Княжна II

      Если б у Ани спросили, что произошло за последние сутки, она бы забыть предпочла последние двадцать четыре часа, стать жертвой частичной амнезией, которая из памяти вычёркивала всё, что вчера пришлось пережить.              Но Пчёлкина помнила. Всё, что было до сна, — если «сном» можно было назвать дрёму прямо на покрывале не расстеленной постели в номере «Украины» — помнила в мельчайших деталях. А всё после звонка будильника, трелью разорвавшей январскую утреннюю темень и рань, в голове всплывало фрагментами.              Душ, такой горячий, что свариться заживо можно. Пропущенный завтрак. Пустые дороги до Шереметьево. Турбулентность над Прагой. Туман в Берлине. Машина с иностранными номерами и активно-пассивный мыслительный процесс переговоров, легших на плечи, за которые Пчёлкину почти постоянно держал Исмаил — будто она рыпаться куда-то в сторону пыталась…              Герр Маркус Бёме, правая рука Кальба, видать, был обладателем спокойствия, какому позавидовать могли шаолиньские монахи, иначе Анна не знала, как немец — по внешности просто первоклассный ариец — ещё не уволился. Флегматичный, сдержанный и равнодушный ко всему, что не имело отношения к переговорам, он вёз делегацию Хидиева в лице самого Исмаила, Расула и Анны к офису Кальба.              Дорога осталась в голове Пчёлкиной.              Туман не развеялся и к десятому часу утра. Анна стояла у окна, а когда отводила взгляд от пелены за стеклом, напоминающую молоко, то чувствовала себя путешественником во времени, спутавшим пространственно-временные континуумы. Ведь уже видела на часах девять утра — когда садилась на самолет…              «Плевать. Привыкну»              Пунктуальный, как взрывной механизм мины, герр Кальб вчера чуть ли не с пеной у рта верещал, как не терпит опозданий и задержек, а сегодня задерживался на четверть часа. Пчёлкина в попытках увидеть что-то в арочном окне, будто заволоченное белым дымом, к двадцати минутам десятого пришла к выводу, что Паул над ними в ответ издевался. На нервах играл.              Аня усмехалась тихо, но смешно ей не было. Равно, как и не было больно, грустно или страшно. Было одно — усталость, горбящая своей тяжестью плечи.              Герр Бёме стоял по струнке, как солдат, и Расул, чьи движения были так же отточены и рассчитаны наперёд, за ним наблюдал боковым, орлиным зрением.              Фриц молчал, гадёныш, видать, брал пример с партизан, которых столько в сороковых годах деды этого «Маркуса» положили… Что-то знал, паршивец; Бакир в этом был уверен, как в самом Аллахе.              Хидиев старался стоять на месте. Но не мог. Терпение покинуло ещё вчера, а сегодня, когда за порогом дышала Европа, готовая вот-вот принять в свои объятья, и вовсе испарилось, не оставив и капли. Будто под сердцем у горца была игла, щекочущая неприятно и пытки свои прекращающая только в моменты, когда двигался, ходил, расстояние комнаты мерил шагами…              

***

             …Хидиев уже уяснил, что номер его — а по совместительству ещё номер Аслана, Расула и Карима — в длину был около двадцати шагов: каждый раз число получалось разным, но приближенным. И не ходить не получалось, сесть на стул было равносильно тому, чтоб присесть на электрический «трон», на подлокотниках которого в тот же миг защелкивались кандалы.              Исмаилу который раз заместо абонента, чей номер уже бы смог набрать с закрытыми глазами, отвечала механическая девушка. Оттого трубку, такую важную и необходимую для него, криминального авторитета, хотелось бросить в стену. Всю гостиную на ноги поднять!..              Работа, конечно, не волк. Но улетать в Берлин, приходящий во снах чуть ли не райским садом, и при этом оставить важный разговор на «потом» Исмаил себе попросту позволить не мог.              И без того, видать, оттянул, ради Анны, беседу, какую, если б провёл сразу, как узнал, Пчёле бы точно на руку не сыграл.              Если спит — разбудит. А если в реанимации овощем валяется после переливания крови — то всё равно на ноги поднимет. За честь свою!..              Карим спал, как убитый, спал тихо и не мешал, пока Расул, который обещал вздремнуть в самолёте, разговаривал о чём-то своём с Асланом. Ахмадов успел отрубиться по пути в гостиницу и теперь не желал даже думать о чистенькой беленькой кровати, что была никак не чета «ложу» в наспех вырытом окопе.              Исмаилу повезло. Он был почти один.              — Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.              Бисмилляхи…              Хидиев нажал на красную кнопку, чуть ли не внутрь телефона её вдавливая, и снова номер набрал. Если за пазухой у него была бы спрятана шашка, должная взорваться через определенный промежуток времени, то с каждым гудком, оповещающим о пропущенном абонентом звонке, этот промежуток сокращался. Сначала по минуте, потом по получасу…              Ну, жук, хорошо устроился! Сам себе палки в колёса вставил, а виноватыми выставил всех, кроме себя! И Исмаил будто бы вышел глупым, плохим, не понимающим, что с Беловым разговаривать всё равно, что с разбегу о стену башкой биться, и сам Пчёла всё его пытался будто бы отговорить…              Этому «ангелу», интересно, крылья лопатки не чешут? Ведь, если да, то Хидиев собственноручно их может подрезать. Нечем брезговать.              Перед самым носом у горца оказалась стена с золотыми, будто мраморными, прожилками, когда часы отмерили ровно пятый час утра, а гудки прервались щелчком. На сей раз, когда Исмаил уже стал подумывать, а не навестить ли Витю до отлёта, заместо голоса дикторши раздалось помятое:              — Пчёла.              Хидиев, не сдержавшись, издевательски воскликнул:              — Ну, что, с прошедшим тебя!              