Княжна II

      Дверь открылась, как в фильмах ужаса — медленно, со скрипом, а стоящий на пороге и взгляда не оторвал от Анны. У Пчёлкиной сердце дрогнуло, но не от Саши, который спустя эн-ное количество времени решился к сестре в «камеру» зайти, а от того, что на щеке остался след ткани.              Она задремала. Надо же, в самом деле отключилась… И в какой момент? Когда не имела права и лишней секунды упускать, когда обязана была ухо держать в остро!              Белый зашёл внутрь. Анна ничуть не бы удивилась, если б тогда в кабинете, что был без окон, вдруг всё разом озарилось вспышкой молнии. Но того не произошло. И даже свет в лампах не заморгал.              Пчёлкина поприличнее села на диване, спину собрала в струнку, обе ноги спустила на пол.              Их взгляды с Сашей пересеклись. И дверь закрылась со щелчком мышеловки.              Белов покачивался, словно лунатил или был пьян. «А хотя» — словила себя на мысли бывшая Князева — «лучше бы действительно так и было. Чтоб Саша спал, или от алкоголя одурел. Потому, что спустя время он бы в себя пришёл и свернул всё это безумие»              Анна себя удушила за наивность, и невидимые руки на шее сомкнулись. Через губы вырвался судорожный выдох, больше напоминающий издевающийся смешок.              Белый присел рядом.              Пчёлкина была уверена — через секунду-другую несуществующие руки на её шее сменятся натуральными мужскими ладонями, на которых крови было по локоть.              Саша только к ней протянул руку.              Аня увидела некрупную бутылочку алкоголя, которую не заметила до того. И не было ничего близкого даже к подобию облегчения, которое волей-неволей возникало от ассоциации, что, якобы, угощение едой, коньяком и сигаретами сходило за прощение, когда Белый спросил:              — Хочешь?              Пчёлкина головой покачала жестом вруньи, которую вынуждали выпить сыворотку правды. Внимательно посмотрела на двоюродного брата в надежде тем внимание заострить на нём. Найти, увидеть, что ещё Саша с собой принёс в кабинет, где у неё не было ничего, а у Белого — всё.              Где пистолет? Кобура обычно пряталась под рубашкой. Так просто не заглянешь… А может, у него диктофон в кармане брюк? Анна не знала и проверить не могла — на глаз не понять, а в карман Белову лезть не вариант.              Она сидела, не шевелясь. Когда Саша пожал плечами, мол, «не хочешь — как хочешь», и к горлышку припал жадно, даже не скривился, Анна отвернулась.              Не смотреть на брата было проще хотя бы потому, что у неё нёбо сразу становилось обожженным — будто, право слова, она коньяк хлестала, а не Белый.              Не скоро протрезвеет. Чёрт возьми, ну, что делает, дурень, ведь потом, когда отпустит, поймёт, сам себя сожрёт… И все суставы, все кости разом тогда переломало, как было только при температуре; Аня не смогла даже от боли напополам согнуться.              Не жалко дурака! Ни грамма Белова не жалко! Зато страшно. Ужасно страшно; Саша не в адеквате сейчас, что разговаривать с ним, что, напротив, показательно молчать в ответ на все вопросы, какие ещё не озвучены, но и без того ясны — одинаковый промах.              Что делать? А сколько времени прошло? А что произошло за время, какое проспала? Как Валера, как Тома? Витя, Витя как, объявился?!..              «Мамочка, он, наверно, столько раз звонил…»              Белый утолил жажду. На дне бутылки осталось коньяку в толщину с два пальца, и Саша всё-таки отставил свой «фужер», крышкой осторожно прикрыл, чтоб не разлить, и приставил бутылку к Аниному боку, мол, что осталось — то твоё. Удивительная щедрость.              — Теперь рассказывай.              Пчёлкина на какое-то время подумала, что упустила не только момент, когда уснула — из памяти ушёл и миг, когда она таким же залпом, как и Саша, выпила коньяку. Иначе не могла объяснить, откуда появилась галлюцинация Белова, кивающего ей в барской манере, точнее, манере судьи, дающим подсудимому право свободного повествования.              Но он сидел. Смотрел. Внимательно, будто глазами хотел мысли из её головы вытянуть, как рыбок из аквариума.              — Что рассказывать?              