Княжна II

      

октябрь 1997

             — Крис, я не успеваю! — Карла в трубке почти что плакала, и, видит Бог, этого Константин перенести стойко, без боли в сердце, не смог. — Прости, я не могу, но нам компьютеры плохие привезли к сценаристам, они не включаются, меня не отпускают, пока мастер не приедет и их не посмотрит!..              — Карла, всё нормально, — он одной рукой вырулил к парковке родильного дома, на которой мест была уйма. Сердце не заходилось в бешеной тряске, не сносило рёбра тараном, но билось так, что Спиридонов каждый удар чувствовал. — От большой толпы здесь всё равно толку не будет. Анна оттого, что у неё под окнами соберётся целая орава, быстрее матерью не станет.              Карла, кажется, и сама это понимала, но в её характере и сердобольном духе было в первую очередь слушать то, что сидело в груди, а не голове:              — Я за неё так переживаю… Мне хотелось быть рядом! — и до того, как Вагнер, заглушив авто, успел девушке сказать, чтоб Карла не боялась, а за Анну молилась, его драгоценная фрау, чьи волосы были позолоченным шёлком, а голос — перестукиванием медных колокольчиков, воскликнула:              — Ты же уже приехал? Кристиан, пожалуйста, скажи, что ты уже там!              — Я приехал.              Девушка на том конце провода выдохнула так, словно это к ней приехали на помощь. Вагнер, выходя на улицу, удивительно холодную для двадцать четвёртого октября, прямо-таки увидел, как Карла к груди прижала тонкую ладонь с помолвочным кольцом на пальце.              — Это хорошо… — и, напоминая море, что успокаивалось так же быстро, как и начинало бушевать, она снова вскинулась и ахнула: — Держи меня в курсе, Крис, раз я не могу там быть, то, пожалуйста, держи! Клянусь, я не забуду, если узнаю о… чём-либо последней. И тем более не забуду, если это произойдет по твоей вине!..              Вагнер даже успел рассмеяться, прежде чем обошёл парковку и вышел к главному входу родильного дома, который стенами из белых панелей уходил высоко в небеса. А сам предчувствовал, что это — крайний раз на ближайшие часы, как минимум, когда он смеялся вот так просто.              — Успокойся, meine liebe. Я позвоню, как что-то изменится, и ты тогда приедешь.              — Нет! Я приеду, когда освобожусь! — отказала Карла.              Кристиан тихо вздохнул, чтоб того не было слишком громко слышно в трубке; ему бы впрок постоять с минуту-другую на пороге, дабы переубедить фон Кох.              Но времени нет — ему уже Пчёлкин звонил, прося торопиться; без Ани, что для него была не только женой, под сердцем носящей ребёнка, но и переводчиком, который со своими обязанностями справлялся лучше других помощников новоявленного герра, Витя ничего не мог у шастающих мимо него акушерок и врачей спросить.              И, что ещё хуже, не мог ничего понять.              — Карла, Виктор на нервах, — говорить с девушкой строго у Вагнера не получалось, но мягкий тон с фон Кох никогда не срабатывал, этому Кристиан научился уже давно. — Ни тебе, ни ему, ни мне легче не будет, если ты приедешь, пока Анна ещё будет в родильном зале.              Карла ничего не ответила, было только слышно как она с медленным разочарованием выдохнула в трубку. И наверняка утёрла слезу.              Константин чуть запахнулся в пальто; надо было укреплять достигнутый эффект, но не зная, какими словами он девушку убедит, а не сделает всё с точностью наоборот, Спиридонов только повторил условие, на которое фон Кох почти было согласилась:              — Карла. Приезжай, когда тут всё успокоится.              — Ладно.              Она так выразительно буркнула, что ненадолго Вагнер себя почувствовал виноватым во всех смертных грехах. А потом сбросила, сдавленно попрощавшись.       После такого прощания нужно было бросать все дела и мчаться к Карле, чтоб её более не расстраивать.              Иногда Кристиан так и поступал. В тот день не смог, даже если бы очень захотел.              Он вздохнул, выдохнул, как перед прыжком на глубину, а после раскрыл двери роддома и зашёл внутрь.              Вагнер Пчёлу увидел сразу. Он сидел на стуле, как сирота, беспомощно озирающийся по сторонам, но на каждый звук реагирующий остро, будто по шагам мог определить, кто к нему шёл. Когда Кристиан под внимательным взглядом с регистратуры разом завернул к креслам, Витя встал на ноги и навстречу ему отправился, с каждым шагом ускоряясь.              — Я ничего не понимаю, — с порога сказал Пчёла так, что было видно невооруженным взглядом, как он старался оставаться непоколебимым и спокойным. Но выдал голос, выдал с головой. Витя голосом дрожал, дрожал малость руками, которыми он разводил в стороны.              Вагнер себя поймал на мысли, что с огромной вероятностью Пчёлкина придётся хватать за грудки и с силой встряхивать, чтоб мозги ему на место вставить.              — Я к ней в палату пришёл проверить, а её там нет. Ну, думаю, на процедуре какой-нибудь, жду минуту, жду две, три, пять. Всё нет. Только какая-то баба зашла, начала чего-то там… Я не понял ничего, да и она ничего не поняла, только выгнала, сижу здесь уже полтора часа, ничего спросить не могу…              — Разберёмся сейчас, — уверил его Кристиан и хлопнул по плечам, по груди, будто на Вите рубашка горела, вспыхивая. — Разберёмся, всё, спокойно, посиди.              — Да какой там…              Вопреки паре попыток Вагнера Пчёлу усадить за стулья, на одном из которых валялся букет орхидей, и самому побеседовать с девицей из регистратуры, Витя не поддался.              Черт да бы с ним, решил тогда Константин, только себе хуже сделает, если начнёт упрямиться; и вместе они двинулись к стойке, за которой сидела с обилиями документов барышня с волосами, спрятанными под шапочку.              — Добрый день, девушка, — начал тогда вежливо на немецком языке Вагнер. На него посмотрели карие глаза, под которыми залегли круги, и Кристиан, не дожидаясь ответной вежливости, проговорил: — Подскажите, что с Анной Пчёлкиной? Она из тридцатой палаты. К ней супруг пришёл, а его выгнали…              — Так вы за него, — хмыкнула регистраторша и, опомнившись, что острот и усмешек допускать была не должна, откашлялась. Защёлкала что-то по клавиатуре.              Пчёла за спиной у Вагнера стоял, а пальцы его с перстнями, часами и браслетами по стойке отбивали дробь, сходную с барабанной. Будто кардиограмму азбукой Морзе пытался зашифровать.              Нервничал. А кто бы не нервничал, с другой стороны?..              — Она в родильном зале, — снова откашлялась, будто смущаясь, девушка. А потом подняла глаза и ответы дала на вопросы, какие Вагнер не успел не то, что перевести, придумать не успел: — У неё предварительная дата родов была назначена на шестнадцатое число, срок больше сорока недель. Задержка слишком долгая, пришлось стимулировать родовую деятельность.              Кристиан понял. Вите эти переговоры не нравились так же сильно, как и не нравилось ему полное незнание, какое он выжидал всё то время до приезда Спиридонова.              — Хорошо. А есть какие-нибудь… новости из родильного зала?              — Только то, что она туда поступила в девять, тридцать семь минут, — пожала плечами медсестра и посмотрела через стекло на Вагнера так испытывающе, что, даже если б у него были вопросы, то он бы навряд ли рискнул их задать. Потому только кивнул и, на лице рисуя вежливую благодарственную улыбку, кивнул головой.              — Спасибо.              Он за локоть взял Пчёлу. Выше Вагнера на полторы головы, а то и больше, со стороны Витя походил на ребёнка, которого родитель уводил в сторону. Тот на автомате развернулся и, даже не пытаясь искоренить русский свой акцент, выдал девушке за стойкой повторное:              — Данке шон.              Она рассмеялась в кулак, будто бы закашлялась.              И на то тоже было плевать; пусть хоть чем-то народ потешат.              — Ну, чего?              Сели. Вагнер вздохнул, словно, садясь, потерял сердце из груди, и на выдохе растерял сдержанность, которая всегда шла вместе с немецким языком — видать, комплектом. На родном для него и Пчёлы языке он прошипел, невесть кого журя:              — Чего… Всё, время пришло. Рожает, с полдесятого в родильном зале.              Синхронно они взглянули на настенные часы, забыв о циферблатах на запястьях. Пчёла прищурился, чтоб зрение точно не обмануло, но в глазах всё равно потемнело, когда Витя увидел нулевой угол, в который собрались стрелки. Был почти ровно полдень.              — Бляха-муха, два с половиной часа уже…              — Это нормально.              — Знаю. Но всё равно, — мотнул головой Витя. Этим, кажется, сделалось только хуже; мельтешащие перед глазами мушки только быстрее стали вальсировать, рисуя своими траекториями паутину.              — Что тебе там ещё сказали?              Вагнер, откинувшийся затылком на стену, на Пчёлкина смотрел из-за его спины. На затылке у него не росло второго лица, не было глаз, взгляд которых в одну точку впёрся, и не было судорожно открывающегося-закрывающегося рта. Но Кристиану этого и не надо было видеть, чтоб крепко задуматься.              Стоило ли Вите говорить об узнанном? Вообще ведь изведётся.              Молчание Пчёле не понравилось совсем. Он обернулся на Кристиана и посмотрел так, что Вагнер передумал врать хотя бы потому, что ему в голову не пришло никакой брехни.              Да и кто он, в конце концов, такой, чтоб недоговаривать о чём-то — тем более, в такой ситуации?              — У неё большой срок, а ничего не происходит. Врачи были вынуждены стимулировать.              Витя посмотрел на немца внимательно, а у самого заболело то, чего существовать не могло.              Он и сам это знал, — оптимальные тридцать девять недель остались позади, Анна себя по этому поводу сурово грызла — но когда то сказал Вагнер, зажгло больно в груди. Словно его паникой накрыло, как волной цунами, пошедшего из глубин какого-нибудь горячего источника.              Вот и что с ней там сейчас? Больно? Больно, конечно, больно, что, можно подумать, легко так? И страшно, вероятно… Но надо, чтоб было проще. И помочь ведь ничем не мог; если б не Спиридонов, то, вероятно, вообще бы так ничего и не узнал.              Вагнер, будто всезнающий полиглот, способный понимать не только чужой язык, но и чужие мысли, тогда его попытался отвлечь:              — Пчёлкин, тебе надо учить немецкий, если не хочешь снова вот так попасть впросак. В скором времени Ане станет не до того, чтоб быть твоим персональным ходячим словарём. Я в Берлине тоже не на постоянной основе живу.              — Существуют специальные люди для таких ситуаций, — буркнул он, уронив голову себе на ладони. Чуть было лбом не соскользнул ещё ниже; руки оказались сырыми. — Зовутся «переводчиками», знаешь ли.              — У переводчиков уже есть гражданство Германии, — напомнил Вагнер вещь, которой Пчёла себя каждый раз подгонял, в свободное время с Аниной подачки открывая учебники для изучения языка. — Или, по крайней мере, есть все шансы его получить. Паспорт есть только у носителей языка, Пчёла. Вид на жительство, конечно, очень помогает, но всю жизнь на нём не прожить…              — Не капай на мозги, Кость. Я и так учусь.              Мимо них спешно прошла медсестра, явно не замечающая чего-то, расположенного дальше кончика носа. Вагнер бы закурил, если б не мигающие датчики под самым потолком.              — И как успехи?              