Княжна II

      

январь 1997

      

      Кажется, горцы Исмаила, верующие в Аллаха, к христианству были терпимее Анны, носящей крест с сорок первого дня своей жизни. Седьмого января, в день Рождества, Хидиев перед началом короткой встречи Пчёлкиных поздравил со Святым праздником, и к нему с почтительными улыбками присоединились остальные приближенные.              Витя кивнул, Исмаилу улыбнулся, с громким хлопком пожимая руку. Его супруга лицом не поменялась, а только ограничилась сухой благодарностью. В самом деле, правда ли кто-то думал, что ей было до «праздника»?..              Голова была забита другим. Совершенно другим…              …Сентябрьская встреча, обещанная герром Вагнером, состоялась. Но не с тем человеком. Точнее, с тем, ради кого Спиридонов и мчал в Германию, но не с тем, для кого Пчёлкины с чувством внутреннего мандража летели с Пятигорска к подножию Зауэрланда.              Карла, уже не фон Кох, а Рохау, чуть ли не на одной ноге прыгала, когда, расцеловав щёки другу времён своего студенчества, на шею Анне и Вите кинулась. Причитая на идеальном немецком, как же сильно соскучилась, девушка доверительно уверяла, как давно она хотела навестить «Софиты» и взглянуть, какие шедевры творила фрау Князева — для Карлы, все ещё Князева.              Разочаровала её Аня только тем, что с девяносто третьего года была Пчёлкиной. Недавняя новобрачная герра Вильяма Рохау в ответ с излишней трогательностью округлила глаза, снова кинувшись им обоим в объятья с миллионом поздравлений, которые спустя три года были, как минимум, забавны.              Говорить фрау, от эксцентричности которой уже успела отвыкнуть, что отошла от театра, Анна не рискнула.              Те четыре дня, почти идеально отмеренные, как по часам, Карла провела их по всем улицам, которые Витя только смог найти на карте Кёльна. И каждый раз, выходя из номера в гостинице, что была меньше, чем в квартале, от дома новоявленной семейной четы Рохау, Пчёлкины были уверены, что встретит их не только Карла, но и Вагнер, а вместе с ними — и герр Кальб.              Но Паул не появился. Ни разу. О нём даже не упоминалось никем. Будто он был человеком распыленным, как то описывалось в антиутопии Оруэлла. Будто основатель и директор сети «Volksbank» и не существовал никогда. О герре упомянули, только когда Витя, чувствующий себя вокруг пальца обведённым, у Кристиана за обедом спросил, где можно пересечься с его другом.              И Вагнер, в компании фрау Рохау делавшийся молчаливым, с почти искренним сожалением сказал, что, как оказалось, Кальб улетел в Берлин. Он срочно потребовался в головном центре банка, чтоб решить вопросы с соотношением процентных ставок на долгосрочные вклады.              Вернуться Паул планировал только к новогодним праздникам. И то, на несколько суток.              Было чудом, как Витя не разнёс зал кёльнского ресторана прямо тогда, а для Анны — чудом, что она не перевела Карле каждую из его реплик.              Остаток поездки они с Пчёлой уже откровенно вполуха слушали рассказы Карлы, повествующей преимущественно о её супруге, о последних написанных своих работах. Только думали, — не вместе, не вслух, а каждый про себя, притом почти одновременно — как объяснять Исмаилу патологическую занятость герра Кальба и отсутствие возможности выйти с ним на связь.              Хидиев был зол, но не показал того ни криками, ни угрозами, ни взмахами длинных мечей, которых в его коллекции было в достатке. Всё читалось на его лице.              Витя на разговор Аню не пустил. Сам пошёл всё докладывать.              Анну вывели прочь, за ворота, как нежданную гостью.              В ворота она не стучалась — знала, что ей не откроют. Только руки себе о металлические листы, «украшенные» шпилями решеток, рисковала раскроить.              Пчёла вернулся в момент, когда Анна уже сильно стала сомневаться в его возвращении в тот же день. Сентябрь, несмотря на свой конец, был жарким, душным, липким, и воздух его почти паром спускался в лёгкие, ошпаривая вздохами. Девушка думала, думала, о чём идёт разговор, — точнее, почему он идёт так долго — и вздрогнула так сильно, что сердце заболело, словно приняло в себя с пять-семь метательных клинков, когда послышались шаги у порога, а тени, отброшенные фонарями, — метнулись по стенам.              