Белый вздохнул и выдохнул тяжело, что Пчёлкина на плечах своих почувствовала глыбу льда, которая в начале века назад потопила «Титаник».              Саша всё-таки снизошёл до объяснения.              — За сколько они тебе продались?              — Я никого не покупала, — осекла девушка раньше, чем задала глупейший вопрос, какой, вероятно, не только бы Сашу вывел из себя, но и саму Анну, если б она была на его месте. Но брата ответ не устроил; он в напускной доброте хмыкнул куда-то перед собой и улыбнулся пьяным глазом, мол, «кого ты, Анька, пытаешься обмануть?..».              А потом, лишним мускулом лица не дёргая, поддакнул издевательски:              — Да ну.              Пчёлкина, будь у неё что-нибудь во рту, до боли в челюстях, до выпадения зубов бы это «что-то» закусила. Только б не поддаться на провокацию раньше времени; пока — нельзя.              Саша поднялся с места. Кожа дивана под ним скрипнула. Анна старалась не шевелиться, но и прослыть в глазах Белова запуганной овечкой не могла. Что делать, мамочка, что делать с дурнем, который только себя слышит?..              Белый вытянулся на носках и под хруст своих мышц прошёлся по кабинету вперёд-назад. Звук шагов был сходен с метрономом, у Пчёлкиной под этот такт пульс подстраивался. Молчала терпеливо, откровенно не понимая, насколько хватит её терпения, когда последняя капля иссохнет, а пустая чаша вспыхнет, как масло от огня.              Кого она там купила, на какие шиши? У неё сумку с кошельком к рукам прибрали сразу, да и для каких целей, в конце концов?!..              — Чего, значит, у вас за год ментальная связь выработалась?              «С кем?» — почти было спросила Анна, но успела себя заткнуть. Только губы беззвучно то у Белова уточнили, а Саша ответ хотел не только услышать — он хотел его по глазам прочесть. И, не узнав, оскалился. Словно его ударили по лицу наотмашь, и в невиданной щедрости и разговорчивости Белый добавил:              — Как с чеченцами связалась?              — Я им звонила ещё до того, как за мной приехали, — ответила Анна честно и быстро; радовало, что ей вопрос задали, ответ на который даже не пришлось придумывать.              Саша в лицо прямо-таки взглядом вцепился, как клешнями, и льды в его глазах затрещали — ничуть не ломаясь, только сходясь и образуя настоящие коридоры.              — И уже потом выбросила симку. И спустилась к твоим…              Нелестное позывное у Пчёлкиной успело застрять в горле, и девушка почти было поперхнулась. Замолкла. Вовремя. Ровненько по позвоночнику скатилась капелька пота, скорее напоминающая клей; блузка прилипла к коже, когда Белов, кажущийся холоднее Антарктиды, лицом не изменяясь, не спросил, а приказал отвечать:              — О чем вы разговаривали?              — О покушении.              — Откуда ты узнала?              — Мне Витя позвонил, — проговорила Анна с чувством какого-то морального самоунижения; динамика разговора, вопросы Саше подчинялись, что у Пчёлкиной и шанса не было перехватить инициативу. Единственный выход, то бишь скандал, был выстрелом себе же в горло. Потому был бессмыслен. И пришлось продолжать всё рассказывать, как на сеансе полиграфии:              — Рассказал, но в двух слов.              — А ты чего?              — Я сказала ему уезжать.              Иммунитет к холоду Саши у Анны был с детства. Видать, забылся на время, что они не виделись, не общались с глазу на глаз, но постепенно чувство ответной стойкости восстановилось. А может — даже окрепло.              Потому, что тогда Пчёлкиной было, кого этим чувством защищать.              И она, когда взглядом переплелась с Белым, услышала хлопок воздуха.              — Потому, что сразу стало понятно, что последует, если он останется. Это и я поняла, и Витя… А он не послушался. Остался, чтоб вы увидели всё, поняли — не надо было ему ни твоей смерти, ни Филатовской, ни чьей-либо другой, — и вдруг расслабила спину. В блефе откинулась на диван, рукой обнимая спинку, и ещё каплей яда плеснула в лицо Саше, что напоминало и льдину, и каменную глыбу, и жерло вулкана разом:              — Зря он остался. Потому, что у Вити понятие «чести» не идёт ни в какое сравнение с тем, что в это слово вкладываешь ты.              — Вот тут я с тобой поспорить не могу, — оскалился Белый, что Ане не принесло наслаждения. — У него честь другая. А точнее — никакая, потому что за столько времени он не объявился. Из-за него ты тут и находишься, все мы тут торчим!..              — Может, не объявился потому, что не хочет под стволы вставать за то, чего не делал?! — вернула ему Анна с раздраженным восклицанием. Сердце рухнуло в тот миг, но бояться сказанного или, того хуже, ругать себя за подскочивший голос не нашлось времени. Она только в лицо Саше в ответной крепости вцепилась:              — У тебя же «честь другая», весь разговор — два выстрела, по-другому ты решать вопросы разучился. Сам-то вряд ли бы к кому бежал с языком на плече, если б такой «приём» тебя ждал.              И до того, как Белый сказал ещё что-то, на его лице тенью осело… нечто. Анна не стала разбираться — она только собрала вдруг картинку почти что воедино и со смешком вернула Саше:              — И что, в конце концов, тебя так удивило в визите людей Исмаила?              О словах, которые Хидиев мог сказать, она не знала, как и не знала толком ни о чём. Только блефовала, блефовала, как в запале ни один картежник не бил козырные карты мелкими шестерками:              — Ты в самом деле думал, что я буду единственным человеком, снизошедшим до визита к тебе?              — А, значит, снизошла?              — Пришлось.              — Ах ты сука.              После такого обычно следовал женский крик и удар. Но Анна сумела сгруппироваться, и Белову не нашлось места, куда бы опустить ладонь. Он только метнулся к ней вдруг и за запястье схватил, рывком поднимая с дивана.              Хрустнули в суставе мышцы, и Ане пришлось подчиниться, чтоб вслед за глухим звуком не раздался звук ломания костей. Бутылка коньяка упала на диван и содержимым вытекла на диван; алкоголь заблестел на чёрной коже.              Пчёлкина не приказывала отпустить, не била по рукам, груди и лицу. Её Саша к себе притянул тесно, как обычно мужчина женщину прижимает, но вырываться было бы чревато поломкой сустава. Потому и стояла к Белову близко, почти лицом к лицу, и они друг на друга смотрели, глазами выжигая на щеках злобные слова, дыханиями шпаря кожу.              Ни сгореть не страшно, ни заледенеть в мёрзлую статуэтку. Не страшно!..              Нижняя чёлюсть задрожала от напряжения, но голос у девушки остался твёрдым. Шпагат из металлических волокон, а не связки; Анна только брови вскинула, бросая не столько слова, сколько вызов:              — «Сука»… А на что ты надеялся, Сашенька? — и в шепот упала, уверенная, что Белый её услышит, даже если пульс заложит раковины. Услышит. Без вариантов. — Что тебе все в рот будут заглядывать и под тобой вечно ходить?              — Рот закрой.              — Не закрою, — покачала она дёрганно головой.              Заменяя пальцами своими самый вычурный браслет, Саша смотрел на Аню прямо. Трясся. Видать, мандраж у него был от двоюродной сестры, которая, грудью с ним сталкиваясь, дышала глубоко и говорила, как сама себе на шее затягивала петлю:              — Не закрою… Ты слишком долго слышал только тех, кого тебе было угодно слушать.              — Слышать тебя ты мне возможности не дала.              — Ты не дал мне желания разговаривать с тобой, — вернула ему, будто лепила ударами. Так, вероятно, и было; надо ещё беречься, держать язык за зубами, думать о завтрашнем дне, который настанет, несмотря на старания Саши, но настанет обязательно.              Но Анна думала только о том, чтоб сильнее Белова задеть. Здесь и сейчас — как за все прошедшие, нынешние и последующие года. Будто будущих у неё и нет больше.              — Я перестала тебя узнавать уже давно. Я не лучше, знаю. И можно вечно обвинять друг друга в этом, у каждого своя правда на этот счёт. Но в происходящем сейчас… твоя вина, Саша. Твоя. Ты слышишь только Космоса, торчка со стажем, а других не хочешь…              — По кругу ходишь.              — Мне большего не остаётся, — снова качнула головой, и снова рука сжалась у самого сустава, что пальцы рефлекторно дёрнулись в онемении. — Витя не виновен. Исмаил бы за него не просил, если б это было в самом деле так; для Хидиева происходящее — тоже огромная подстава.              