Чердак не отапливался и, чаще всего, здесь было холоднее, чем на улице.       Чердака боялись — иногда новичков запирали здесь в качестве, как это называли, “посвящения”. Здесь вечно дули ветра, оттого вой доносился и на этаже, а дети надумывали себе призраков и прочую чушь. Здесь было несколько тайников с сигаретами старших и ещё один с презервативами, скорее всего, Дарлы Стивенсон, о котором Том предпочитал не думать.       Гарри чихнул, усаживаясь рядом с Томом, забавно сморщив нос и зажмурив глаза, на серо-желтоватое полотно. Тонкая полоса света из окошка под потолком комнату освещала скудно, отчего Том видел только отблески чужих зелёных глаза. Его глаза ещё не привыкли к темноте.       Пахло пылью и влажной тканью. Гарри в попытке согреться прижался ближе. К своему стыду Том обнаружил, что подрагивает и льнёт ближе — лишь бы заполучить заветное тепло. Он сомкнул губы в тонкую полоску, сжал кулаки и всё вспоминал текст “Одиссеи”, чтобы отвлечься от холода.       Чужие жёсткие волосы слегка щекотали ему щёку. Том буквально чувствовал, как чужой взгляд прожигал его здоровую скулу — на второй всё ещё красовался синяк. Том знал, что Гарри хочет спросить. Хочет и терпит, потому что знает, что Том никогда не ответит на такой вопрос. Это не его дело. — Том, — раздался шёпот над его ухом, и он вздрогнул, — это...правда?       Пояснять, что он имеет ввиду, не пришлось. Том слишком умён для этого. Это почти похвала, почти восхищение. Это “почти” слегка мешалось, и Том хотел смести это слово из чужих мыслей в принципе.       Отвечать не хотелось. Хотелось только изменить прошлое, не говорить об этом всём. Это нужно было, чтобы договориться с мисс Кессел, но ведь это можно сделать и иным образом. Как Том вообще мог хоть на момент забыть, что рядом с ним есть ещё один человек?       Том всё-таки посмотрел на Гарри, перестав сверлить взглядом пол. Взгляд у него всегда был тяжёлым, он знал это. Но он отпрянул, стоило ему встретиться с взглядом Гарри.       Требовательная зелень сейчас казалась почти болотной, Том описал бы это так. Гарри без стеснения или неловкости глядел ему в глаза, в самый зрачок. Он видел своё отражение в чужих — растерянное, удивлённое. Таким своё лицо Том не желал видеть никогда.       Он обхватил руками колени и перевёл всё своё внимание на них, лишь бы не сказать лишнего. У него ведь никогда не было проблем с самоконтролем, так почему именно сейчас? Это всё так глупо и бессмысленно и... этим можно воспользоваться.       Мысль осенила Риддла так резко, что он даже не сразу успел её осознать. Он ведь почти ничего не знал о Гарри, точнее, вообще ничего. Значит, сейчас он и может выведать намного больше. Они будут в одинаковом положении и одинаково рисковать, следовательно, Гарри будет связан с ним ещё сильнее, чем прежде. — Правда за правду, — отчеканил Том, выпрямляясь. — Что? — переспросил Гарри, убрав со лба прядь волос, и когда Том уже собирался повторить, продолжил: — Ты мне, я тебе? Ну... ладно.       Слишком легко согласился. Нечего скрывать или просто идиот, доверяющий всем подряд? Том так и не поднял на него глаз.       Классическая игра — с помощью правды (или необязательно правды) можно заставить другого человека доверять тебе и говорить всё больше и больше о себе, не требуя более чем какого-то мизерного ответа. Крупинки информации, в ответ на которую можно услышать почти что угодно.       Собеседник думает, что вы в равных условиях, когда на самом деле именно у тебя на руках все тузы и рычаги давления, в то время как другой обнаружит у себя их отсутствие только в критический момент, когда уже ничего нельзя будет сделать. — Отвечая на твой вопрос, — начал он, и по какой-то причине отвечать на него было удивительно трудно, — да, меня усыновляли два раза и, как видишь, возвращали снова. Я уже не помню их фамилий. Первые в итоге не смогли обеспечить ни меня, ни себя самих. А вторым я просто... надоел. Скорее всего, они мне, естественно, не говорили.       С улицы слышался скрип калитки. Том скривился.       Родители. Ну, “родители”. Взрослые лицемерные мрази, любящие посмотреть на “маленьких ангелочков”, чтобы потом приписать себе это в карму и уйти, не оставив ничего, кроме липкого разочарования в глазах мелких олухов, имеющих ещё какую-то надежду на усыновление. Если тебя не забрали до шести лет — бесполезно, ты так и прогниёшь в приюте до восемнадцати, пока тебя не выпнут. Даже если они кого-то забирают, очень уж часто всё не так хорошо кончается, как ожидают дети. Они возвращают их обратно, словно ненужных щенков, которых просто жаль утопить.       