Витя был цел и невредим. Внешне. Но Анна, подойдя ближе, взглянула на его лицо, что напоминало камень, на глаза, что в тот миг походили на морские штормовые волны, этот самый камень обтачивающий, и осознала, что иных промахов Исмаил больше допускать не планирует.              Ему хватило не особо удачных переговоров с Вагнером, не принесших никаких плодов, за исключением пустых обещаний. Ему хватило бессмысленной поездки в Кёльн.              Сделка шла с девяносто пятого. Полтора года — срок серьёзнейший. Нужно было подводить всё к логическому завершению, пока нефть не обесценилась, а вкладчики-меценаты не потребовали вложенные деньги с процентами. И это понимали все.              Основной переговорщик и его верная переводчица, по совместительству жена, не только понимали. На собственных шкурах чувствовали тяготу ответственности, какую в своё время приняли.              Когда Пчёлкины обнялись крепко, будто их кто-то оторвать друг от друга хотел, осознание стало таким явным, почти осязаемым, что на плечи им село, весело смеясь и толкая по головам.              С тех пор Витя запрещал себе любые промахи. Анна тоже. Она слабо верила, — вероятно, в силу страха, который напряжением чесал изнутри гортань — что Хидиев бы их убил. Не был он человеком, способным, точнее, решающим вопросы насилием — вопреки изначальному Аниному мнению и впечатлению о Хидиеве.              Но верить мало. В их деле — слишком мало. В их положении — чрезвычайно мало.              Вагнер переговаривал лично с Исмаилом. Анна присутствовала и помнила ту встречу почти досконально.       Был ноябрьский день, не шедший ни в какое сравнение с тем ноябрём, который обычно был в Москве и, тем более, Риге. Было сухо, тепло, примерно девять-одиннадцать градусов, и деревья почти все поголовно стояли с пышными красными кронами, ничуть не теряя листвы.              Герр держался особняком. Пчёлкина, сидящая справа от мужа, который был одновременно и холоден, и жарок, старалась брать с Вити пример — говорить сдержанно, но думать с огнём в жарком понимании, что, если Кристиан пойдёт в отказ, то придётся искать другие лазейки к Паулу.              Но Кристиан, кажется, осознавал собственную важность и тем ни перед кем, в отличии от Саши Белого, не кичился. Говорил, выкурив за время всего разговора одну крупную сигару, какой его Исмаил щедро угостил, так, что не послушать его было сложно, но вполне выполнимо. Пчёлкин разумно внимал: у Вагнера в Германии были личные дела, — в интересе которых, кажется, была одна экспрессивная фрау — и Кристиан планировал пересекаться с Кальбом не реже раза в неделю.              — Переживания излишни, Исмаил, — дыхнул дымом Вагнер, когда горец уже привстал со своего стула с протянутой рукой. — Не берусь утверждать, что Паул сразу кинется к вам с дружеским визитом, но ваши имена точно будут у него на слуху — за это я ручаюсь.              Хидиев за «инициативность» герра отблагодарил парой бутылок хорошего коньяка — подарок прошлых его коллег с южного Кавказа — и понравившимися Кристиану сигарами, тонко намекнув, что одарит Вагнера сильнее, когда он Паула подтолкнёт к переговорам.              Анна прикусила язык, чтоб не фыркнуть вслух.              Спиридонов не подвёл. Спустя шестнадцать дней от его визита в пятигорскую «резиденцию» на почтовый ящик Пчёлкиной пришло короткое письмо в три строки. В первой был написан телефон герра Кальба, во второй — его электронный адрес, а в третьей — прощание от Вагнера.              И то стало днём, который Расул на радостях обвёл в календаре красным маркером. Стало днём, после которого переговоры пошли в гору, кровь сильнее закипела в жилах от работы, а адреналин подскакивал к запредельному уровню от звука уведомления о новом письме.              Новый год оказался отгулян. На долгие два дня Пчёлкины забыли о телефонном разговоре с правой рукой Кальба. Но после четвёртого января напряжение от молчания телефонов, от пустоты электронного ящика стало крепнуть, как крепли последние зимние морозы, обещавшие отпустить Пятигорск к середине февраля.              В день рождества праздничного настроения не было и близко. Едва выйдя из кабинета Исмаила, поздравившего Пчёлкиных с рождением Христа, — хотя, им-то, ему-то какое было дело до несуществующего Бога?!.. — Витя и Аня, не сговариваясь, направились к себе домой. Сняв пальто, шарфы и ботинки с ботильонами, прошли в рабочий кабинет Пчёлкина и, понимая, что многого не добьются своим бесполезным ожиданием, принялись смотреть на белый прямоугольник компьютера…              