Саша затих ненадолго. Для Анны это было хорошим знаком — мол, раз Белый не смог после её доводов кинуть короткий оспаривающий аргумент, а что-то принялся в близких глазах высматривать, то у него слов не остаётся. Единственной причиной, по которой спор может продолжиться, сейчас может стать сомнение Пчёлкиной в собственных словах, сомнение в лице и взгляде.              А значит, сдаваться нельзя. Никак нельзя. И она не сдавалась, в ответ всматриваясь в это Карское море у самых берегов Арктики.              «Господи, только б он потом с новой силой не попёр, ведь не смогу, сломаюсь, тяжело, очень тяжело с ним бодаться…»              Губы поджались. Белый сухо-злобно говорил, а изо рта у него шел не пар, а будто жидкий ледяной азот, когда он «подметил»:              — Хидиева здесь априори никто не ждал.              — Я его ждала.              — И тебя не ждали. Ты прекрасно знаешь, Анька, кто мне нужен.              Она вздохнула, а на выдохе сломалась пара-тройка рёбер. Их осколки впились куда-то в живот. Усталость на пару со злостью была бешеной, что так и хотелось руками взмахнуть, прочь уйти с воплем, посылающим всех и каждого в места, откуда вернуться сложно, и засесть в углу с рыданиями.              Но для чего столько говорила, столько убеждала, раз Саша снова и снова заводит шарманку про Пчёлу, по которому пуля-дура плачет?              И для чего он снова и снова приходит? Истерики ждёт?! Он её получит. Через две минуты, если пытку эту не прекратит…              

***

      

      Пчёла не думал, что когда-нибудь столкнётся с минусами валюты на руках. Но таксист, которого он сразу же поймал, как из машины Махмуда выскочил, на третий час бесцельного катания по столице уже ругался вовсю, недовольный, что Витя его заставлял жечь бензин.              Пчёлкин выложил ему на бардачок все рубли, какие только нашел в пальто, и, в коротких перерывах в мыслях между покушением на Филатова и Аней, его Аней, что так смело, но так глупо грудью кинулась на амбразуру, думал, как же хорошо жить дуракам… Таксист пёкся только о том, как бы Витя его на бабки не кинул, и даже включить мозги не мог, чтоб сложить «два» и «два», чтоб докумекать — от Бирюлево от Ховрино, от Щукино до Измайлово Пчёла катался не просто так.              Но таксёр был способен только на то, чтоб крутить баранку.              Когда у Вити кончились даже самые грязные купюры, что все были в заломах, а в портмоне остались только хорошенькие евро, мужик остановил машину прямо на месте — а оказались они в районе северного Чертаново, в каком-то худом дворе, где из достопримечательностей была одна ржавая горка, видавшая ещё капитуляцию Японии во Второй Мировой — и Пчёле сказал «выпроваживаться».              Ему ничего не оставалось. Видать, мозгов водилы бы и в самом деле не хватило, чтоб с валютой наведаться в обменник и зажить, если не припеваючи, то хоть чуть полегче.              В какой-то степени ему даже повезло, что деньги кончились именно здесь — в районе, до куда никогда не дотянется глаз мэрии. В обществе перегоревших фонарей и скрипучих качелей, на которой огоньками сигарет маячили сопливые гопники, Витю или уже искали, или не найдут вообще.              Хотя, какой тут повезло…              Снег со свободной скамейки Витя стряхнул. Холодно — каким бы мудаком не был водила «Запорожца», в его драндулете хоть челюсти не клацали. Сугробы, в какие можно было зарыться и согреться, — но только по байками ОБЖ-шника, способного весь Вьетнам пройти, если б не травма, полученная в стройбате — уж точно не казались тёплыми. Сигарета в портсигаре оказалась крайней, а в зажигалке почти было кончился газ; огонёк табака догорал, на ветру колыхался, и Пчёла сидел, курил, мёрз и думал, что надо заканчивать.              Всё, блять, из рук вон. Плохо.              Он никому тем, что сейчас здесь — в темени дворов, которые раньше были отдельным мирком — сидит, на руку не сыграет. Напротив.              Его ищут, с каждым часом — только старательнее начинают шерстить переулки. Оттого дуреют всё — и голова, с которой и начинается гниение, и кости рыбьего хвоста, которые вынуждены по многомиллионной столице колесить в поисках одного единственного человека.              