Тома тоже возвращали два раза, две разные семьи. Звали их, кажется, Симмонсами и Вудвордами, или как-то так. Тому не нужно было помнить их фамилии, они всего лишь неудавшиеся инструменты на пути к деньгам и власти. Ему больше не нужно, чтобы кто-то его забирал — это только усложнит ему задачу. И самую малость, где-то на границе с осознаваемым теплилась мысль, что отец его ищет и однажды всё-таки найдёт здесь.       Это было обидно. Обидно до слёз, искусанных губ и внутренней стороны щеки, чтобы слёзы ни в коем случае не пролились. Он был идеальным сыном. Таким, о котором только и можно было мечтать — интеллигентный, ведь книга по этикету была первой настоящей книгой, попавшей к нему как только он научился читать. Умный — лучшие оценки в местной школе! Красивый лицом и милый нравом, всегда вежлив и улыбчив. Он знал, что был идеален от стоп до самых кончиков его волос. Но мистер Симмонс погиб в автомобильной аварии спустя месяц после его усыновления, и денег в семье не стало. Как и места для Риддла. Миссис Симмонс выбрала родную дочь Бетти, так похожую на отца. Глупо — Бетти была не умнее собаки и совершенно не разбиралась в математике. Том, очевидно, был лучшим вариантом, чем она.       Вудвордам нравилось его красивое кукольное личико. Это прослеживалось в каждом жесте этой вполне обеспеченной семейки, жившей довольно близко к Уест-Энду. В том, как мистер Вудворд зарывался пальцами ему в волосы и вечно старался схватить его за руку или провести по линии плеч и щеке. Как миссис Вудворд помогала укладывать ему волосы и вечно ворковала о цвете подтяжек его шорт.       Стоило им выйти гулять — что делали они довольно часто и называли это пафосным словом “раут” — они выставляли его напоказ всему миру, словно прекрасную статую в музее или дорогую машину.       И Тома устраивала такая жизнь. Ему не нужна была пресловутая любовь, раз есть деньги. Тогда Том впервые узнал, что такое тёплая куртка и шёлковая рубашка.       Но судьба, которую он ненавидит и по сей день, решила, что всё не сложится так, как дóлжно. Со временем всё больше и ближе были касания больших мужских ладоней к нему, от которых хотелось спрятаться... да хоть куда-нибудь.       Это не было похоже на касания пастора, о нет, это было гораздо, гораздо хуже. По той просто причине, что всё было в форме полутонов, намёков. К нему не лезли под одежду, не утягивали в тёмные узкие помещения... просто где-то на грани происходящего маячило ощущение неправильности. Тому всё хотелось отстраниться, ведь ему были не по душе касания как таковые. Но его никто и не спрашивал тогда, совершенно.       Но это он тоже мог стерпеть, ведь были деньги. И книги, которые ему спокойно покупали. Больше никакого воровства и беготни! Ради книжек Том бы потерпел. Но со временем всё стало рушиться и рушиться, как карточный домик.       Миссис Вудворд с каждым днём смотрела на него всё злее, всё подозрительнее. Всё чаще не давая оставаться с её мужем наедине. Том не мог понять, что он делает не так, и тоже злился не меньше.       Он перечитал книгу по этикету ещё раз от корки до корки и всё равно не мог понять. В глубине души хотелось, словно капризный ребёнок, каким он вообще-то не был, топнуть ножкой и прокричать на всю квартиру с уродливыми цветочными обоями: “Скажите уже, что я делаю не так!”.       Лучше не становилось. Отнюдь, с каждым днём становилось всё хуже. Мистер и миссис Вудворд не кричали и не ругались — они молчали. Тягостно молчали — так, что молчание говорило громче слов. Мистер Вудворд всё также ходил с ним гулять и оплачивал репетиторов, но миссис... её колкие взоры преследовали его везде, шли по пятам и втыкались ножами в затылок. Они отвлекали и мешали. Они его раздражали.       Не прошло и месяца, как его отдали обратно, с холодными словами неискренних извинений миссис Вудворд и жадным последним взглядом мистера Вудворда. Больше он не чувствовал ничего, кроме глухого раздражения из-за потраченного времени.       