Пчёла вздохнул. В груди было тесно, когда он усмехнулся:              — А что, не заметно?              — Это стрессовая ситуация, тут бы и коренной немец язык забыл, — в одновременно попустительской и успокаивающей манере Кристиан постучал ладонью по спине Вити.       — В расчёт такое не берётся. По крайней мере, пока. Эдакая фора, считай.              — В голове каша, — качнул этой самой головой Пчёла, словно по внутренним её стенкам пытался размазать мозги, превратившиеся в пюре. — Только что-то новое выучу, так старое забывается. Так и топчусь…              Спиридонов ничего не сказал. По большей части потому, что утешать он умел слабо, хуже ему давалось только вранье. А говорить, что Вите уже бы стоило освоить правила видоизменения глаголов в зависимости от времени и лица подлежащего, когда Пчёлкин себе места не находил, было бы самым натуральным ножом в спину.              — Рим не за день построился, — всё-таки выдал спустя полминуты молчания Вагнер и сам себе захотел вцепиться в глотку, вот насколько паршиво звучал. — Всё будет…              Витя с места поднялся и метнулся к окну. Оно не показывало ничего интересного, за исключением серого асфальта и такого же серого неба, и Пчёла, не постояв у подоконника и нескольких десятков секунд, вернулся назад. Прошёлся уже медленнее, будто земля перед ним появлялась только в тот момент, когда нога полностью ставилась на пол, а во всё остальное время Пчёла мог упасть. У него сохло во рту, что даже три стакана воды из кулера, выпитых ещё до приезда Вагнера, не утолили чувства жажды, а только «раззадорили».              Кристиан за ним наблюдал, как за тигром в клетке, пытающимся вырваться — что значило с одновременным интересом и предосторожностью.              Зная, что рискует Витю на самого себя сорвать, Спиридонов напомнил, бросив будто «к слову»:              — Ты легче не сделаешь, если будешь себя изводить.              — Посмотрю на тебя через годик-другой и тоже так скажу.              Тишина стала казаться слишком громкой. Почти опасной. Вагнер хохотнул, сдерживаясь, чтоб Пчёлу за такую остроту не вырубить.       Как минимум, этим бы он сэкономил нервы сразу и себе, и будущему отцу.              Почесывая костяшки ногтями, Костя на выдохе Витю уверил, давая ему на наглости карт-бланш:              — Скажешь. А пока покажи мне пример того, как через «годик-другой» мне будет нужно себя вести.              Пчёлкин на него обернулся так, что аж услышал, как в шее что-то щёлкнуло, и к уху отдала новая горячая волна боли, от которой немели челюсти. Сглотнул слюну; во рту, кроме пены, ничего не было.              Лучше б Вагнер, наверно, на него орал, чтоб он смог поорать в ответ.              Но Кристиан был удавом, словно воспитывался с колыбельной по всевозможным идеалам немецкого менталитета, по стандартам которого и на атомный взрыв реагировали лишь одним кивком головы.              Витя смотрел. В груди было так тесно, что даже жгло.              Он и не думал, что мог столько разом испытывать.              А потом, чувствуя себя проигравшим, чьи переживания, страхи и волнения не выдержали натиска спокойных аргументов Вагнера, рухнул в кресло рядом с ним. Челюсти поджал так сильно, что, если б между ними оказался язык, то однозначно бы его прокусил насквозь.              Дышал тяжело. К сухости во рту добавился железный привкус, какой возникал в детстве после тупейшего облизывания качелей на спор.              Пчёла бы сплюнул, но было нечем.              — Сейчас остаётся только ждать.              Витя так и не понял, сказал это сам, или говорил Вагнер — грёбанная скала, про несгибаемость которого надо писать песни. Но точно уже Спиридонов, скатившийся по малоудобному креслу чуть вперёд, негромко, будто их кто-то мог услышать, — а услышать их точно могли, но навряд ли бы кто-нибудь бы понял — подметил:              — Вот и займись чем-нибудь, что отвлечёт.              — Отвлечёшься тут, — хмыкнул Пчёла с горечью и потянулся до ближайшего журнального столика.       Взял в руки брошюрку, на которой Вагнер разглядел сильно округленный живот и пару рук, мужских и женских, у этого самого живота.       Какое-то издевательство.              — Тут не так много тем, на которые можно перевести внимание. Всё к одному сходится.               — Я не об этом, — мотнул головой Вагнер; ни один волос, уложенный гелем, даже не дёрнулся. — Ты крещённый?              Пчёла, смекнув, куда Костя клонил, снова усмехнулся. Горечь во рту стала сильнее, но притом отдала каким-то странным, будто приторным послевкусием, когда он из-за рубашки наружу вытащил золотой крест, тёплый от его кожи.              — Я-то да… Это Аня не верит.              — Пусть. Ей сейчас и не до Бога, — не стал противиться Вагнер. Витя меж пальцев перекатил крест. — Потому за двоих помолись. И сам успокоишься, и…              — За троих, — поправил Пчёлкин Кристиана.              Тот не сразу понял, но, когда смекнул, то ком в горле встал такой, что Вагнеру пришлось прокашляться и вздёрнуть воротник пальто вверх. Чтоб не так заметны были выступившие на коже мурашки.              Что он, в самом деле…              — Хорошо, — кивнул, ненадолго уложив руки на плечи Вите. Те оказались каменными, в самый раз, чтоб о них разбивались атлантические волны. А потом отвернулся. Не уходя, но в то же время становясь так далеко, что Пчёла до него бы навряд ли докричался.              Но Витя и не кричал. Сердце ничуть не успокоилось, когда он между ладоней зажал крест и руки прижал ко лбу. И не возникло тишины в голове, как бы не старался. Или её и не надо было?..              Не знал. Ничего не знал. Но пытался найти. Если не ответ и не успокоение, то хоть малую их часть.              