Дуреет Кос, что обязан был уже пеной, идущей у него изо рта, поперхнуться, дуреет Томка, которой мужа режут, она уж точно в курсе, дуреет Саня, твёрдый духом и рожей, что скорее расколется, чем потеплеет. Дуреет Исмаил и его люди; до сделки меньше суток. Дуреет Аня.              Витя вздохнул. Воздух показался холодным, сырым — таким, после которого точно из ниоткуда раньше материализовывались пневмонии и прочие болячки лёгких, каких за жизнь повидал… Сигарета догорела до фильтра, её пришлось щелчком отправить куда-то под скамейку, где окурок будет разлагаться в труху от всяких непогод.              Пчёла не помнил, чтоб в любой другой день чувствовал себя таким уставшим. Хотя весь последний месяц был таким; каждые из суток из него соки выжимали до такой степени, что казалось — всё. Сил, чтоб следующим утром открыть глаза, не осталось.              Устал, а потом, когда голову положил на ладонь, когда мелкий снег ему волосы припорошил, Витя вскинулся и распрямился так резко, будто рисковал в жизни больше головы не поднять.              Сам виноват. Во многом — сам. Всё, что сделал, уже сделал. Остался здесь…              Для чего?              Теперь, когда самолёт улетел далеко на запад, когда уже, видать, садился в аэропорту Берлина, все Витины мотивы казались безосновательными. Точнее, основательными, но вместе с тем — до ебейшей тупости… глупыми. Глупыми, да!              Фила… жалко, пиздецки жалко. И, может, в самом деле, Пчёла не мог улететь, чтоб не прослыть в глазах братьев конченной свиньей и сукой, но… вот он, ладно, остался.              И кому оттого стало легче?              Валера, что ли, с операции вышел на своих двоих? Или может Саша, убедившись в честности Вити, подогнал ему личный самолет, чтоб ищущий перспективы за бугром «братан» улетел на долгожданные переговоры?              Анюта была права. Пиздецки, блять, права.              Аня. Жена, которая была в приоритете с тех пор, когда ещё не звалась «женой», и после тех пор, ему говорила улетать. И, видать, стоило её послушать — она плакала, когда с ним разговаривала, но кто бы не плакал?..              И не боялась она происходящего, как Витя тогда, дыша через раз, подумал. Она боялась грядущего. И то было куда более резонно.              Ещё и она здесь…              Пчёла хотел вздохнуть, а получилось только рыкнуть. И он на ноги вскочил, чтоб не замёрзнуть, не окоченеть. Прошёлся туда-сюда вдоль скамейки. Кончики пальцев в ботинках гнулись так же плохо; конечно, блять, в Пятигорске такой январь — аномалия, а Берлин от роду не видел московских снегов, которыми с улиц тоннами за сутки увозят!..              Ещё и Аня здесь, в Москве, которая их в какое-то время и свела, которая теперь напоминала чёрную дыру — холодная, бескрайняя, пустая. Чужая. Сюда не хотелось, но сюда засасывало, и каждое возвращение из столицы было праздником.              И он уехать мог, Аня просила, плакала, когда с ним разговаривала, мог и, наверно, даже должен был уехать. Но как?! Как бросить её тут одну?!              Нет. Уехать он мог — на то были средства, билеты и самолёты. Но не было самой Ани, чтоб в этот самый самолёт сесть без страха и стыда покидать Родину. Её здесь оставить, одну…              Вздор. И как могла о том просить? Что, совсем не думала?              Темно, холодно. Окна в хрущёвках завешаны ажурными занавесками, которые стали ажурными только после того, как их моль поела, но Вите казалось, что за ним смотрели, как за смертником, приведённым за жизнь свою сражаться на Колизей.              А палач его опаздывал. Точнее, не знал, в каком из тысячи коридоров амфитеатра спрятался Пчёлкин. И оттого бесился, только громче хлопал дверьми, только быстрее носился взад-вперёд.              И кому этим делается лучше? Витя не знал. Точнее, знал, но ответ был исчерпывающим.              Никому, блять, не лучше. Напротив, только хуже делается, что тянется и тянется момент, которого Пчёла два с половиной часа избегал. И почему? Для чего? Для кого?..              Он взял в руки телефон.              