Когда Том понял, сколько он уже рассказал и сколько собирался рассказать, было поздно. Он застыл и подавил в себе желание глупо зажать рот ладонью. Сколько он ещё мог сказать, если бы не успел остановиться?       Он почувствовал тёплую ладонь на своём заледеневшем от чердачного холода плече. По телу прошла противная дрожь, и на миг Том весь сжался, словно пытаясь сжаться настолько, чтобы прорвать пространство и время, и вернутся на пять минут назад.       От тёплой ладони расползался почему-то холод, противным комом скапливающийся в горле. Не тронь, не смотри, не сейчас. Словно его горло раздавили, наступили туда острым каблуком.       Словно услышав его мысли, Гарри отпрянул без лишних слов, и ощущение удушения пропало. Том не обернулся. Мир становился для него всё чернее, а свет от окна, на который он обратил всё своё внимание на эти долгие минуты, всё белее. От контраста цветов, наверное. — Том, — его позвали, но он словно не услышал, — Том!       Шёпот перешёл на более громкий, почти шипящий. Том дёрнулся, уставившись на Гарри. Там было всё, чего Том не ожидал.       Как обычно реагируют на сопливые истории, отлично годящиеся как сюжеты для книжек какого-нибудь Чарльза-пусть-в-гробу-вертиться-Диккенса? С жалостью, сочувствием и напускным пониманием, от которых Тома тошнило всякий раз, стоило только чему-то подобному проблеснуть во взгляде.       Но во взгляде напротив не было всего этого. В нём была злоба. Концентрированная, ядовито-зелёная даже в темноте так резонирующая с тем, что испытывал Том. Да, Том был зол. Злость — то, что он ощущал почти всегда, если не без этого забавного слова “почти”. Гарри наверняка видел её — в его силах было видеть то, чего не видят другие, и при том не быть потенциальным пациентом сумасшедшего дома, которым некоторым особенно буйным иногда грозила миссис Коул. — Это просто отвратительно, — не удержавшись, Гарри от злобы хлопнул кулаками по полу и поднял новое облако пыли, — ты не вещь, чтобы просто брать и возвращать тебя, когда им захочется! Так какого.. — Тихо, — спохватился Том.       Воцарилась звенящая тишина. Гарри застыл как кролик перед дулом ружья. Только ветер поскрипывал под крышей. Ни звука не доносилось. Том легко мог представить, почему — сейчас дети стоят как по струнке в коридоре, кроме некоторых старших. Девочки с завязанными потрёпанными лентами волосами, мальчики умытые и причёсанные. Миссис Коул лебезит перед богатыми — иначе к чему такие приготовления? — пришедшими, осматривающими детей снисходительно-жалостливым взглядом. Тома потряхивало от холода. Гарри тоже.       Только убедившись, что никто их не услышал, Гарри продолжил. — Это же бред. Вот идиоты, — продолжал причитать Гарри уже злым шёпотом, а до Тома медленно, но верно доходил смысл его слов.       Это были его мысли, сказанные чужим голосом. Какое бесчисленное количество раз Том думал об этом, сколько слёз обиды не пролилось? И никогда Том не видел отражения этого же в других сиротах, чем искренне гордился. Они либо винили себя, либо в действительности были посредственностями, которых обратно вернуть и не жалко.       Какое-то время они вновь просидели в тишине. Гарри весь насупился, нахохлился, явно желая высказать возникшие возмущения. Осознание, что рядом сидит тот, кто понял, что Том чувствует, отдалось тёплым покалыванием в пальцах.       Так, игра “правда за правду”. Том дал себе мысленную оплеуху — ему всё ещё нужна информация. — Как ты попал в приют? — задал он свой вопрос слегка наклонив голову набок. — Что? — Гарри обомлел, размяк под весом этих слов, которые для Тома не имели никакого значения. — Ты всё слышал. У нас игра “правда за правду”, помнишь? — Том ухмыльнулся.       Гарри поджимал и кусал губы, напрягал кулаки, и Том даже без дара чтения разума понимал ход его мыслей. И весьма бессмысленных чувств. — Отца я никогда не видел, — начал он, — он бросил мать ещё до моего рождения. Когда мне был год, она повесилась. Потом я попал к родственникам — к маминой сестре, тёте Петунье. А дальше ты и сам, думаю, догадался.       Такая банальная история. Таких сотни, нет, миллионы по всей Великобритании. Есть даже поинтереснее. Приют сам по себе был целой огромной книгой таких историй, разных, но безумно похожих друг на друга. У кого родители погибли, у кого непутёвая мать завела интрижку с иностранцем и в итоге родила несчастного бастарда. Кто-то просто был родителям не нужен.       