На том конце провода ни то фыркнули, ни то хмыкнули, но в манере, звучащей исправно лишь на поминках и похоронах. Да, уж формулировку Хидиев выбрал такую, что не в бровь, а в глаз; иначе, как вторым днём рождения, вчерашние сутки было сложно назвать.              Пчёла ничего не сказал.              Палата медцентра была пустой, а тьма отражалась от белых стен, наполняя ту синеватым, точно кварцевым, светом. Когда кровь по трубкам из Витиных вен текла к Валере, Пчёла под нелестные свои мысли осознавал, что эти белые стены его последним и увидят.              Иными словами, церемониться не будут; кафель даже проще отмывать, чем переклеивать обои в кабинете главврача.              И в чём-то оказался прав: стены до сих пор за ним смотрели, но не в том, слава Господу, смысле, который Пчёла старался в голову свою не допускать.              Саня передумал. Кос чуть ли не рыдал, когда в руки Вите толкал свой же пистолет и, приговаривая, что сука и тварь, паскуда и предатель, просил стрельнуть, убить.              Пчёлкин, едва ловящий равновесие даже лежа, даже на неподвижной каталке, смекнул: ещё поживёт.              Хидиев о себе напомнил выразительным смешком. Витя себя чувствовал акробатом, шагающим по натянутому канату и вместе с тем борющимся с приступом болезни Паркинсона. Било, будто насмерть; Пчёла вздохнул и почувствовал, как всё внутри дрожало:              — Не напоминай.              Хидиев смог только выдохнуть так выразительно, что куда справедливее можно было сказать, будто бы Исмаил фыркал, издеваясь.       За окном была тёмная, холодная Москва, грязная от тёплого света фонарей, и даже центр не тянул собою — такой же безнадёжный, как и самая окраина стольного града.              И почему раньше так тянуло? Одна клоака…              — А чего это вдруг началось? Чего это «не напоминай»? — голос у чеченца всегда был громкий, как у любого горца. Слова от стекла отскакивали. — Ты же у нас больше всех рвался с Белым закорешиться.              Витя слушал, а хотел закрыть лицо руками. Как школяр, которому мамка велела надевать шапку с шарфом, а теперь лечила ангину капаньем на мозги. И хер знает, был Пчёла больше пристыжен или вымотан собственной идеей похоронить топор войны с Саней.              Сейчас, когда толчки пульса особенно отдавали под повязку на руке, разбираться в тонкостях своих ощущений не было никакого желания.              Чувство эйфории не пришло. Когда Пчёлу, поддерживая за плечи, локти и спину, каким-то образом подняли по лестнице в кабинет главврача, куда уже привезли другую каталку, а в руках у самого Вити очутилась запись, для него ставшая железным алиби, а для Кордона — смертным приговором, то камеру хотелось в стену напротив пустить.              Со всей силы, какой толком не осталось. Чтоб пластиковые осколки корпуса располосовали лицо, а ворох всяких шурупов, креплений и стекла стал напоминать прах кремации.              Хотелось камеру разбить и глухо разрыдаться.              Что это такое выходит?.. Слащавого пидрилу прижали, требуя назад сто кусков зелёных с накапавшими за многие годы процентами, и тот решил «вопрос» закрывать кардинально. А Пчёла чуть было на себя не взвалил чужой крест?              Ведь Саня с Косом его бы в могилу отправили. И лежал бы Витя уже в вырытой яме, если б не примчавший Карельский с Беловой. И как только докумекали они до Кордона?..              На это тоже было плевать, но спасибо, Господи, что успели.              — Я подвёл всех. Знаю, — Пчёла и не пытался отпираться, не такой дурак, чтоб в ситуации, куда сам себя запихнул, оправдываться и переводить стрелки на других, на Кордона, устроившего теракт, или на Белого, отказавшегося идти на попятную. — Я, если б знал, что так выйдет…              — Это знали все, — отсёк Исмаил одновременно так легко и тяжело, словно единым ударом тонкого ножа, больше напоминающего саблю, лезвием насквозь прошил. — Я тебе с самого начала говорил, что нет смысла с Беловым за один стол садиться. Люди мои не хотели из аэропорта уезжать ни на какие переговоры, сразу говорили, что только время потеряем. Это, Пчёла, знал даже ты сам.              От века и по всему лицу дальше прошёлся мелкий тик, скорее напоминающий озноб. Витя так и лежал с закрытыми глазами, уже не до конца уверенный, что вообще по телефону говорил, а не самого себя пытался переспорить, обвинить и во всех делах сделать крайним. Во всех, кроме взрыва Валериной тачки.              — Может, так и есть.              Хидиев — или кто там заместо Исмаила с Пчёлой разговаривал? — так и продолжал на раны открытых переломов высыпать целые солонки:              — Не может, а так и есть, — горец явно ликовал, постепенно разгораясь; будто в печку по мелкому сучку подкидывали.       — Ты знаешь, что я думал отказать. А потом так представил, если б мои друзья в один момент перестали мне быть друзьями… Это ж сколько духу, сколько упрямства надо, чтоб снова вернуть невозвратное!..              — Не вернул я невозвратное, — Пчёла то хотел отсечь, а вышло так, будто отмахнулся, как от назойливой мухи.              — Уверен?              Витя кивнул и только потом вспомнил, что того Исмаил не увидел. Хидиев подумал, наверно, что он рассуждал, снова стал метаться на распутье, думая, куда податься, что сделать, кому протянуть руку и быть уверенным, что туда не плюнут в сердцах…              Но Пчёла только закрывал глаза.              Когда в одну руку бывалому бригадиру пихнули бутерброд с толстым слоем икры, а в другую — рюмку водки, он вдруг подумал, что ему абсолютно плевать. И на попытки братьев перед ним извиниться — словами, «поляной», клятвами, уже как третий год потерявшими свою актуальность — ему было так же всё равно.       К херам. Задолбало.              Так, вроде, Саше и сказал, чувствуя, как язык стал походить на мешочек с песком, когда он такого же бухого Белого обнял за плечи и уверил: «Это, Саня, край…».              