***

             …Витя расхаживал за спиной супруги, исправно заглядывая из-за её плеча, в экран. Анна удалила, кажется, весь спам, отосланный всякими магазинами, организациями и прочими идиотами.              На странице входящих писем остались только считанные строчки с переписками; основная часть была получена от герра Кальба, — точнее, его помощника, герра Бёме. Остальные писал Вагнер.              — Что там? — спросил Пчёлкин, когда супруга перевернула песочные часы, рассчитанные на пять минут, в третий раз.              Щёлкнула зажигалка по кончику сигареты Вити, и Аня вперила взгляд в экран компьютера, что в ширину был как полторы её головы; линзы очков, восседающие на переносице, за собой скрыли малость завидующий взгляд — тоже хотелось курить.       Витя бы с бо́льшей вероятностью все сигареты — и её, и свои — разом бы скурил, чтоб было нечем больше травиться.              Муж наклонился, рукой опираясь о спинку её сидения. Горький, едкий, но такой привычный запах табака облачком на миг задержался у носа, у самого лица. Сглатывая слюну, что во рту появилась так быстро, словно Аня думала о лимоне, посыпанном толстым слоем сахара, что даже на зубах скрипел, девушка обновила страницу.              Сердце перестало биться на миг, что страница обновлялась, и зашлось сильнее, нагоняя упущенные за тот миг удары, когда загрузка кончилась. Нового письма в ящике не оказалось.              — Ничего.              — Блять.              Витя распрямился. Оттолкнулся рукой от спинки кресла и затянулся так, что в шуме работы компьютера, в падении песка из одной половинки часов в другую, было слышно тихое горение табака. Анна должна была привыкнуть, что за последние двадцать минут, за которые она успела страницу почты обновить раз десять так точно, нутро всё сжималось, будто пытались удалить особенно длинную и крупную вену, идущую через всё тело.              Должна. Но не могла.              И в тот раз сердце стало тяжелым, каким должно было быть только сердце ледяно-каменное. То, о котором она одновременно и мечтала, чтоб по пустякам не сходить с ума, и то, до которого ожесточиться не хотела.              Витя ходил туда-сюда. Супруга закрывала глаза. Когда открыла, чтоб посмотреть, сколько ещё песка было в верхней половинке часов, Пчёлкин облокотился о шифоньер во всю стену. Полки, что ещё в прошлом году пустовали, Анна заполнила своими книгами, и ровный строй их корешков Вите в тот миг казался невероятно привлекательным, чтоб побиться о них головой.              Часы перевернулись в четвёртый раз, страница почты обновилась ещё дважды, а сигарета Вити прогорела до фильтра, когда Пчёлкина, чтоб мысли перекинуть, открыла пасьянс.              — Письмо пропустим, — со строгостью преподавателя, следящего, чтоб студенты не списывали, заметил Витя.              — Не пропустим, — вернула Анна, перетаскивая десятку пики на красного вальта и открывая новую ячейку. — Всё равно, сразу ответить не сможем; Исмаилу придётся сказать, что там напишут. И… — переместила туз. — Даже если и напишут что-то, что не потребуется Хидиеву сообщать, отвечать в тот же миг как-то не респектабельно.              Витя только хмыкнул; права, зараза. Он прошёлся ещё раз взад-вперёд за Аниной спиной, а потом, почувствовав себя дураком, пытающимся пиром отвлечься во время буйства чумы, повернулся на супругу. Наклонился и окинул взглядом стопочки электронных карт.              — Четвёрку убери, потом пятёрку перетащишь и новую карту откроешь. Во, видишь, дама!..              