Гарри будто обиделся. Он замолчал, и теперь, видимо, пришла его очередь прожигать взглядом пол. Борьба с собою у него всегда была короткой и бессмысленной, ведь в девяноста девяти процентах случаев оканчивалась не в его пользу. — А ты? Как ты попал в приют? — задал свой вопрос Гарри так, будто они обсуждают такое каждый день, и улыбка Тома сползла с его губ, будто акварель с холста, на которую полоснули водой. — Ты уже задавал мне вопрос, — возразил он. — Ты не уточнял, сколько вопросов можно задавать, — лукаво ухмыльнулся Гарри. И совершенно не так, как Том — скорее, мило-торжествующе, без уничижения. Удивительно... Том так не умел.       И он не мог решить, отвечать ему или нет. Это опасная черта, которую не стоит переходить. Это как вручить другому человеку своё бешено колотящееся от ужаса сердце и сказать “смотри”. И о чувствах другого человека в этом случае Том беспокоился в последнюю очередь. — Мать приползла в приют в канун Нового Года, родила меня, дала имя и умерла, — почти выплюнул он презрительно, вжимая ногти в грубую ткань брюк, — отца я тоже никогда не видел.       Горькая, жалкая правда. Совершенно обычная история — ни бравого отца-героя, погибшего в схватке с врагом на войне, ни прекрасной матери-вдовы, зачахшей от горя, ни красивой истории любви, или о чём там обычно фантазируют сиротки? Очередная история неизвестного сиротки, которую Том так хотел заставить забыть всех. Выкорчевать её из этого мира живьём, чтобы никто даже не посмел попрекать его происхождением.       Ему было почти стыдно. Его история настолько банальна, настолько обыденна, что единственное, что она делает — так это вызывает жалость у сердобольных сестёр милосердия, не более. Его история была донельзя похожа на историю Гаррии, как и ещё миллионы таких же историй, похороненых на улицах Ист-Энда. Его, Тома, история — лишь одна из них. Как же жалко.       Том стыдился своего происхождения больше всего. Он не должен гнить здесь, это место просто не достойно его. Стыд этот могла унять власть, только её сила, которая перекроет это грязное пятно в его биографии. Впрочем, не важно, кем он родился. Важно, кем он станет.       Гарри молчал. Это даже хорошо. Если он скажет хоть что-то похожее на "мне жаль", Том его убьёт. И разочаруется в нём до конца своих дней, и.. — Мда.. — вздохнул Гарри, — знаешь, мне жалко остальных.       Чего?       Том проморгался, словно пытаясь понять, послышалось ему это или нет. Но нет, Гарри смотрел на него вполне себе осмысленно и серьёзно. — Не смотри на меня так, — закатил глаза Гарри, и сказал, неопределённо взмахнув рукой, — просто, я так подумал.. у нас есть Сила, а у тебя ещё и твоя гениальность, мы не пропадём, наверное. А все остальные? У нас ними одни и те же истории, но им суждено только сгнить здесь где-нибудь, став, скажем, карманниками или чистильщиками обуви.. мне их жаль. Нас с тобой — не особо. У нас хотя бы есть шанс.       Самоконтроль Тома утекал сквозь пальцы. Воздух задрожал вместе с шумным выдохом в затхлой тишине. Гарри всё ещё продолжал быть самым странным человеком в его жизни.       Они помолчали. Гарри, будто пристыженно, уткнулся подбородком в колени. — Не понимаю, почему это должно меня волновать, — буркнул Том куда-то в пустоту будто больше только для того, чтобы заполнить неприятную тишину.       Том не планировал всего этого говорить. Не планировал делиться тем, чего стыдился так сильно всю свою жизнь? Может, всё дело было в злости? До Тома дошло — он размяк перед собственным отражением в чужих глазах.       Даже не понимание — Гарри чувствовал то же, что чувствовал Том. Чувств у Тома было мало, и большинством из них — злость и гнев, такие жгучие на фоне отсутствия прочих, что не были похожи ни на чьи другие. Ни детские, ни взрослые.       Гарри же прочувствовал сам, Том по глазам видел. Не мог даже объяснить конкретно, как. Возможно, дело в том, что Гарри тоже особенный? Во всех смыслах этого слова. Том не мог подобрать нужных слов.       Гарри откинулся назад, на стену, смотря куда-то на свет из окошка. Его лицо было слишком спокойным для такого дребезжащего момента. Слишком умиротворённым. Словно с ним такими секретами делились каждый день. — Какой же ты всё-таки.. — Гарри так не договорил, оставив неоконченную фразу звенеть в воздухе.