***

             Бог не слышал, будто его и в самом деле не существовало. Сколько бы Пчёла, сидя, скрючившись в три погибели, не пытался Всевышнему даже не помолиться, а просто мысли свои, просьбы изложить, то не выходило. Мысли просто в стороны разнились, слова распадались на буквы, какие между собой бессвязно путались, и звуки родильного дома — всякие звонки в регистратуру, чужие разговоры на плохо знакомом языке, шум кофейного автомата — постоянно отвлекали.              Когда Вагнеру, сидящему слева от Вити, во второй раз позвонила, видимо, Карла, Пчёла бросил попытку всесущего Бога разговорить. Руки разжались, и крест упал тогда на грудь. Осталось загадкой, как от такого рёбра не сломались.              «Анют…»              Он тихо усмехнулся; наверно, до Бога докричаться было бы проще. Но оттого, наверно, и говорить, думать, было проще.              Потому, что Аня, если и догадается хоть о части его мыслей, то не засмеет.              «Моя сильная девочка. Ты не представляешь, как я сейчас боюсь. За тебя, за ребёнка… В жизни так не боялся. Но в то же время стараюсь думать о хорошем. Мысли ж материальны. И потому стараюсь представить, как наконец услышу что-нибудь от тебя. Что-нибудь хорошее»              Вагнер тихо поднялся на ноги, чтоб не отвлечь Витю, который со стороны напоминал монаха, пытающегося уйти в состояние нирваны. Взглянул на часы; прошли смешные полчаса — за такой промежуток, как правило, проблем не решалось. Кристиан направился до кулера.              Пчёле не нужна была ни вода, ни стакан кофе, ни сигарета, выкуренная за порогом центра.              «Я представляю, что и тебе страшно. Больно, должно быть, сильно больно. Это нормально, кричи, хорошая, если тебе это требуется. Но надо потерпеть, больше ждать и терпеть было нельзя, это бы и для тебя, и для ребёнка было бы ещё хуже. Скоро всё прекратится, милая моя, скоро…»              Двери раскрылись, и кто-то влетел в родильный дом. Пчёла на миг замер сердцем и выдохнул ни то облегченно, ни то устало, когда услышал чужой спешный ропот на немецком языке и последующий за ним радостный смех.              Кто-то только что узнал, что стал отцом.              Витя, как никогда, этому незнакомому фрицу завидовал.              «Скоро, Аня, это всё пройдёт. Скоро будем втроем, вернёмся домой, я к вашему возвращению как раз всё подготовлю… А пока терпи, милая, давай, врачей слушай, не бойся, скоро у нас будет…»              Кто? Пчёла на этом моменте самого себя остановил, и не зная, что бы хотел сказать. Кого хотел?.. Здорового ребёнка хотел.              Он только тогда и понял, о чём говорил Фил в прошлом году, когда поведал о Томином положении и нежелании узнавать пол ребёнка до рождения.              В девяносто шестом Пчёла только пальцем крутил у виска Валеры. Теперь в зеркало смотрел и самому себе крутил. Потому, что это в каком-то смысле сбивало, отвлекало. Вынуждало думать, «а что, если бы был другой пол?..».              Ему и маленький Викторович, и маленькая Викторовна были одинаково милы. Ведь оба — плоть и кровь. Их с Анной; что-то от него, что-то от неё. Вместе — ребёнок. И как мог его любить меньше или больше в зависимости от набора икс-игрек или икс-икс хромосом?              Это было же такой дуростью…              У Пчёлы тело отяжелело, будто отекло. Особая тяжесть собралась в переносице. И груди. Он сжал плохо гнущимися пальцами виски, едва успел поймать голову, прежде чем та раскололась о плиты холла, и попросил тихо:              «Одно, Ань. Держись. Даже если нет уже сил. Если сил нет — то мои забери»              Было тихо. И не только в приёмной родильного дома.              

***

             — Нет.              Вагнер между каждым словом делал по огромной паузе, что даже Пчёла, по-немецки знающий не больше двух-трёх сотен слов, мог успеть обдумать, понять, что там Кристиану затирали. Это он засчитывал за маленькие свои победы, какими себя старался отвлекать. Выходило не особо хорошо.              Букет орхидей, брошенный на соседний стул, обещал к концу дня завять не столько от нехватки влаги, сколько от напряжения, что в воздухе все сильнее и сильнее искрило.              Спиридинов ещё что-то прогаркал по телефону — хотя и говорил спокойно, это грубый манер немецкого языка резал слух и вынуждал подбираться нутром. Перевести сказанного Витя не смог.              Маленькие победы стали казаться ещё более незначительными. Стало тошно и душно. Сразу.              Вагнер сбросил и, ругнувшись по-русски в экран телефона, сел обратно в кресло. В сравнении с тем, каким герра привыкли видеть подчиненные, можно было сказать, что Спиридонов был почти в натуральном бешенстве. Кусая губы и хрустя пальцами, он будто сдерживался, чтоб не проклясть весь мир и черепах, которые на себе этот мир держали.              Пчёла, уже про себя обругавший чуть ли не каждую вещь, что его окружала, решил не мелочиться и, снова себя отвлекая от тесноты в груди, подкинул баклажек в огонёк:              — Фрау Вагнер, что ли?              — Только в новом году ею станет.       Вагнер дёрнул щекой так, будто уголок рта ему подцепили рыболовным крючком и вверх потянули.       — Упрямая, аж удивительно. Когда только такой стала…              Витя бросил взгляд на Кристиана, но надолго на его профиле не задержался. Глаза сами по себе, пусть и малость воровато, но дёрнулись к циферблату часов, висящих над эвакуационной лестницей. Было начало шестого.              Семь с половиной часов.              — Кость, сходи, спроси, что там, а…              Вагнер вздохнул глубоко и медленно — так, чтоб то не сильно бросилось в глаза. А потом он обернулся, мысленно одно время вычитая из другого. Встал на ноги; что разминать их постоянной ходьбой взад-вперёд, что несколько часов сидеть неподвижно, отсиживая себе всё, к тому моменту стало чем-то на подобии пытки.              Витя тем, что каждый час его исправно с одним и тем же вопросом гонял к стойке регистратуре, ничуть легче не делал.              — Пчёлкин, я недавно спрашивал.              — Может, поменялось что…              Витя на него взглянул так, что, казалось — ещё секунда, и позвоночник захрустит, ломаясь о первую попавшуюся под руку твердую поверхность.              — За сорок минут? Прям, что ты думаешь, шесть часов ничего не происходило, а тут вдруг…              — Да, думаю, — почти было выплюнул Пчёла, потерев переносицу. Вагнер натурально захотел утереть лицо. — Ты сходить можешь?              — Могу. Только смысла не вижу, — хмыкнул Кристиан. Гулко перекатился с пятки на носок так, что будь на его ботинках грязь, то она бы в стороны разлетелась сухими кусками.              — Уже запомнили в регистратуре, про кого мы спрашиваем. Сразу, как что-то станет известно, сами скажут. А мы только самих себя дёргаем сейчас.              — В их обязанности нас уведомлять не входит. Да и как они поймут, что что-нибудь поменялось, если не следят за изменением? — и до того, как Вагнер нашёл, что ответить, Пчёла на него посмотрел исподлобья, но ничуть не злобно, ничуть не обиженно, и повторил, напоминая:              — Ты ж сказал, что можешь сходить.              Были бы на то воля и воспитание Кристиана, и он бы с огромной вероятностью весь обплевался. Но на деле он только губы поджал и, помолчав с пару секунд, за которые тишина стала казаться гулкой, махнул в сердцах рукой.              Немыслимая для Германии эмоциональность.              — Баран упрямый.              И развернулся до того, как Пчёлкин успел оскорбиться. Вагнер к стойке направился решительно, как до того ни в одну из «ходок» не шёл.              Витя привычно за ним пошёл.              Рука упала на плечо Спиридонову прежде, чем на них посмотрела барышня с регистратуры — всё та же, что сидела за стойкой в момент, когда Кристиан приехал в родильный дом.              — Спасибо.              — Нормально всё, — ограничился Вагнер кивком; в такой ситуации на Пчёлу злиться мог только бестактный болван.       Ещё не известно, как сам себя вести будет… как там Витя сказал, «через годик-другой»? Не ясно…              — Девушка, по Анне Пчёлкиной новости есть?              Медсестра, кажется, уже сама устала выбивать по клавиатуре одно и то же имя, какое, может, даже наизусть успела выучить. У Вити ухало в груди. Вагнер мельком глядел за двери. На улице уже темнело…              — Есть. Час назад родила. Девочку. Рост пятьдесят два сантиметра, вес три семьсот пятьдесят. Состояние младенца по шкале Апгар — восемь баллов…              Вагнер даже не сразу понял. До него дошло, что что-то изменилось, когда девушка в шапочке не прекратила болтать после одной короткой фразы. А когда Кристиана и Пчёла за плечо дёрнул, заметно побелев, то… вдруг стало так тепло. И рот растянулся в улыбке, какую до того Вагнер на себе даже представить не мог.              — Кость, чего там?              Вагнер только отмахнулся. В пластиковом ограждении, отделяющим регистратуру от холла, он мельком увидел своё отражение. И равно, как ужаснулся, так и махнул рукой мысленно на безумие во взгляде и лице.              — Ошибки нет, девушка? — спросил он и сам не заметил, что из голоса пропал немецкий акцент. — Всё правильно, да, Анна Пчёлкина? Точно?              Медсестра на него смотрела одновременно спокойно и напряженно — через неё таких взбудораженных мужчин не по одной штуке, даже десятку, проходило, но оттого менее привычной эта беседа, полная радости, не могла стать такой, к которой можно было бы привыкнуть.              — Точно. Девочка, родилась в четыре-тринадцать. Рост, повторяю…              — Костя! — Пчёла Вагнера тогда за плечи схватил так, что, вероятно, мог бы их в складки сложить. Глаза у него горели, обугливались, лицо всё ожесточилось и окаменело, кадык вверх-вниз дёргался.              А Кристиану вдруг так смешно сделалось его таким резким видеть!..              — Что там?!              Пчёлкин бы Кристиана убил, если б он решил его снова проигнорировать, в этом сомнений у Вити не было. Убил бы на месте, при свидетелях, с особой жестокостью. Потому, что за него бы это сделали страхи услышать, что что-то пошло не так.              Осложнения при родах — не редкость. Особенно на поздних сроках. А вдруг реанимация? У неё, или у ребёнка? А если сразу оба?..              — Вагнер, блять! — рыкнул он и до того, как на плитку холла полетели ровные зубы, Кристиан вдруг заржал.              У Вити всё тогда, всё, что в теле его было, все вены, артерии, сосуды и внутренности, между собой завязалось в узел и пролезло под диафрагму, где сразу тесно стало.              Щёлкнуло в голове. Спиридонов его взял за виски и, растрепывая волосы, в лицо ему рассмеялся:              — Поздравляю, папаша!              Мир на миг пропал, являя Вите одну сплошную белизну. А когда вернулся, то Пчёлу ослепило тем, сколько белого было вокруг. Всё слепило, что даже больно стало, а потом он вздохнул и всё, что ныло, тянуло и кололо последние часы, отпустило.              Камень на сердце раскрошился в песок. И Витя будто бы взлетел.              — Чего?              — Чего-чего, балда, — от сдержанного немца, который взглядом мог обернуть в лёд, а словом этот самый лёд разбить, не осталось и следа. Костя по плечам Витю хлопнул, и он на миг задохнулся оттого, чувствуя только одно — губа нижняя от улыбки натянулась так, что заболела.              — Дочь у тебя родилась, вот чего!              Дочь… Пчёла вздохнул, а на выдохе вдруг засмеялся, почти крича. Вагнер подхватил и утянул в объятья, стукая по плечам, смеясь, вопя прямо перед медицинской сестрой, у которой голова от криков болела, а сердце, вопреки всему, радовалось. Ведь каждый раз такое, пора бы привыкнуть…              А Витя привыкнуть не мог. Сердце билось, как азбукой Морзе выбивая одно и то же слово — дочь, дочь, дочь. Билось, стучало, а вместе с тем и разорваться, казалось, могло ещё до того момента, как Пчёла бы её увидел.              Её… Не мальчугана, а девочку. Принцессу, фею. Его принцессу!              — Вон, час назад родилась! — перечислять принялся Вагнер, а Витя и слышать толком не мог, разучившись ориентироваться в пространстве и времени.       Час — это много? Мало?..       — Рост пятьдесят два, вес… Ёлки, забыл. Девушка, можно ещё раз?              