Но Белов, кажется, его не понял — только дал прикурить от своей зажигалки и Коса поторопил, ушедшего бродить по секретеру главврача в поисках ещё одной бутылки.              И хер да бы с ними. Решено всё было, наверно, несколько лет назад, а понято — окончательно — только несколько часов назад.              — Всё, в прошлом теперь.              — Раньше надо было думать.              Резонно, решил Витя, но брови всё равно дернулись в раздражении. Видать, пьянь ещё голову не отпустила; Пчёла, как спичка, вспыхивал и тух, загорался и гас в зависимости от направления ветра.              А оно в тот миг дуло ему прямо в лицо.              — Исмаил, ну, ты сам сказал, «если б мои друзья перестали ими быть…». Что сейчас-то? Да, знаю, сука я, подвёл всех, но я не от нехер делать всю эту идею со встречей хотел воплотить!              — Я тебе про это и не говорю ничего, — сразу ощетинился Хидиев, наверняка зыркая куда-то глазами так, что над какой-нибудь Базардюзю молния на две половины разорвала небеса. — Наоборот, уважаю; против всех попёр ради дружбы, это о многом говорит.              — Так и что тогда?!..              — Так и то! Нахрена ты меня-то сюда приплёл, будто это я так хотел с Белым дружбу водить, а?!              В лечебной капельнице тогда будто развели цианистый калий, который по кровотоку побежал. Пчёле стало тогда сразу и холодно, и душно, и попросту не по себе. Вся еда, все выкуренные сигареты и выпитые рюмки комом подкатили к самому горлу; Витя в кровати чертыхнулся, подскакивая.              Мушки не только перед глазами появились, они будто вместе с тем по лицу, или даже под кожей ползали. И словно в рот заползли, когда Пчёлкин невесть из каких сил выпалил:              — А… Ты-то откуда про это знаешь?              — Пчёлкина меня чуть с землёй не сравняла, — Хидиев ответил сразу нехотя и злорадно. — Всё пыталась узнать, почему же я эту встречу затеял, зачем мне Белый сдался. Ведь если б не я, то всего бы, что вчера произошло, не случилось.              Пчёла знал. С самого, наверно, начала, знал, что будет, если вскроется его маленький обман, выстроенный для Ани; Хидиев тогда окажется крайним и из себя выйдет. Но до того момента казалось невозможным, чтоб правда стала явной.              А говорить о вранье, когда к ней в дверь уже стучались Беловские прихвостни, а рубли из портмоне перетекали на торпедо к таксисту, было как-то не к месту…              — Ты ей сказал?              — Нет.              Исмаил снова говорил так, будто ему всё равно было, будто не от него зависело то, что будет дальше. А потом добавил, словно не к месту кинул:              — Жену свою благодари. Жаль мне её стало; столько свалилось, если б ещё узнала, что муж у неё лгун, то не знаю, что бы с ней сделалось.              Будь Хидиев рядом, говори он такие слова при других обстоятельствах — и Пчёла бы точно на него кинулся с кулаками. Даже если б поднялся Анин испуганный крик, а на спину ему прыгнул, валя на пол, Расул. В диафрагме стало до кошмара темно, будто Вите железку калёную приставили к груди, выжигая клеймо обманщика, но сильнее он распалялся от другого.              Так Исмаил про жену говорил… Будто он обижал её, за человека не считал!..              Ане досталось, да. Досталось крепко. Пчёла к такому даже приблизительно не был готов, несмотря даже на то, что чуть ли не каждый человек ему говорил: переговоры с Белым никуда не приведут, ничего хорошего не сделают.              Но явно ведь не думал, что и жену затянет вся эта канитель!..              Исмаил молчал. Явно ждал оправданий, почему это Витя его решил оклеветать и собственную инициативу «отдал» Хидиеву. А Пчёла, если б и захотел ответить, то просто бы не знал, что сказать.              А что мог сказать?.. Почему все из людей Хидиева были в курсе, чья была затея к Белому с караваем катить, а фрау Пчёлкина — не только жена его, но и переводчик, правая рука, связующее звено двух разноязычных сторон — точила втихаря зуб именно на Исмаила?              Пчёлкин колебался, что это ему в самом деле надо. Точнее, его колебали — сам Исмаил, Расул, который улыбаться не умел, колебали воспоминания последних встреч с бригадирами, что совсем не походили на тех, которыми были до девяносто пятого года. А если б ещё и Аня узнала, что Витя по своей воле желает воскресить уже мёртвое, то точно б не нашёл в себе сил попробовать хоть чуть с братьями сгладить отношения.              Потому, что Пчёлкина, может, и не думала о том, но явно на него имела влияние. Как и он на неё, но временами считал, что больше ей подвластен, чем она ему. Ведь жена…              И всё так и вышло. Аня, когда услышала, Хидиева такими словами называла, что Исмаил от икоты был обязан задохнуться. А Пчёла в объятьях своих её держал, успокаивая поцелуями в виски, и думал, что было бы, если б жена узнала, чья воля на ту встречу была. И было до ужаса тесно в груди, прямо как в тот миг, когда Витя на кровати сидел в больничной пижаме.              Он Ане соврал. И враньё это вскрылось.              Блядство. Какое блядство…              Благодарить Исмаила за такую «благосклонность» к «бедной» Ане не хотелось. Это чувствовалось так, словно… Пчёла с головы до пят грязью измазался, а Хидиев ему протянул тонкую шелковую тряпку, какой едва ли получилось вытереть мизинец.              И даже плевать в тот миг было, что во всё это дерьмо Витя сам прыгнул. Причём, прыгнул практически с разбега.              Горец о себе напомнил глубоким вздохом и прервал Пчёлкина, когда он всё-таки нашёл в себе сил произнести хоть что-то, близкое к «спасибо»:              — В общем, Пчёла. Я тебя уважаю за веру в дружбу и желание её спасти, но сделать это ты мог, и не прикрываясь моим именем перед своей женщиной. Честь для меня многое значит, пятнать своё имя я не позволю, какие бы не были на то мотивы и намерения.              