Залётные птицы

"У нас, у шумящих листьев, есть голоса в ответ бурям: но кто ты, такой молчаливый?" " Я только — цветок".

Рабиндранат Тагор.

"Залётные птицы"

На горе, чуть поодаль от людских поселений, стояла ветхая хижина. Она была совсем старая, и казалось, чуть подует северный ветер — развалится, прогнившая до самого основания. По стенам её расползались длинные трещины, и осенний холод нещадно проникал в пропахшее гнилой древесиной помещение, заставляя юношу, без сил упавшего посреди одной единственной комнаты, посильнее закутаться в старый плед, сотканный из лоскутов разномастной ткани. В крыше зияла дыра. Да такая, что было неясно, как сей дом, если домом вообще можно назвать настолько бедовую развалюху, до сих пор переживал сезоны дождей, когда всё вокруг затапливало холодной водой до самых колен. Внутри было зябко и неуютно, ветви снаружи разрослись до таких размеров, что листвой своей закрывали и без того крохотные окна, поэтому если бы не лунный свет, пробивающийся сквозь отверстие в крыше, хижина бы погрязла не только в промозглом осеннем воздухе, но и во мраке леденящей ночной мглы. Юноша лежал на спине, пытаясь натянуть потрёпанную ткань на плечи, и сквозь дыру наблюдал за сияющим мириадами звёзд небом. Крохотные небесные фонарики переливались разными цветами и поблёскивали в глубине темнеющей небесной мглы. Он наблюдал за луной, серебристым оком освещавшей его лицо. Она мягко одаривала небосвод драгоценными красками, делая ночь не такой одинокой и пугающей. Юноша был бледен и худ, и яркий лунный свет лишь подчёркивал природную белизну его слегка болезненного на вид лица. Пальцы его были покрыты старыми мозолями, а по щеке расползлась комичная чёрная клякса от туши для каллиграфии, которую он совсем забыл смыть по окончании работы. Под глазами залегли глубокие тени, будто он уже который день лежал прямо так — без еды и воды — смотря на звёзды в надежде, что те услышат его немые молитвы. Но звёзды никогда не слышали юношу. И чудилось, будто с высоты своего небесного дома они оказывались глухи всякий раз, когда тот хотел обратиться к ним даже с самой наинезначительнейшей просьбой. Иногда молодой человек думал, что мир и вовсе не хотел замечать его, видя того лишь пылью, ничего не значащим порывом ветра, который пронесётся мимо, не оставив ничего ни прошлому, ни будущему. Наверное, мир был прав, ведь юноше действительно нечего было предложить в обмен на исполнение желаний ни богам, ни духам: он не имел ни какой-либо собственности, помимо пары старых кистей, ни денег, что мог был преподнести в дар. Всё, что было у этого ещё совсем юного человека — это тлеющее углями в холодную ночь желание — ноющее стремление творить, лаская бумагу невесомыми разводами туши. Но ещё ни в какие времена этого не было достаточно. Божья помощь никогда не доставалась таким незначительным людям, как он. Боги балуют тех, кто уже избалован, и не видят тех, кого не видит мир. А всё потому, что нищий не может не верить и не чтить, ведь кроме веры и почитания у него нет иной надежды. Он может ждать всю жизнь, так и не дождавшись, а если всё же случится так, что на тернистом пути его произойдёт нечто хоть малость хорошее, благодарности бедняка не будет предела, а вера его возрастёт стократ. С богатыми же всё было совсем иначе. Награждённые своим рождением, они имели многое и не ведали благодарности, поэтому и верить им случалось лишь в моменты, когда боги постоянно присутствовали в их жизни. А стоило перестать хоть на миг вслушиваться в их молитвы, как эти люди сменяли милость на гнев, выплёвывая проклятья, и тут же переставляли свои набитые золотом мешки на постамент другого божества. Ведь для них поклонение — лишь новый способ вести дела: божества исполняли их мелочные желания, получая взамен изысканные яства и горы редчайших драгоценностей, которыми обе стороны так любили тешить своё самолюбие. В этом мире блеска и взаимных уступок юноше совсем не находилось места. Ведь он был беден, как склон горы, опалённый потоками огненных всплесков. Вот только у сожжённой земли всё ещё была надежда однажды, пусть через многие сотни лет, стать зеленеющей долиной, у него же в этой жалкой, по сравнению с самим