Медсестра на них посмотрела внимательно, но очень тепло для человека, видевших впервые. Только после того голосом всё таким же сдержанным повторила:              — Девочка. Родилась в четыре-тринадцать. Рост — пятьдесят два сантиметра. Вес три семьсот пятьдесят килограмм. По первым осмотрам патологий и аномалий в строении и развитии не выявлено. Сейчас в процедурном кабинете, ставят первый компонент против гепатита B…              Вагнер вместе с тем переводил пулеметом. У Кристиана язык был тяжелым, сухим, и слюна, которой вдруг во рту стало много, будто пенилась, что уж было говорить про Пчёлу. У него земля из-под ног ушла, так и не вернулась, отчего Витя чуть было в невесомости не балансировал.              Что, выходит, теперь папа?.. А Аня — мама?              — Аня, — опомнился Пчёлкин, и сердце, вместе со всем его телом балансирующее вне грудной клетки, будто бы рухнуло.              Рука сама схватила Вагнера за плечо прежде, чем Витя это успел осознать, и… сразу же отпустила.              Он развернулся и, подхватив букет, направился спешно к лестнице. К ней в палату. Даже спрашивать, задерживаться, не будет. Всё равно ничего не скажут!..              А её увидеть надо. Вот прямо сейчас.              — Куда он? — встрепенулась медсестра, разом сбросившая свою смиренную радость, которая ей позволяла закрыть глаза на шум. Поднявшись со стула, она, наверно, смогла бы через стойку перепрыгнуть, если б не пластиковая заслонка.              Вагнер, слишком радостный, слишком понимающий для того, чтоб всерьёз на Пчёлу ругаться, но не способный мыслями не назвать Витю «чёртом», развернулся и в пацифистском жесте выставил перед девушкой ладони:              — Сейчас вернётся! А что с самой Анной? Как она?              — В том-то и дело, — вдруг оскалилась девушка и до того, как у Вагнера от такого двусмысленного ответа внутренности поменялись местами, свела брови, вдруг став на Кристиана ругаться:              — Вы, мужчины, иногда такие забавные. Будто роды — это так просто. Сами бы попробовали… У пациентки, сами смотрите, беременность первая. Вместе с тем переношенная. Девочка достаточно крупная. Роженице двадцать семь, это уже… не самый хороший возраст для первенца. Дайте ей хоть чуть отдохнуть!              — То есть, она в палате?              Строгие карие глаза на Кристиана посмотрели так, что не смутиться должен был только крайний бесстыдник.              — Пять минут даю, — сжалилась после каких-то своих мыслей девушка. Потупила взгляд в документы, но сказала, будто бы вместо горла у неё была полая железная трубка:       — Если он до этого времени не вернётся, буду вынуждена сказать старшему врачу.              Не густо, подметил Спиридонов. Для Пчёлы — вообще ни о чём. Но нужно уметь быть благодарным даже за мелочь; в момент радости, что его, всё-таки, тоже глубоко затронула, это было проще, чем в другие минуты и часы. Вагнер потом только положил руки на стойку и, через пластиковый заслон улыбнувшись кареглазой улыбкой ластящегося кота, кивнул:              — Спасибо вам.              Медсестра в ответ всё так же, будто ни к месту, распрямилась чуть, становясь малость выше и стройнее. Взгляда от бумаг она не оторвала.              Спиридонов тогда отошёл к креслам, в которых провёл последние часы. Ставшие удобными, но в то же время отталкивающие, Костя прошёл мимо них. Мельком кинул взгляд на часы. Пять минут казались такими безбожно маленькими при взгляде на циферблат…              Он взял в руки телефон, который постоянными пиликаниями предупреждал о низком уровне заряда батареи. Набрал Карлу.              

***

             Грёбанная лестнице для Вити была выше подъёма на Олимп. Он всё бежал, а ступени не кончались. Третий этаж, всего третий этаж, а Пчёла никак не мог выйти на нужный пролёт. Потом ещё и коридор, будто бесконечный. На него с плакатов смотрели счастливые модели с детьми на руках и наверняка вслед смеялись, когда Витя, одновременно радостный и напряженный оттого, что про мать не сказали ничего, пронёсся мимо.              Тридцатая палата, тридцатая…              Наконец, дошёл. Дверь была прикрыта. Витя только на мгновение замер, не зная, почему тянул, чего сильнее переживал — встретить жену в палате или, напротив, наткнуться на пустующую комнату.              Дыхание утихать не хотело, Пчёла едва не хрипел, и только цветы в кулаке хрустели стеблями.              В шаге оттого, чтоб толкнуть дверь, он колебался. А потом взглянул мельком на своё кольцо.              Чаша весов перевесила другую. Он приоткрыл дверь.              Частная палата на одну персону не была пуста. Она лежала на правом боку и, кажется, если не спала, то пыталась уснуть. Пчёла на неё взглянул, — растрёпанную, вместе с тем сильно белую, усталую — и стало больно.              Оттого, насколько это было тяжело. Насколько она выдохлась, сколько перенесла в предыдущие девять месяцев, сколько выдержала в прошлые часы, проведенные в родильном зале.              Так не хотел её будить, но и уйти, не коснувшись волос, тоже не мог. Просто… не мог. В груди было тесно, и, казалось — выйди он из палаты, так и не подойдя к жене, то лёгкие от разницы давлений просто лопнут шариком. Витя так и облокотился о косяк в поисках опоры. Оглянулся, чтоб в глазах не застоялась пелена.              Колыбельная роддома, установленная прямо в палате, была пуста. А та, кто в ней, в этой кроватке, сегодня будет спать, сейчас была… где? Пчёла уж и не помнил. Прослушал… И не сказать ведь, что ему это было не интересно. Просто Аня…              Он крест осторожно взял. Поцеловал и понял, что губы тряслись, когда одна из граней мелко царапнула, даже не до крови, по нижней.              Витя осторожно ступил вперёд. Одновременно боясь разбудить и желая этого сильно, он положил цветы на подоконник. Бедные засохнуть могли. Пчёла про воду забыл. Только присел на корточки перед Аниной кроватью так, чтоб его лицо оказалось рядом с лицом жены.              Во всех «минусах» он видел превосходство. Округлившееся лицо супруги стало мягким в щеках, что их хотелось поцеловать. Испарина у линии роста волос малость блестела алмазами, и вены, просвечивающие через тонкие веки, напоминали собою реки, какими изрисованы были карты материков.              