Хидиев потоптался у окна, с которого открывалась картина мусорной зимней Москвы.              — А крыса, которая за себя боится отвечать, мне в кругу не нужна.              Нарицательное, которым его Исмаил наградил, резануло по слуху и нутру. Он всколыхнулся и с места бы точно сорвался, если бы подключенная к вене капельница не сделала Витю кем-то вроде щенка, привязанного к фонарному столбу.              — Чего ты такое говоришь? — почти проскрежетал Пчёла. Исмаил в ответ произнес так, что из трубки должна были посыпаться искры:              — То, чему стал свидетелем, — и, нащупав заранее кнопку выключения, под конец добавил: — Ты многое сделал для сделки. Выкидывать тебя из неё после того, как всё уже осталось позади, я не буду; твоя доля остаётся за тобой. Но больше, Пчёла, дела вести мы не будем.              Витя был в состоянии только языком провести по зубам, словно в самом деле мог кинуться в тот момент на Хидиева и загрызть его. А что ещё сделаешь, что скажешь?.. Нихера не сделаешь! Ведь знал, что по краю ходит, но… осмелился. Рискнул.              А страховочный трос оказался пожратым молью, что прохудился и порвался в тот момент, когда Пчёла почти перешел через бездну.              Знал, на что шёл. Но не думал, что в самом деле с ним то случится, что правда вскроется…              Спина покрылась крупными каплями пота, как фурункулами. Гной собрался, кажется, даже в горле, и резануло по нёбу болью, когда Пчёла сглотнул:              — Исмаил, одна просьба, — начал он, догадываясь, что после каких-либо просьб горец орлом всколыхнётся и начнёт уверять, что и без того много сделал!..              Но надежда, что в Хидиеве заговорит уважение, которое в нём с пелёнок взращивали традиции, в Вите не умирала.              Он приставил кулак ко рту. Полоса платины коснулась губ:              — За Аней пригляди, пока я не приеду.              — Пригляжу, — кинул Исмаил так, будто на деле Пчёлкину планировал под автоматы подставить за прокол её супруга. И до того, как Витя успел придумать, как свою просьбу перефразировать, как от Хидиева дождаться более уверенного и искреннего ответа, горец сбросил.              Тогда в номере «Украины» стало тихо. Карим так и спал, не способный проснуться, наверно, даже от автоматной очереди, а Хидиев, кинувший телефон на подушку своей кровати, подумал, что это самую дробь может заменить пульсом.              Пчёле повезло… Его Боги берегли, Христос за пазухой держал, и Хидиева Аллах остановил, удержал, так что пускай Витя благодарит Всевышних. Сразу двоих.              Рёбра должны были разойтись в стороны, перестать быть такими узкими, но, кажется, в обратные стороны согнулись и сломались.              Исмаил сделал, что хотел, и честь горца была отомщена. Но легче ему почему-то не стало.              В медцентре в нескольких километрах от гостиничной высотки раздался хруст пластика, корежащий шурупчики телефонной трубки Пчёлкина, что разлетелась в стороны от кафельной стены. Хидиев того не услышал.              До отъезда в аэропорт оставалось около полутора часов. Москва была всё так же чужа, но вместе с тем отвратна…              

***

             …Аня в себе все всплески, все свои эмоциональные порывы топила, как неспокойное море на дно отправляло корабли; в деле, которое она лет семь назад огибала стороной, а теперь не представляла, чем ещё, кроме криминала, могла заниматься, чувства были никогда ни к месту.              При переговорах с Кальбом и подавно.              Держать себя в руках было неожиданно просто; Пчёлкина себя на мысли поймала, что от происходящего отключилась. Пусть у Хидиева голова болит за весь исход.              Она уж тут явно поделать ничего не могла. Да и, честно, не хотела. Уже не хотела.              Вместе с тем, когда Маркус Бёме чинно спросил у опоздавшего на двадцать две минуты герра Кальба, его гостей и фрау про чай-кофе и удалился за подносом, Анна ещё подумала, что никогда и не представляла даже приблизительно, какой он — владелец «Volksbank»’а, Паул Эрих Кальб. Лицо банкира в воображении рисовалось каким-то мыльным, будто было скрыто за завесой.              Хидиев, у которого волосы на висках чуть взмокли от пота, Расул и Пчёлкина уселись в кресла напротив стола своего почти-партнёра, и тогда Аня подняла на немца взгляд. А он и вправду оказался каким-то мыльным, как и представляла…              Неожиданно загорелая кожа — видимо, Бёме, когда писал, что Кальб в Берлин вернётся только во второй половине января, решил не упоминать, что босс отдыхал на субэкваториальных островах — очень контрастировала с седой головой. Достаточно крепкий для своего возраста, близящегося к седьмому десятку, Паул напоминал Вайнахтсмана, но без бороды и двадцати лишних килограмм.              Когда немец, ограничившийся с момента своего появления одним гаркающим «Guten Morgen», свой взгляд из верхнего угла кабинета перевёл на Анну, она отвернулась с секундным запозданием. У неё живот режущей болью на мучительное мгновение свело; плохой сон, плохой завтрак, какой в себя не нашла сил впихнуть, и нервы сделали своё дело.                     Было прохладно. От чая Аня отказалась, как и Хидиев — от лишнего движения его тремор на куски разобьёт. И дрожь, кажется, по рукам горца, до того момента кажущегося несгибаемым, пошла, когда Маркус остановился за левым плечом Кальба, походя ни то на демона-искуссителя, ни то на его тайного любовника, а сам Исмаил, старательно показывая себя лучшим дипломатом, чем он являлся на самом деле, начал:              — Герр Кальб, прежде, чем обсудить… вещь, ради которой мы здесь и собрались, я бы хотел попросить прощения за вчерашний форс-мажор. Вы поступили очень мудро, что не…              Надолго его красноречия не хватило. Он обернулся к Ане, а та корпусом, лицом осталась неподвижна,. Понимая, перевела, добавляя более приятных слуху конструкций.              