***

             …Но остаток самоконтроля продолжал Пчёлкину держать. Будто в узде, но та уже до кровавых мозолей натёрла щёки, шею и плечи. Аня только глаза прикрыла ненадолго; под веками в темноте сразу же раскрылись букеты красных астр, что не в свой сезон расцвели от боли.              — Нужно уметь довольствоваться данным. И, знаешь, Сашенька, когда-нибудь это должно было с тобой случиться.              Он не стал задавать уточняющего вопроса. Только за руку схватил так, что Анна не сдержалась, всхлипнула, простонала, через челюсти воздух схватила, всё разом, и её встряхнул, вынуждая раскрыть глаза.              В горле тогда на миг образовался вакуум, а формулировка мысли, что стала бы крайней отравленной стрелой, выпущенной со стороны Пчёлкиной, забылась.              Но она проговорила, шевеля сухими губами:              — Когда-нибудь… ты должен был понять, какого это, когда к тебе приходит кто-то, кто сильнее тебя. Потому, что на любую крупную рыбу… найдётся покрупнее. И раз есть те, кто приходят по твоей просьбе, найдутся и те, кто придёт за тобой.              И стрела попала. Его хитиновый покров не раскололся, но Белый вздрогнул на какую-то долю секунду, и Аня за этот миг успела разглядеть на лице двоюродного брата сокращение мышц.              А потом он, прорычав гортанное:              — Сука, — вперёд попёр, как танк.              Аня почти было взвизгнула, сдаваясь рефлексам и испуганной мысли, что, мол, «доигралась, он сейчас взорвётся». А потом она спиной столкнулась со стеной. Вверх от поясницы по позвоночнику прострелило болью, что перед глазами заплясали звёздочки.              Пчёлкина на шее почувствовала чужую руку, которая ей и «помогла» задушить слёзные крики.              Она рот раскрыла рефлекторно, стараясь губами воздуху схватить. Саша держал крепко, но явно убивать не хотел — к счастью или сожалению Космоса, который на вопль вдруг прибежал; видать, под дверью сторожащим псом сидел. Это дало подобие надежды, как возвращала веру в жизнь скрипящая креплениями страховка, но довольно быстро Анна оскалилась.              Ей этой подачки было не нужно! Если уж решил душить, то пусть до потери сознания, а пугать своей силой, которая в любом случае у Белова в плюсе, не надо!..              — Саня, — Космос успокаивающе руки приподнял, показывая, что безоружен. Но кому это показывал? Аня соперником его не видела, а Белый на шаги не обернулся.              Холмогоров медленно ступал, как по полю минному. Пчёлкина старалась дышать.              Глаза оставались открытыми, но мушки перед ними были так крупны и плотны, что толком увидеть Сашу не давали. Получалось выхватить его лицо лишь временами, но и того хватало, чтоб столкнуться с бешеным взглядом Белова. Он дрожал, словно его кто-то мелко за плечи тряс, и Аня, с трудом сглатывая скопившуюся в горле слюну, совсем не к месту подумала, дрожали ли пальцы, жмущие ей шею?              — Ты считаешь, что твои горные козлы сильнее меня?              Он уточнил и, пальцы размяв, крепче к шее пробрался. Анна успела ухватить губами чуть воздуху, которого вдруг стало мало и много сразу; ноги сами сделали шаг назад, в стену вжимаясь икрами, и Пчёлкина уж очень хотела ответить!..              — Саня, тихо, — все так же тоном мозгоправа, которых через самого Холмогорова за два года прошло с десяток так точно, Космос ступал к Белову со спины:              — Спокойно, она-то уж точно не при чём.              — А ты, чё, вдруг облагородился? — огрызнулся Белый, меньше, чем на секунду на Коса обернувшись. Потом — снова обратно к Ане, белые щёки которой стали красными, но краснота эта была болезна и будто в синий отдавала. — Или наш драгоценный «брат» объявился?              — Да ничё я не облагородился, — Холмогоров ответно оскалился и сделал ещё шаг. — Но сеструху-то пусти, ещё удушишь, не приведи Бог, такой грех на душу возьмёшь, Саня, хрен отмоешься, ты ж себя не простишь никогда…              — О Боге, сукины дети, вспомнили? — прохрипела Анна и губы обнажила в усмешке, мысленно готовая даже к тому, что вопрос, ударивший обоим бригадирам не в бровь, а в самый глаз, станет последним её словом.              Саша за шею схватил крепче и от стены оторвал. Космос с благим матом кинулся ему на перерез, а у Пчёлкиной сердце, что в одну секунду было готово любую дерзость сказать, а в следующий миг уже без стука падало куда-то ниже пяток, закололо, когда рефлекторно она ладонью вцепилась в запястье с циферблатом часов.              Белый оттолкнул её в сторону. В сторону угла, где две стены собирались, где можно было сразу за две поверхности ухватиться, чтоб устоять на ногах. Но Анне того оказалось мало; плечом она приложилась к стене, обитой деревянными панелями, а ногти вспыхнули, словно ими высекла искры по наждачке.              Застучали подошвы ботинок, но Космос затараторил два слова:              — Тихо, Белый, тихо, тихо-тихо, Белый!.. — между собой их чередуя всячески, и перехватил Сашу, к сестре порывающегося длинными шагами.              И кто бы сказал Пчёлкиной с минуту назад, что Космос её защищать будет — не поверила бы ни за что.              Плечо ныло, но Анна того ещё не замечала; тупая боль отдавала в шею, и спутать её можно было с мозолью, которую натёр стоячий воротник с кружевом.              — Убью!..              — Саня, не надо!!!              Она вздохнула, а выдохнуть не смогла. Слёзный ком — огромный, как лавина, способная собою перекрыть Кармадонское ущелье, и такой же ледяной — передавил гортань и в глаза отдал искрами. На гладкой поверхности не было ни единого выступа, за который можно было ухватиться.              Анне вдруг стало так больно, что захотелось согнуться напополам. Согнуться и не встать.              Раздался звонок.              Саша на сестру взглянул, на жалкую девку, которая столько времени пыталась казаться несгибаемой, но которая всё-таки рухнула в припадок тихой истерики, и захотел плюнуть — вот насколько она ему тогда была омерзительна.              Ещё строила из себя чё-то… А доказать ничего не смогла.              Дура. Все бабы — дуры. И Анька не лучше. Хотя и шифровалась под умную долго.              Космос по плечам его стукнул, словно рубашка на Саше горела и рисковала пламенем перекинуться на волосы, на кожу и шею, когда Белый вздохнул. Провёл по лицу ладонью, которой Аньку душил.              Та пахла её духами. Саню затошнило.              Очередной звонок веселой трели заглушил Анин хрип, что не вышло не подавить, ни проглотить. Саша был рад заткнуть хоть одно ухо трубкой, хотя и спросил у самого себя, кто ему звонить мог, когда настойчивый рингтон прервался, а сам бригадир отозвался привычным своим:              — Белый.              — Сань. Это Пчёла.              И тогда всё перестало звучать. И Анины стоны, которыми она пыталась слёзы успокоить, и дыхание Космоса, что ему подбородком качал, спрашивая, кто звонил. И вообще всё, блять, онемело в округе. Даже сам Саша.              Он кинул взгляд к сестре.              Отчего-то в голову пришла мысль, что скажи Белый хоть одно слово лишнее, неправильное — и Пчёлкина догадается. Начнёт к нему кидаться без страха, который с секунду назад её душил и слезами поил, начнёт вырывать трубку, во всю глотку орать Вите что-то, что не могла сказать до того…              