Слабая, но вместе с тем такая сильная… Пчёла на неё смотрел и невероятно хотел одного. Вот так с ней и сидеть. Защитить её от любого, кто мог бы появиться на пороге, кто попытался бы их сейчас разъединить. И все чувства, испытанные за моменты, часы и года, до того с Аней проведенные бок о бок, будто собрались вместе. Вот как Витя себя чувствовал.              Его женщина. Она родила ему ребёнка. Он не мог смотреть на неё и оставаться спокойным ко всему, что произошло.              Осторожно, боясь коснуться руки, какая по хрупкости могла составить конкуренцию крыльям бабочки, Витя опустил ладонь на её пальцы. Те — тонкие спички. Тёплые, почти было горячие, Пчёла на миг даже испугался, что у жены был жар, который её в сон и сморил, но Анна оттого сразу открыла глаза.              Зеленоглазка… Она проморгалась до того, как Витя ей медленно головой махнул, немым указом прося снова уснуть, и Пчёлкин не стал мешать. Только погладил второй ладонью по щеке, голове. Жена смотрела внимательно.              Сжала его руку с силой, которой Витя от Ани явно не ждал.              — Я люблю тебя, — прошептал он тогда, не зная, чего ещё мог ей сказать.              Аня посмотрела снова внимательно, а потом вдруг тихо заплакала. Так, что даже дыхание её не изменилось, потому, что впервые, наверно, в жизни, Пчёлкина не пыталась себя за эти слёзы наказать.              — И я тебя. И её… ты же знаешь?              — Знаю, — кивнул Пчёла, не готовый отрывать взгляда от неё сейчас. Волосы, мокрые от пота, гладил, а потом большим пальцем утёр жене слезу. Так аккуратно… Словно, если бы их заморозили, то получились бы алмазы.              — Мы теперь папа и мама, понимаешь? И всё благодаря тебе, Аня, милая…              — Я её люблю, — Анна задрожала голосом и на Пчёлкина посмотрела, как человек, сознающийся в самом страшном преступлении. — Но было так больно…              И слёзы её из беззвучных стали тихими. Вздохи наполнились водой, и Аня, задрожав, ко лбу его руку, переплетенную со своей, прижала, будто прячась от чужого взгляда.              Пчёла до того мало когда себя чувствовал таким беспомощным. Он только зашипеть смог успокаивающе и, не удержавшись на корточках, уткнулся коленями в пол, чтоб подобраться к ней ближе.              — Тш-ш, давай врача позову, милая?              — Не нужно, — она качнула головой, сильно разом загнусавив. Выдохнула через рот, сглотнула. В ушах будто образовались пробки.              — Как «не нужно»? Ань, раз больно…              — Меня уже смотрели. Говорят, что это — послеродовое. Такое лишь перетерпеть, — и снова она качнула головой, гранями камня в Витином кольце себе царапая лоб.              Пчёлкин свои слова взял назад; вот теперь он точно ничего сделать не мог.              — Давай хотя бы обезболивающее тебе попрошу, Ань, так же и с ума сойти можно.              — Не сойду, — она хмыкнула, а потом, так и не раскрыв глаз, с опущенными веками принялась пальцами тёплыми рисовать по Витиной ладони узоры. Как будто руны выводила на коже. Потом проговорила:       — Девочка… — и улыбнулась, будто над собой смеясь: — Я почему-то была уверена, что будет мальчик.              Пчёла хмыкнул. Отнял свою и её руку ото лба, прижал к губам, которых до того касался лишь крест.              — Почему? — спросил, а сам пальцами начал массировать её фаланги. Кольца с них сняли.              Аня только дёрнула едва головой. Ресницы от слёз слиплись.              — Не знаю. Наверно, потому, что у тебя в семье хорошая наследственность на мальчиков.              — Значит, Пашу ждала? — снова хмыкнул Витя и носом утонул в её пальцах. Пчёлкина только ими шевельнула осторожно, подушечками проходясь по линии скул. Призадумалась, кивнула.              — Можно и так сказать. А у нас девочка…              — Прекрасно, — утешил её муж словом одновременно твёрдым и ласковым, целуя ладонь. — Мне девочки всегда больше нравились.              С секунду они друг на друга смотрели. Анна даже брови вскинула и голову приподняла от поверхности подушки, словно бы ослышалась. А потом засмеялись. Тихо, будто боялись разбудить третью Пчёлкину, которой в палате матери ещё не было.              Девушка только лицо спрятала в подушке, вместе с тем пряча и щёки с улыбкой, чем-то походившей на болезненный оскал, когда Витя наклонил вбок голову. И снова погладил по волосам…              — Болван, — кинула Пчёлкина.       Витя не стал спорить. По крайней мере, не сейчас.              — Теперь у меня две девочки, — шепнул Пчёла так, что сердце, которое у Ани только было успокоилось после родов, забилось сильней. Витя гладил, смотря широко раскрытыми глазами.              — И каждую я люблю. До кошмара.              Девушка вздохнула. Выдохнула. Потом нашла в себе сил приподняться на локте. Низ живота, и без того ноющий, потянуло сильнее. Аня решилась потерпеть. Вглядываясь в синеву Витиных глаз, оттенки которых, кажется, меняться могли от настроения, она призналась негромко:              — Я даже над именем не думала. Как-то так, знаешь, иногда в голове перебрасывала несколько вариантов для приличия — какую-нибудь Машу-Дашу там… Но всё-равно думала, что сын. А когда солёное начала есть, так точно решила, что парень.              — Это что, выходит, ты у нас поверила в приметы? Что солёное — мальчик, а сладкое — девочка?              Если б Анны было чуть больше сил, то она бы подушкой дала Вите по голове. На деле же она смогла только малость в щеках покраснеть, а после, себя защищая, вернула малость колкое:              — Справедливости ради, соленья я заедала зефиром.              — Теперь думать надо, — качнул головой Пчёла. — Не назовём же мы девчонку Павликом. Не простит.              Анна рассмеялась с поджатыми губами, выдыхая через нос. Посмотрела на потолок. Лампы, вкрученные в подвесной светильник, ярко светили и горели. И как при таком свете смогла уснуть?..              — У тебя есть варианты?              — А у тебя?              Она снова поджала губы. Потом развернула к себе его ладонь, на которой линии жизни между собой переплетались в мало что говорящие узоры. Из Анны хиромант был никакой, но пальцами она всё-равно водила с осторожностью гадалки.              — Не знаю. Надо ведь ещё такое, которое в Германии будет… относительно знакомым. Может, Ева, или Вероника?..              — Ева уж немцам точно знакома, — хмыкнул Пчёла. — Софья, нет? И на нашем языке красиво, и на ихнем.              — Пчёлкин, прибью. На каком ещё «ихнем»? — молодая мама, голову ломающая, до того, как исполнила своё обещание и безымянную дочь оставила сиротой, продолжила мыслями перечислять:       — Настя, Юля? Хотя, сейчас каждая вторая девочка или Настя, или Юля… Диана, может? В честь леди.              — Не надо, — хмуро отрезал Пчёлкин; новости о несчастном случае, оставившем от принцессы Уэльской мокрое место и разбитый мерс, до сих пор не сходили с заголовков статей желтых пресс, а несчастный инцидент продолжал обрастать теориями заговора, что главным виновником аварии в глазах многих была сама Королева.              Вите до британской элиты и интриг, какие её члены старательно плели, было, как до Луны, но называть ребёнка в честь человека, погибшего трагично… не хотелось.              — Маргарита? Как из «Мастера…».              — А может Ангелина? — вернул Пчёла. — Будет, как Меркель.              — Да, но Ангелина Викторовна?..              Витя дёрнул щекой так, что Аня едва удержалась, как бы размышления об имени дочери не откинуть подальше, как бы не переключить внимание на супруга, который, думая, становился будто на лицо совсем другим…              — Думаешь, не звучит?              — Как будто слух режет, — только пожала плечом Аня. С него сполз рукав медицинской сорочки. Пчёла на изгиб руки её взглянул; в плече она оказалась удивительно худой для женщины, родившей час назад.              — Мне больше нравится Ксения.              Витя задумался. Аня провела пальцем снова по его линиям жизни на ладони, на которой появилась крапинками испарина, и взглянула на него из-под ресниц. Сердце ёкнуло, когда она позвала Пчёлу, но чужим именем:              — Ксюшенька…              Пчёла задумался. Малоприятных знакомых с таким именем у него не было никогда, и оттого дурных ассоциаций, вынуждающих воротить от имени нос, как это было с Вероникой, не хотелось. Он молчал. Думал.              Улыбался.              — Пчёлкина Ксения Викторовна, значит?              Аня взглянула на него долго в ответ. И по итогу осторожно, будто смущённо, кивнула, мысленно до того примерившись как к официальному «Ксения Викторовна», как к относительно будничному «Ксюша», так и к нежному, ласковому «Ксюшенька», «Ксюшечка».              — Если ты не против.              — Не против, — кивнул, подумав с секунду максимум. А потом подтянулся к Аниному лицу, на уголке её губ оставляя поцелуй. Такой, каким заменяют слова, от какого током бьёт.              И ударило. Не только током. В приоткрытой двери их увидел кто-то из местных «надризательниц» и, пройдя почти мимо, женщина в халате поверх медицинской формы из синего хлопка вернулась. Что-то пролаяла на немецком.              Пчёла, оглянувшись, смекнул — ему одного тона хватило, чтоб понять, что от него требовала фрау.              Аня виновато улыбнулась ей и взяла Витю снова за руку. Пчёла выпускать горечей ладони из своей не хотел. Хотя и знал, что должен был.              — Тебе пора, — проговорила девушка и опустилась на кровать, уже не выглядев так устало и вымучено.              Одна из рук у неё так и лежала на ноющем животе, и под глазами была синяя тягость мешков, но улыбалась Анна так, что хотелось уйти только ради того, чтоб после вернуться.              Послушаться сразу Витя не смог. Он, не поднимаясь с колен, старательно принялся вспоминать перевод короткой фразы, которая для него была потолком, а когда грозная акушерка всё-таки напомнила о себе всё таким же лающим голосом, вернул ей в ответ на немецком:              — Zwei Minuten, bitte!              Фрау в ответ грозно нахмурила брови, которых не было видно за её медицинской шапочкой. Анна же рассмеялась с постели, сжимая руку Пчёлы в своей:              — Ты, смотрю, подтянул свои умения?              — Ага, Вагнер натренировал, — хмыкнул в ответ Витя и до того, как стервозная, излишне правильная особа в медицинском халате вызвала в тридцатую палату охрану, поднялся на ноги.              Аня протянула руку и оттряхнула ему штанину. Пчёла перехватил ей ладони.              — К тебе когда пустят?              — Не знаю… Завтра уж должны разрешить.              — Я в любом случае завтра приеду, — уверил Пчёлкин, зная, что даже если у дверей Аниной палаты вдруг поставят ОМОН, пройдёт внутрь. — Привезу тебе чего-нибудь… Чего ты хочешь?              — Если бы я знала, что можно, — хмыкнула безобидно Аня. Провела подушечками по его пальцам, таким крепким и сильным…              — Я почитаю, поспрашиваю. Привезу. Наверно, яблоки всякие там можно?              — Привези мне кольца, — попросила девушка, мельком бросив проверяющий взгляд на акушерку, что так и стояла у входа с выдержкой пограничника. — Я их дома ещё сняла, они в шкатулке в спальне. И почитать что-нибудь…              Пчёла не сразу понял. А потом усмехнулся, напоследок в тот день гладя супругу по волосам, что почти вылезли из шишки, в которую были собраны. Аня ему улыбнулась губами полными, пусть и бледными.              Витя только сейчас понял, что её не поцеловал ни разу за время, что был в палате. Но времени на то уже не оставалось. Пчёла, скрепя сердце, только хмыкнул:              — Ты настоящая маньячка. Знаешь это?              — Иди уже, — мельком Аня пихнула его в локоть, уже вполне серьёзно краснея под взором фрау Каснер. Пчёлкин кивнул, но капкан своих ладоней смог разъединить только после того, как шепотом её уверил:              — Я вернусь. К тебе. И Ксюше.              — Давай…              И он ушёл, повернувшись к ней спиной уже только в коридоре. Ане тянуло живот, поясницу, ныло в боку, и голова была тяжелой, но последний раз, когда сердце так болело от любви, ей вспомнить было сложно.              Каснер за собой и мужем её прикрыла дверь, предварительно недовольно качнув головой.              Пчёлкина уснула до того, как за окном на фоне сумеречного неба загорелись фонари.              В детском отделении, в боксе для новорожденных среди десяти младенцев — то плачущих, то кричащих — улюлюкала Ксюша Пчёлкина.