Глаза надо было не отрывать от Кальба, знала, но веки сделались точно мраморными — вот как были тяжелы, вот как под кожей проступали разветвления синеватых вен.              По заинтересованности лица, тона и мимики она уступала только герру Бёме.              Паул лицо кривил, словно опоздал по причине пищевого отравления, которое до сих пор его вынуждало терпеть резь в кишках. Пчёлкина толком не вслушивалась в вопросы, реплики, полные спеси и ущемлённого самодостоинства Кальба: просто переводила…              Речь шла о вопиющем хамстве делегации Хидиева непозволительно долгие четыре минуты; метроном на столе банкира за это время щёлкнул не с одну сотню раз.              — …подстраиваю под вас свои планы, отправляю Маркуса на ночь глядя в аэропорт… — продолжал слюной брызгать Кальб.              Бёме, справедливости ради, даже близко не напоминал человека, разозлённого или оскорблённого безрезультатной поездкой к аэропорту имени Брандта.                     — …а вы всё срываете!              При вскрике у Паула изо рта вылетела слюна. Анна послушно продолжала говорить перевод, наблюдая, как у Расула особенно явно стала проглядываться вена на виске, а Исмаил бледнел. Сердце у Пчёлкиной было не на месте — оно то медленно опускалось в пятки, то вовсе будто из тела пропадало, вынуждая себя чувствовать чем-то, вроде папье-маше с развороченной грудиной.              Но разом вытащило девушку из подобия апатии, наступившей после изматывающих суток, когда Кальб вдруг повернулся к ней и почти было гаркнул:              — Что в своё оправдание скажете?              Пчёлкину в одну секунду бросило куда-то в жар лавовой магмы, а в следующую — кинуло в подножию айсберга, какие били только ледоколы в Арктике. А потом…              — Я не скажу чего-то, чего вы не услышали вчера.              Ответ, куда более острый, чем могла представить, с языка слетел. Но Аня о смысле сказанного догадалась только через несколько секунд, когда лицо Маркуса вытянулось, словно у Бёме череп был из пластилина.              Исмаил, не понимая немецкого, но замечая раздувание ноздрей Паула, повернулся полубоком к Пчёлкиной:              — Чего они?              Пульс стал таким частым, что, если б девушка его вдруг захотела подсчитать, быстро бы сбилась.              — Да как…              Кальб пыхтел, напоминая паровоз. Но Анна вдруг себя поймала на мысли, что не боялась. Ни криков, ни растущего в неимоверной прогрессии риска краха договора, ни последующих разборок с Исмаилом, который, вероятно, не побоится один из клинков своей коллекции использовать заместо ритуального ножа. Просто вдруг почувствовала себя такой уставшей, какой себя чувствовала мать, которую ребёнок истериками утомлял.              — …Такая дерзость! Неслыхано!..              «Если и дерзость, то только с твоей стороны, фриц несчастный»              — Аня, — напомнил о себе Хидиев; голос Исмаила стал указом, но таким, в который веришь слабо: — Объясни, что происходит.              — Всё успокоиться не может он, вот что, — бросила на русском Пчёлкина, а после, всё так же говоря будто бы не от себя, будто не с важным лицом, продолжила уже по-немецки:              — Герр Кальб, мы не в состоянии осознать, что ещё можем сделать. Мы нашли замену человеку, который был должен переводить переговоры. Причём, нашли довольно-таки оперативно. Встреча состоялась в оговоренное время. Остальные члены делегации, необходимые для беседы, тоже присутствуют…              — На себя намекаете? — вдруг подал голос едва усмехающийся Маркус.              Фрау упустила момент, когда лицо немца потеряло своё равнодушие.              У Анны мурашки, от переживаний бегающие от спины по рукам, особенно сильно стали чувствоваться неприятной щекоткой, и чуть ли не передёрнуло в явном мандраже, когда Пчёлкина сказала ни то прямую правду, ни то неслыханную наглость:              — На себя, — и, совсем немного сбавила обороты, добавила, смотря в глаза Бёме, спрятанные за линзами очков. — Как я поняла, герр Бёме, вы русским владеете не на том уровне, чтоб вести переговоры.              Удивительно пухлые губы, какие природа и генетика должны были даровать сестре или дочери Маркуса, но какие припасли для самого мужчины, растянулись в вежливой улыбке:              — Sie haben recht, Frau.              Паул почти что залпом осушил стакан воды. Пчёлкина заприметила, что Бёме руку чуть опустил на спину Кальба; с её ракурса она рассмотреть могла, что ладонь Маркуса лежала между лопаток банкира. Жест, понятный даже абсолютно бестактному тупице.              «Хорошо, что по правую руку от Исмаила села я, а не Бакир; он бы такой диалог культур тут развернул сейчас!..»               — Мы осознаем, что исправить первое впечатление не в состоянии. Но обстоятельства диктовали свои правила, и… — она закашлялась; нёбо обсохло очень невовремя. — …Поверьте, всем бы было проще и спокойнее, если бы вчерашнего форс-мажора не случилось.               Банкир себе снова налил. Маркус всё так же стоял, корпусом чуть подавшись вперёд; плечи крупные, даже слишком, на хороший стол отбросили тень, а сам Бёме проговорил:              — Нам известно, что переговоры лежали… на супружеской паре.              Ставший неожиданно разговорчивым помощник Паула явно смутил Расула, который так и не произнёс ни слова, всё говоря глазами — да и не заметить, как вдруг ощетинилась бледная лицом Аня, было сложно.              Гаркающий немецкий, какой не казался таким тявкающим до того, рванул по уху:              — Это не было секретом.              