***

             Первые партий семь прошли удачно, отмерив почти ровно полчаса, но после пятой победы к ряду, к моменту которой пришлись четыре попытки обновления почтового ящика, ещё одна выкуренная Витей сигарета и шесть переворотов песочных часов, способ сбросить напряжение себя перестал оправдывать. Анна вглядывалась в столбики карты, выкладывала колоду до тех пор, пока не появлялось уведомление, что ходов не осталось. Даже если партия не прерывалась, но Пчёлкина уже не замечала, какие карты можно было сложить, то просто заканчивала игру и начинала новую.              Так, по кругу. После, в боли задерживая дыхание, обновляла почту.              Ничего не менялось.              Витя сидел на подоконнике, что было за хорошим компьютерным креслом Ани. В раму ударялся мокрый снег, который ту же Москву накрывал ближе к середине марта, когда температуры днём были положительными, а утром, вечером и ночью — отрицательными.              Весна медленно подступала к Пятигорску, но оттого сильно погода не менялась.              Пчёлкина взглянула на столбики карт. Пасьянс почти сложился, но где-то «спряталась» семёрка, без которой не собиралась вместе ни одна из мастей. Поискала глазами, что с чем можно соединить, но глаза проходились по картам будто поверхностно, а мозг уже не видел возможных закономерностей. И Анна тогда выдохнула так, что стало ясно — чиркни сейчас кто спичкой, и кабинет Вити взлетит на воздух, оставив в доме заместо комнаты, наполненной важными документами и достойной мебелью, почерневшую от взрыва полость.              Она закрыла окошко игры; мышка чуть было не выскользнула из сырой ладони и звучнее, громче, чем должна была, коснулась поверхности стола из крепкого дерева.              — Что там? — спросил Витя, кажется, уже слабо веря, что письмо придёт в ближайшие три часа — вот каким равнодушным в тот миг был его голос.              — Надоело. Не идёт карта.              — У тебя глаз замылился, — сказал муж, ни то пытаясь Анины неудачи объяснить, ни то успокоить её желая.              Девушка в ответ язык поджала, сворачивая его в трубочку, кончиком утыкаясь в нёбо, чтоб не выдохнуть снова, на этот раз — ещё раздраженнее. Витя встал с подоконника. Прошёлся ещё раз взад-вперёд так, что для обоих осталось загадкой, как у Пчёлы не закружилась голова.              Она услышала ещё один щелчок портсигара.              — Вить, не надо, — цокнула языком, как человек, за здоровый образ жизни готовый убивать. — Ты какую уже подряд куришь, третью?              — О, понимаешь теперь? — хмыкнул, припоминая ей все разы, когда заставал супругу с сигаретой меж челюстей. Анна тому даже вела отдельный счёт и, если не сбилась, то Витя за курение девушку ругал меньше десяти раз.              — Я никогда подряд несколько не курила, — врала она, вперившая взгляд в яркий монитор. — Потому, нет, не понимаю.              — И не надо, — вернул Пчёлкин. Анна ничего не ответила. Только ожидала почувствовать запах дыма, какой её, вероятно, и дразнил особенно. Но Витя положил портсигар на стол.              В нём осталось шесть сигарет. Ровно столько, как до того, как Пчёла подумал снова закурить.              Она улыбнулась ему в спину, уверенная, что Витя того, если не увидел, то просто об улыбке догадался.              Окно почты было равнодушно в своей неизменности. Пчёлкина, может, стабильность и любила, но в тот момент несменная картина на экране компьютера раздражала вплоть до чесотки под эпидермисом, от какой избавиться можно, только если кожу заживо содрать — и то, цена неоправданно высока.              Потому, пришлось лишь терпеть.              — Может, они там загуляли?              Витя, рассматривающий картину Эльбруса с жадностью человека, лишенного сигареты и пытавшегося мысли перекинуть на какое-никакое искусство, оглянулся через левое плечо. Светлые брови съехались к переносице, отчего взгляд у мужа сделался невероятно забавным — будто на Аню смотрел не криминальный авторитет, а только-только отгулявший выпускной бал старшеклассник.              — Чего?              — Паул же верующий. Может, Рождество отмечает?              