миром, смертной жизни не выискалось даже этого. Он просто лежал на дырявом пледе, смотря на безмолвное небо, на котором красовались крохотные огоньки звёзд. Он всё пытался думать о чём-то, но мысль никак не могла окончательно оформиться в какой-то вывод, проносясь то вперёд, то назад по его пустеющему разуму. Юноша пытался ухватиться за неё, догнать и узнать, что же такое хотел сказать себе он сам, но, кажется, даже с собой он не мог быть достаточно честен. Чем же он занимался всю свою жалкую жизнь? Чем? Писал никчёмные картины да собирал травы для деревенского лекаря, который платил-то ему лишь потому, что сам уже состарился и не мог согнуть спину, чтобы аккуратно срезать нежные листья да выкопать корни. Ещё он помогал писать письма безграмотным крестьянам, которые с зияющей в груди дырой проводили сыновей на войну. Но все эти поручения перепадали ему так редко, что с дохода от них он едва ли мог набить желудок хотя бы раз за свой долгий изнурительный день. И череда таких дней тянулась вот уже восемнадцать нескончаемых лет, грозясь прерваться в любое мгновение. Наверное, он был бы совсем не против. «Достаточно». Он поймал лишь это слово, но оно пронзило его грудь ядовитой стрелой, отравляя душу. Как может он и дальше тешить себя несбыточными надеждами на то, что однажды перестанет быть для этого мира лишь бестелесным потоком холодного ветра, от которого ты лишь слегка поёживаешься, но даже и не думаешь накинуть на плечи плащ? «Достаточно». Ему пора было взять себя в руки и посмотреть на то, что происходит, трезвым взглядом, ведь иные чаяние и воля — это лишь одна из привилегий богатых господ. Куда ему теперь пойти? Податься в армию? Но он худ и слаб, того и гляди — погибнет от рук товарищей на тренировке. А может в слуги богатой госпоже или в какой-нибудь захудалый трактир, где раз в день для него будут выкидывать чашку холодной лапши, которой он сможет прокормить себя пусть даже немного лучше, чем сейчас? Перед ним стоял десяток вариантов, но ни один из них так и не смог удовлетворить его сердце. «Прекрати» — сказал он себе. «Хватит этих глупостей!» Он сжал одежду на груди так сильно, будто этим жестом хотел уничтожить своё ноющее сердце. Оно глухо стучало где-то под рёбрами и заставляло задыхаться каждый раз, когда он думал о том, что нужно прекратить… А что ему, собственно, прекращать? У него ведь даже не было подходящих материалов для живописи: тушь давно испорчена, а кисти, изначально гладкие и тонкие, пришли в негодность. И даже чтобы достать подходящую бумагу, ему приходилось жертвовать пищей и сном, пытаясь обменять свои гроши на уже негодные остатки материалов у местного учёного мужа, который каждый раз с грустью смотрел на юношу и, вздыхая, предлагал их бесплатно, но молодой человек всё равно упрямо протягивал ему деньги. Ведь если хочешь выжить в этом мире, не стоит увеличивать бремя своих долгов. Ресницы стали влажными, и он с удивлением отметил, что плачет. В последний раз слезы покрывали его лицо в совсем ещё раннем детстве, когда мать оставила его на границе, уезжая с караваном торговцев куда-то далеко-далеко. И больше им никогда не суждено было встретиться. Он разучился плакать очень давно, перенося невзгоды так, будто они были неотъемлемой частью его собачьей жизни, но сейчас, когда ему предстояло лишиться единственной вещи, которую он любил всем сердцем, юноша не мог сдержать горестных чувств. Он всхлипывал, лёжа на холоде, а звезды всё так же смотрели на него невидящим взглядом. Раздался легкий шелест, и где-то рядом с хижиной заскрипели тонкие ветви. Это был странный звук, будто некто задевал их чем-то мягким и упорно пробирался вперед через лесную чащу. Юноша не успел даже подумать о том, кто это мог быть, как темноту ночи рассеял божественный свет широких белоснежных крыльев. Они рассекали небо своей неизмеримой мощью и танцевали с луной, красуясь изящностью. Силуэт птицы, прекрасной и сильной, виднелся через дыру в крыше, которую ещё недавно он так сильно ненавидел. И откуда-то с края мягкого крыла слетело маленькое пёрышко, приземлившееся на мокрые от слёз щёки, забирая себе солёную влагу. Это был журавль. Божественный журавль, услышавший его молитвы.