Анна руки сложила перед собой, чтоб ими не хрустнуть — то было бы равносильно размахиванию белого флага, который Пчёлкина ещё не подняла, но уже в руке держала. Будто скоро он мог понадобиться.              Маркус явно хотел сказать что-то ещё, но девушка его поспешила опередить:              — Давайте не будем тратить время на обсуждение того, что не смогло воплотиться в реальность.              — Аня, ты ничего не забыла? — о себе напомнил Исмаил; если бы он тихо говорил, то, наверно, немцы бы и не поняли, что шептал Хидиев — движения его рта спрятались в щетине, какую куда справедливее было бы назвать бородой.              Пчёлкина повернула голову, догадываясь, что её за руку схватят, если и этот риторический вопрос она проигнорирует.       Не со зла. Скорее, с нервов.              — О чём ты с ними базаришь вообще?              И снова во рту высохло, будто в глотку сыпанули песка, а нос зажали, не давая дышать. Аня хотела соврать; если б сказала, что герру в лениво-обвинительной манере выкатила свои недовольства его эмоциональностью, то Исмаил, вероятно, кабинет превратил в ритуальный алтарь для подношений. Но в таких условиях вранья не получалась — будто попытки каких-то обрывков лжи не складывались вместе, как не могли улечься рядом магниты с одинаковыми зарядами.              Метроном ударил раз, ударил два, а на третьем щелчке вдруг раздалось:              — Не будем тратить время!.. — и Паул убрал пустой стакан из-под воды на стол с грохотом…              

***

             …А спустя какие-то четыре минуты удар повторился. Но теперь с грохотом стукнуло не стекло по дереву, а две ладони, точнее, взорвавшийся между ними воздух. Вдогонку раздались два смеха, одинаково низкие, напоминающие ни то гром, ни то игру церковного органа.              Исмаил и Паул пожали друг другу руки. И смеялись так, словно всю жизнь были друзьями.              Одному чёрту было известно, о чем они думал Расул, что чувствовал герр Бёме. Но Анна вдруг на них всех вокруг посмотрела и поняла, что в голове у неё была… вселенская пустота. А вместе с ней — такая же галактическая боль, одновременно тянущая и режущая, колющая и мнущая.              Воцарился триумф. Выгодная сделка, обоим сулившая не одну сотню миллионов в валюте, не могла, конечно, не поднять настроения, но Пчёлкина не улыбалась, чувствуя себя такой… потерянной.              Всё решилось за четыре минуты разговора. Почти два года, полные переговоров, погонь за немецкими авторитетами стоили двух сотен ударов метронома. Стоили бесконечной нервотрёпки. А теперь, когда оба — такой суровый для Паула Хидиев и такой неприступный для Исмаила герр Кальб — весело трясли сжатыми ладонями, не в состоянии поверить, что оба из этой идеи выйдут в «плюс», Анна так на всё смотрела, что и думала: нет, не стоили…              Происходящее всего этого не стоило…              …Маркус Бёме на улице ждал гостей Берлина — которые теперь, видимо, надолго осядут в столице, что недавно была поделена напополам.              Расул, выходящий из головного офиса банка не таким напряженным, как тридцать семь минут назад, в почти что ребяческой манере закинул руку на плечи Исмаилу, не прекращающему ошалело лыбиться. Бакир напоминал хищника из разряда кошачих, который возле своего укротителя прыгал, радостный:              — Ну, всё, брат! Новая жизнь, МашАллах! Ах-ха-ах, ну, ты представляешь?! — Хидиев выше был, но Бакирова это не смущало явно, он шёл так, что Исмаил чуть ли не в три погибели сложился. Махнул рукой над собой, над Исмаилом в попытке охватить весь горизонт хоть взглядом, хоть ладонью:              — Ну, прикинь! Это всё теперь наше!.. Пора учить фашистский!              Анна вышла последней, не в состоянии с первого раза попасть в рукава пальто. Одеться ей помог ни Исмаил, ни Паул, а строгий и старый, как сама жизнь, секьюрити. Пчёлкина себя поймала на мысли, что не пробубнила даже себе под нос «Danke schön», когда очутилась на тёплой январской улице.              Снег таял не столько сам по себе, сколько от выхлопных газов автомобилей. Серо-белый Берлин мало чем тогда отличался от Москвы. А, может, это у Ани на переносицы со вчерашнего дня восседали чёрные очки, не пропускающие никаких ярких цветов…              — Ас-саляму Аллейкум! — гаркнул радостно Расул в свою трубку. Исмаил так и продолжал стоять в положении, в котором обычно отвешивали пинки под зад.              Переводчица прошла мимо.              — Алё, Махмуд! Подгоняйте! Да чё ты по телефону всё расспрашиваешь?! Да, да, нормально всё! Всё, да… Сейчас, наконец, отдохнём!.. Адрес помните?               Пчёлкина стояла чуть в стороне, словно перед ней был камень, указывающий дороги. А она и не знала, куда хотела идти. Кутёж Исмаила и его приближенных ничуть не привлекал, а гостиница чудилась пустой комнатой, куда посреди праздника прогоняли непослушного ребёнка подумать над своим поведением.              Места не было. Воздуха не было. Зато деньги, кажется, были…              — Ну, Пчёлкина, молоток!              Момент, когда к ней подошёл Исмаил, Анна упустила. Она проморгалась несколько раз подряд, чтоб увидеть Хидиева чётче, без ощущения бельма, ослепившего на оба глаза. Когда скуластое лицо горца, светящееся так ярко, что, если б разошлись облака, то улицы Берлина бы залили два Солнца сразу, очутилось перед лицом Пчёлкиной.              Она почти улыбнулась. Трахея стала затягиваться в узел.              — Спасибо тебе, — Хидиев сверкал зубами, как крупными каратами. В воодушевлении он крепче сжал ей плечи.       «Что, выгляжу так, будто убежать хочу?» — про себя хмыкнула Анна, а на деле качнулась из сторона в сторону. Голова кружилась, подобно юле с кривой осью.              — Я… даже слов найти не могу. Спасибо просто, Ань!              