Пчёла посмотрел на супругу. Потом на портсигар. Потом снова на Анну. Она осознала, что сказала глупость, а когда Витя просунул большие пальцы в шлевки брюк и тоном, что был смесью поучений и ласковости, проговорил:              — Анют. Немцы не православные. Они католики. У них рождество отгуляли уже в декабре, — то захотелось как следует дать себе же ладонью по лбу. К счастью, желания штудировать томик истории мировых религий у Пчёлкиной не возникло. Она ограничилась только смачным:              — Сука!.. — и на эмоциях обновила ещё раз страницу.              А потом что-то случилось.              Витя понял, что что-то не так, когда вслед за щелчком левой кнопки мыши не раздалось протяжного вздоха, а воцарилась тишина. И осознание того стало лишь крепче, когда Аня во второй раз, как-то слишком быстро, щёлкнула мышкой.              Все нервы у него распрямились, словно кто-то пытался из них сделать струны, натянуть до дрожи.              Пчёла обернулся. Застал супругу сидящей в кресле, но со спиной столь прямой, что ни одна стрела сравниться не могла, с руками, упирающимися в поверхность стола, и приоткрытым ртом.              Написали.              — Ань.              Она никак не отреагировала — только если можно было назвать её лицо, сошедшееся в оскале от шипения, и вскинутый вверх палец «ничем». И Витя тогда к ней подошёл, уверенный, что побежит. Но ноги отказались двигаться так быстро. Словно до того жил с атрофированными конечностями, Пчёлкин облокотился ладонью о стол, который сразу стал казаться таким же далёким, какой далёкой для него стала родная — лишь по прописке и воспоминаниям — Москва.              А когда он обошёл всё-таки стол, вставая за спиной Ани, тело не должно было выдержать. Сердцу стоило треснуть от слишком частых ударов, мозг должен был разорваться в ошмётки, в разные стороны раскидывая перегретое серое вещество.              Витя не знал, почему ещё дышал.              — Аня.              Она чуть привстала с кресла, но пальцем вскинутым вдруг затрясла и тихо под нос себе пробубнила немецкие фразы, от каких в тот миг зависело почти всё дальнейшее их будущее. По крайней мере, в этом городе, в этой идее, с этими людьми… И Пчёла в тот миг и ненавидел себя за то, что немецкого не знал, и Анну был готов за плечи схватить, встряхнуть с силой, чтоб та молчанием своим не пилила по нервам, как смычком, и, вообще, всех мог проклясть, вопреки святому празднику…              Пчёлкина с силой ударила раскрытой ладонью по столу.              За долю мгновения, какую ещё не успели засечь, вот насколько она была мала, Витя испугался сильнее, чем при первой своей драке за гаражами, что — всё. Капут.              Но Аня взвизгнула:              — Есть!!!              И Витя был готов её, как гонца, принесшего благую весть, озолотить. Как женщину его, эту весть принесшую, расцеловать с жаром, какой, если под контроль не взять, то можно в себя прийти лишь через минут двадцать-двадцать пять и обнаружить на полу вещи, скинутые, как в тумане.              И Пчёла себе в том отказывать не думал. Аня вдруг стала такой радостной, что то в кресло падала, то, напротив, на ноги подскакивала, била в ладоши, по коленям, всё причитая одно и то же «Да!», и в смехе смотрела на Витю. Так глазами сияла…       Так ни один свеже выпавший снег на солнце не сияет, как она.              Муж перехватил ей запястья, чтоб на эмоциях Аня на пол не снесла случайно портсигар. И она тогда рассмеялась, от собственного хохота задыхаясь и кашляя, но сразу же после того смеясь снова.              — Вить, Витя, да!..              — Малыш, — он мазнул губами по щеке её, удивляясь, как ещё не подхватил на руки, вынуждая супругу ногами за пояс его обнять, как не закружил, рискуя потерять равновесие вместе с Аней, как не набрал Исмаилу, в два голоса с супругой вопя, что, победа! Вышло всё!..              — Чего там эти Гансы пишут?              