***

             …Саша не ожидал — в этом Витя был уверен и до того, как трубку взяли. А когда уж услышал по ту сторону голос брата, сомнений не осталось и вовсе.              Белов охренел. Не иначе.              Пчёлу знатно колотило. Ветер завывал в провисающих подо льдом проводах, на воротник рубашки налип снег. Окна домов Северного Чертаново продолжали ему оставаться пустыми прожекторами, а Вите и срать стало тогда до кусающего холода, до кончившихся сигарет и жизни за занавесками.              Он только свободное ухо зажал, надеясь в тишине что-то услышать.              Довольно скоро, спустя секунд пять, — что для Сани, вероятно, были ничем, а для Вити сошли за ебанную годину — всё-таки раздались шаги в трубке, а за ними слова:              — Объявился, значит.              Любой ответ мог сойти, вероятно, дерзостью, которая ему в скором времени — где-то через час — аукнется ещё одной дырой в черепушке. Витя слюны не стал сглатывать, сплюнул её себе под ноги; в груди сквозило, будто там сердца не было.              — Значит, да…              — Где ты?              — Сань. Я приеду. В этом не сомневайся. Но у меня просьба.              Витя в тот момент даже лицо Белова увидел. И зуб был готов отдать за то, что Саша лишний раз не моргнул. Вдруг перестало быть холодно; на линии роста волос выступила испарина, чем-то напоминающая ту, которая перед остановкой сердца выползла у без пяти минут трупов.              — Валяй.              Саня добро дал в манере, близкой к барской, но до того такой тяжелый вздох лёг на уши Вите, что от догадался — нихера это не «барская милость» была. Наоборот, огромное усилие над собой, чтоб в открытую нахер не послать, чтоб попросту не отдать звонок людям, которые местоположение Пчёлы за секунды вычислили бы.              Витя произнёс одно имя:              — Аня.              — Здесь она.              — Знаю. Потому и прошу за неё, — проговорил Пчёла скорее сам себе, даже Ане, которая об этом разговоре навряд ли могла что-то знать.              С соседнего двора, расположенного близко-близко, кто-то радостно засмеялся. Лучше б Витя оглох тогда.              — Сань, она не при делах нисколько. Ни разу. Ей нечего там делать, когда я буду… Отправь её подальше.              Белый молчал. Вероятно, губы жевал, чтоб не огрызнуться, что Пчёла в принципе не в том положении, что что-то там у Сани просить, в особенности — что-то требовать, что-то за Аню, которая в глазах бригадира сейчас не родная кровь, а эдакий гарант, что Витя в любом случае приедет. А Пчёлкин телефон держал крепко, как хотел, чтоб его в тот миг кто удержал — лишнего не сказать, не произнести.              Аню подставить нельзя, ей и без того попало крупно за него, хватит девочку мучить. Хватит с неё…              — Пожалуйста, Саш. Увези её. Я приеду.              — Где ты?              Пчёлкин прищурился и глянул на ближайший дом в поисках таблички с адресом:              — Сумская, девять.              Витя знал, что сразу же в тот миг все машины, за ним колесящие, взяли свой курс на дворик в Северном Чертаново. В этом не нужно было сомневаться; люди Белова, в конце концов, не за просто так свой хлеб едят.              Он сам, в конце концов, знал, что это — не люди. А машины. Для убийств.              Грудь вскрыли ломом, когда Пчёла с того конца провода услышал:              — Я её Исмаилу передам.              Благодарность в горле застряла, словно Пчёле копьё поперёк гортани вогнали. Да и за что благодарить Саню?.. Он кивнул невесть кому, прикрыл глаза, чтоб снежинки не расцарапали глазные яблоки, и затих. Ждал каких-то слов, на которых бы сказать не смог ничего, а когда Саша, в голову которому вполне ожидаемо ничего не пришло, сбросил, предполагая немо, чтоб Витя с Сумской не рванул никуда, захотел телефон разбить.              «Блядство!..»              Москва, этот огромный мегаполис, что явно когда-нибудь от обилия жителей и туристов разорвётся, хлопнул каждой своей дверью, как мышеловкой, перед Витиным носом. И только одна дорога, что подо льдом и белым снегом была зелена, вела Пчёлу к подножию его личного электрического кресла с обивкой немецкой кожи.              Фонари и дальше равнодушно резали глаза без обезболивающего.