***

      Марта чувствовала себя препарированной лягушкой, которых, как она слышала, полно в медицинских учебных заведениях. Ей казалось, что и миссис Коул, сейчас расхаживающая меж детьми перед статусным джентльменом лет сорока и его юной пассией, видит её обман, и дети своими огромными, пока ещё наивными глазами кричат “почему они, а не мы?”, и даже сам Бог размышляет, как наказать её за содеянное.       А сделала она действительно слишком много. Дорис вечно теперь подшучивала, что от благочестивого, аккуратного образа Марты Кессел не осталось отныне и следа. И правда, тени под глазами залегли отчётливее, и пучок больше не получался таким гладким, как раньше, сколько бы шпилек она ни цепляла. Дорис не могла знать, что сделала Марта, но от её слов всё равно было не по себе.       Что-то пошло не так в том ритуале экзорцизма, это Марта поняла сразу. Миссис Коул ходила нервная, рявкала на перешёптывающихся за обедом во время утренней молитвы детей чаще обычного и чаще обычного же перекрещивалась. А тот пастор из церкви старался больше не глядеть на них.       Она правда очень, очень старалась убедить себя в том, что это больше не её дело. Что ей совершенно плевать на какого-то там бесовского мальчишку. У неё не получилось.       А потом Поттер пропал. Буквально исчез отовсюду, кроме комнаты номер двадцать семь. Риддл ходил весь нервный, и однажды впервые за долгое время пропустил школу! Это уже было звоночком.       Но когда Гарри показался на ужине... Марта чуть не упала в обморок. Бледное, худое создание с огромными зелёными глазами и точно такими же большими синяками под ними. Словно призрак из детских страшилок — кандалов только не хватает.       Нет, конечно она, пожалуй, могла хотя бы попытаться представить, насколько сложным для организма должен быть обряд экзорцизма, в который она больше не верила. Но ведь это мало того, что не помогло, сделало хуже! Марта даже боялась думать, что они делали с ребёнком, если он выглядит ещё нездоровее, чем когда только поступил к ним.       И виновата в этом была только она, Марта Джейн Кессел. Если бы она не подала миссис Коул идею, та так и огрызалась бы дальше на этих двоих, да и только. Это была её вина. Она сама чуть не убила ребёнка. По крайней мере, она была убеждена в том, что Гарри всё это время был на грани жизни и смерти.       Все эти мысли мучили её изо дня в день, изводили её бедную грешную душу, не давая нормально спать. И главное, надобно было притворяться, что всё в порядке! Не дай Бог соседки узнают... Дорис поднимет на смех, Барбара растреплет всем, кому не надо, а Агнес утопит волной нравоучений. Её репутация совсем обрушится. Нет, решительно нельзя такого допустить.       Мелкая помощь — минимум, который она могла сделать для Гарри в качестве извинений. А раз он всё время таскает с собой Риддла — ладно, пожалуйста! Лишь бы вязкое чувство вины перестало оседать у неё в горле.       И миссис Коул, эта старая бессердечная овца, даже сейчас воняющая алкоголем за милю! Как она могла вообще допустить такое? Как? Это не укладывалось у Марты в голове. Конечно, Риддла и даже Гарри она особо не любила и остерегалась, но даже первого она никогда бы не смогла даже попытаться убить.. Да об этом даже помыслить страшно!       Впервые в жизни Марте в лицо прилетела неприятная правда. Например, что миссис Коул, так уповающая на Десять Заповедей, великодушно устроившая её, совсем молоденькую и вот-вот готовую выскочить замуж, в приют, может попытаться убить ребёнка. Что в церкви — в церкви, подумать только! — преспокойно работает пастор, помогавший этого ребёнка убивать. Кирпичный приют в форме буквы “П” всегда казался ей какой-то отдельной от жестокого мира территорией, где дети не будут умирать голодные на улицах промозглого Ист-Энда, в котором приходилось жить и ей. Да, в более менее благополучной его части, но всё же.       Ей были понятны любые меры воспитания, но не убийство. Детоубийство! Это же как аборт, только хуже...       Видимо, лицо выдавало её тягостные мысли, ибо Дорис на неё косилось. Как хорошо чувствовался металл креста под одеждой сейчас... отчего-то Марте было ужасно жарко, несмотря на холод за окном.