Пчёлкина в ответ только посмотрела какие-то секунды. А потом глаза опустила; играть в гляделки с Хидиевым, сияющим начищенной до блеска медной тарелкой, хотелось меньше всего.              — Я сделала свою работу, — ограничилась Аня и больше ничего не сказала. Мысль, что в ответ нужно было поздравить Исмаила, поблагодарить его, посетила только в тот момент, когда стало поздно — уж слишком затяжным сделалось молчание.              Она схватила воздуха, — в Европе он был другим — но не нашла нужных слов.              Хидиев, кажется, смекнул. И тогда убрал, наконец, руки. Анна потупила взгляд куда-то в сторону, когда Исмаил оглянулся на Расула, — он на радостях голосил горным сайгаком — а, обернувшись, наклонился щетиной к её лбу:              — Ты боец, Ань. Приказ: отдыхать.              Пчёлкина кивнула, параллельно с тем душа желание этому командиру плюнуть в лицо. Когда Исмаил потянулся за портмоне, то это убитое желание с космической скоростью и силой воскресло.       Руки зачесались ударить Хидиева по ладоням.              — Убери.              — Сейчас, такси словим. Поедешь, отоспишься…              Аня закачала головой, меховой отворот пальто, какой в условиях тёплой немецкой зимы был совсем не к месту, шее делал жарко, и дурь шла в голову, раздражая. Какой там «отоспишься»?.. Когда не знаешь, что хуже — реальные кошмары, сменяющие один за другим, или навеянные собственным воображением плохие сны?              — Исмаил, не надо.              — Что, здесь тебя оставить? — огрызнулся в ответ Хидиев, убирая всё-таки портмоне; тут Европа, как дама скажет, так и будет. А потом, когда им громко свистнул Расул, Исмаил заторопился: — Давай мы тебя подкинем до гостиницы?              Пчёлкина готова была уже силой затолкать Исмаила в первую же машину, что остановится у офисного центра «Volksbank»’а — даже если это будет не автомобиль горцев Хидиева. Добродушный лидер на радостях уже бесил безбожно, что его за грудки от себя оттолкнуть кажется святым делом.              — Не нужно, вы только крюк сделаете.               — Так, а как тогда?              Аня головой качнула в сторону очень высокого и удивительно мускулистого герра Бёме. Он походил на шкаф, на породистого пса, который бегал по Сашиным приказам, но куда более вежливую версию гончей, борзой и иных бешеных.              — Меня должны подвезти.              Врала — никто её не собирался никуда везти. Но Пчёлкиной верить хотелось, что Маркус не просто так стоял и очень медленно курил у капота. Он никуда не торопился, будто ждал чего-то. Не исключено, конечно, что самого герра Кальба, но… Бёме, кажется, джентльмен.              Пойдёт ли навстречу новому деловому партнёру, подбросит до гостиницы, если попросить?              В салоне машины с незнакомым человеком, который всех её болей не знал, было бы проще, чем в шумном авто чеченцев, что разом забыли о вчерашнем.              Исмаил поверил. Хоть здесь Ане повезло… Он вздохнул, не особо слащавому доверяя, — с Пчёлой Хидиев отныне находился в подчёркнутых контрах, только отпускать его жену чёрт знает с кем не захотел бы, даже если б Витя ему в спину вонзил кинжал до самой рукояти, — но снова окликнул Расул.              Бакир скорее бы ноги себе сломал, чем самостоятельно подошёл бы к нему и Анне, а свист уж как-то слишком привлекал внимание чужих. Мол, веселье не ждёт!..              — Бисмилляхи, — на выдохе Исмаил практически рычал, но по итогу назидательно перед Аней покачал пальцем с крупным перстнем, которое Исмаилу было запрещено религией, но навязано стилем жизни:       — Свяжись со мной, когда приедешь.              Пчёлкина только кивнула ему с прикрытыми глазами — на споры её не хватило, Хидиев бы все соки выпил. Усталость, от какой не сможет избавиться ни сном, ни плотным вторым завтраком, переходящим в обед, вынуждала скалить зубы, но Аня себе в открытую ругаться запрещала.              «Терпеть, ждать, всё, кончилось, но не значит, что стоит высказывать всё, что накопилось, а ты и без того вчера высказала, толку никакого, так и что тогда…»              — Свяжусь.              — Давай...       Исмаил напоследок её подтолкнул чуть в спину. Аня себя словила на мысли, что после того от пальто захотелось избавиться, бросить на первый же мусорный бак, а по возвращении в отель помыться полностью.       — И сразу, как отзвонишься – отдыхать!..              «Да к дьяволу тебя, чёрт ты нерусский»              Герр Бёме докурил к тому моменту. Никотином он травился вальяжно и на удивление красиво; клубы дыма он выпускал густые и в них стоял, как в тумане. Когда Анна подошла к Маркусу и остановилась в предусмотрительных трёх шагах от помощника Кальба, он проговорил всё так же неспешно:              — Не хотел вас отвлекать. Но, кажется, это было нужно.              — Это было бы неплохо, но не обязательно.              Пчёлкина мысленно махнула в сторону двух горцев ладонью в пренебрежении, а сама осталась неподвижной — насколько возможно не дрожать после всего произошедшего. Но вышло, видать, плохо; Маркус внимательно кивнул, метнулся взглядом по лицу и навряд ли упустил бледность губ, щёк и синеву под глазами.              — Вы курите, фрау?              Бёме ей продемонстрировал почти прогоревший окурок. Анна лениво взглянула на марку и чуть вскинула брови; Маркус курил красный «Chapman» — то же самое, что курила и Пчёлкина уже вот почти четвёртый год.              Вкус был знаком не понаслышке, и терпкий вишневый дым уже загорчил было на кончике языка каплей табака, но она воздержалась — курить на пустой желудок было идеей такой же отвратительной, как немецкое пиво мешать с русской водкой.              — Вообще, курю, — призналась Анна, и аккуратные брови съехались к переносице, когда она нахмурилась: — Но не хочу.              — Если передумаете…              — Спасибо. Нет.              Сильно настаивать Маркус не стал. Он пожал плечами и бросил окурок куда-то перед капотом. Кажется, попал ровно в щель сливной решетки.              Пчёлкина посмотрела на небольшую площадь перед офисным зданием банка; у памятника, кажется, Бисмарка была разбита клумба, и из-под тонкого слоя липкого снега торчали стебли многолетних цветов.              — Герр Бёме.              — Да, фрау? — он оттолкнулся бедрами от автомобиля.       Аня мельком себя поймала на мысли, что чуть ли не впервые увидела у криминального авторитета — если Кальба таковым можно было назвать — не чёрную, а красную машину.              — Для чего герр Кальб столько времени потратил на препирания, если по итогу согласился на наше предложение?              Маркус в ответ вдруг улыбнулся так широко, что сверкнул почти что каждый из его резцов. Прекрасная работа дантистов. Анна осознала, что ходила даже не по краю, а по мелким песчинкам, срывающимся с выступа, когда Бёме руки сначала перед собой скрестил, а потом засунул их в карманы брюк:              — Не боитесь, что я сообщу герру Кальбу о вашем интересе?              — Я бы спросила это у герра Кальба лично, если бы он был расположен к диалогу, — вернула ему Анна раньше, чем осознала, что этой остротой ничуть не сгладила углы, а только сильнее раззадорила Бёме; если бы он и в самом деле думал Паулу на ушко нашептывать о дерзости переводчицы, то после такого ответа какие-либо его сомнения должны были пропасть.              Маркус щёлкнул языком в явном одобрении, и часть груза, барахтающегося над душой, рассыпалась почти что в пыль:              — Haare auf den Zahnen haben, Анна.              — Bär bleibt Bär, fährt man ihn auch über das Meer, герр Бёме, — снова отразила Анна, как подачу в большом теннисе.              Помощник Кальба оттого, кажется, пришёл в восторг.              Он чуть помолчал; ветер, который в Москве «чувствуется» только в преддверии наступления весны, ударил его по лицу запахом талого снега. Маркус чуть прищурился, потянул носом, а потом к Пчёлкиной обернулся со снисходительной улыбкой:              — Вы, думаю, знаете, Анна, что услышите… — и на выдохе объяснился: — Герр Кальб был заинтересован в сделке с самого того момента, как герр Вагнер о ней стал заикаться где-то полгода назад. Он хотел в долю. Возможно, даже сильнее, чем вам могло показаться. Но Паул человек… очень строптивый, очень нравственный.              Анна отвернулась. Пульс в ушах стал шуметь, будто к раковинам приложили ракушки.              — «Volksbank»’у был выгоден союз с герром Хидиевым. Мы уже рассчитывали на то, что всё пройдёт, wie geschmiert. Форс-мажор просто выбил у нас почву из-под ног, — он вдруг виновато развёл руками в стороны.              — У Паула непростой характер. Он думал, что нас кинули, и чувствовал себя дураком. И его «ученье» — это… попытка реабилитироваться перед самим собой.              Пчёлкина не смогла понять, в какой момент она моргнула, а мир перед глазами стал размытым. Слеза быстро скатилась по щеке, но Маркусу хватило и нескольких секунд, чтоб заговорить медленнее.              Бёме совсем стих, когда Анна прикрыла глаза, а нижние веки стали совсем сырыми.              А ей кричать хотелось. Бить, вопить, устраивать грабежи и жечь машины от осознания, что на волю многих тягот, легших на их плечи, был… откровенно дерьмовый характер одного старика, чьё эго сравнить можно было со статуей Христа Спасителя в Рио.              Паул Кальб просто притворялся неприступным, злым банкиром, который не позволяет ошибок себе и не прощает их чужим. Это были просто понты, игра на нервах…              Аня бы, наверно, развернулась прямо сейчас, чтоб всё недовольство высказать герру.              Только вот было больно. Словно ни одной из кости не осталось в целости.              Пчёлкина поняла, что не в состоянии без слёз распрямить плечи.              Маркус вытащил из внутреннего кармана пальто носовой платок — глаженный, простиранный и вкусно надушенный мужскими духами. Анна даже головой не кивнула в благодарности, сил просто не нашла, и ничего не сказала, когда утёрла глаза, а Бёме добавил тихое и почти по-детски искреннее:              — Простите, фрау… Он такой человек.              Аня только словила себя на мысли, что ничуть бы не удивилась, если бы увидела на платке вышивку цветка. О платке думать было проще, чем о том, что все нервы были потрачены зазря.              Бёме не пытался, в отличии от Исмаила, её взять за плечо, локоть или руку. И не смотрел так, что возникало одно желание — отвернуться. Он только стоял рядом, взгляд отводя в сторону, чтоб не смущать, но одним ароматом одеколона напоминая, что был поблизости.              Мокрый, но никак не холодный январь свистел ветром так, что мог надуть уши. Когда захотелось проклясть то, на чём держался целый мир, Пчёлкина вздохнула носом; он оказался забит влагой. Сморкаться в платок любезного герра Анна не рискнула вопреки тому, что Бёме и без того увидел лишнего.              Усталость ломала и без того переломанные в пыль кости. Пчёлкину вдруг до невозможности сильно потянуло в кровать, а горячая ванна стала казаться чем-то вроде райского наслаждения.              Она вернула мужчине платок. Тот всё-таки оказался клетчатым. На таких вышивку не делали.              — Вы не отвезёте меня в отель?              — Отвезу, — кивнул Маркус. Анна в ответ ему тоже кивнула, по большей части по инерции, и обратила внимание, как осторожно мужчина по линиям сгиба сложил платок обратно в пальто. А потом увидеть смогла только то, как Бёме перед ней раскрыл заднюю дверь красного седана, по длине больше походящего на лимузин.              Берлин встречал, пусть и жестоко, но приветливо.