Аня подвинулась ближе к экрану компьютера, поправляя на переносице очки, и, правую щёку, на какую пришлись поцелуи супруга, прижимая к плечу, начала, посмеиваясь, читать:              — «Уважаемый герр Хидиев…», ну, как смешно звучит, а!.. — фыркнула Анна, удивленная, как не задыхалась от глубоких частых вздохов, и ещё сильнее попыталась шею спрятать, чтоб Витя не поцеловал так щекотно, что сложно было сосредоточиться на чём-то, кроме чёрных электронных букв на белоснежном экране компьютера.              — «Уважаемый герр Хидиев, герр Кальб приносит свои извинения за столь долгое ожидание»… Ну, Вить, перестань, щекотно!              — Так, прощаем, — кивнул головой Пчёлкин, и губы его тогда скользнули вниз по скуле Анны. Совсем близко от её губ. Кровь давала по вискам, как по гонгу. — Чего дальше?              — «Он благодарит вас за проявленное терпение и просит приехать на переговоры во второй половине января — герр Кальб вернётся в Берлин после двадцатых чисел и готов встретиться, чтоб обсудить вопрос вашего сотрудничества с «Volksbank»’ом», — прочитала Аня с голосом дрожащим, но оттого ничуть не смутилась. Только сильнее засмеялась, когда Пчёла, вперив взгляд в немецкие иероглифы, ему до сих пор не понятные, её попытался в уголок губ поцеловать.              — Чего, больше ничего не написали?              — «Напишите дату, в какую сможете прилететь, чтоб обсудить точное время и место переговоров», ну, и дальше, по классике, «С уважением, герр Бёме»… — и ахнула, когда Витя, сам того не замечая, ещё ближе к ней наклонился:              — Пчёлкин, бесстыдник, прекрати целоваться! Ты понимаешь, что это значит?..               — Понимаю, Незабудка, — проговорил он тихо, почти на ухо, а точнее, на губы ей, чуть не обжигая шёпотом. Анна почти была уверена, что глаза у неё от триумфа, что был так долгожданен, пусть в тот миг и совсем не обоснован, станут мокрыми, когда Витя, с носка на пятку раскачавшись, ей сказал:              — Мы с тобой летим в Берлин. Если ты, конечно, не решила меня разыграть.              В первые секунды Аня даже не поняла суть обвинения, каким её «наградили», а потом развернулась так, что, казалось, первой же попавшейся под руку вещью в Витю кинет, не в силах выразить своё возмущение никаким иным образом — ни хлопаньем глаз, ни откровенно безболезненными ударами кулаков по груди супруга.              — Что?.. Да ты, говорю же, бесстыдник! Я, что, похожа…              И обернулась на стуле ровно тогда, когда Витя, её редкой эмоциональностью будто зажженный, подпаленный, ладонью обхватил супругу за затылок и подтянул к себе, поднимая на ноги. Анин вздох перешёл в писк, и тот заглох в поцелуе, таком глубоком сразу, что девушка попросту вся покрылась мурашками. Рты раскрылись, что, взгляни на них кто в тот миг, и подумали бы точно, что Пчёлкины друг друга пытались съесть.              Супруга попыталась в грудь ему уткнуться, но, когда очки сильно накренились, чуть не падая на пол, поняла, что руки согнулись так сильно, что локти уткнулись под собственные рёбра, и разогнуть их не выйдет. Едва-едва, по слогам, она смогла произнести его имя:              — Ви-тя!..              Он отсоединился и, вдруг заглянув жене в глаза, а оттуда пробравшись взглядом глубже, примерно в душу, одной рукой снял с неё очки, держа их за перекладинку. И чёрт знает, отчего именно поплыло зрение, но Пчёлкин, сам, вероятно, не догадываясь, ровно под пульс Ани к ней наклонился и ещё раз поцеловал. Но уже не в губы, и не в такой жадности. Прикоснулся губами к векам, что девушка рефлекторно опустила.              Оказалось загадкой, как от приятного тепла глаза не заслезились.              — Что с тобой?              — Настроение хорошее, — признался Пчёла и, губами скользя по лицу девушки, улыбнулся. Так, что она это не увидела, а почувствовала. И пальцы стали казаться ватными, и, может, говорят так про ноги, в тот момент Анна подобное почувствовала именно с руками. Словно в них вкололи крепкую анестезию.              Пчёлкина повела головой вбок, подсказывая, где бы ей было приятно, и сделала шаг, но такой, что, можно было бы подумать, её кто-то в спину толкнул, на грудь Вите. А он только крепче руками супругу обнял, пальцы пропуская через волосы, прижимаясь своей грудью к её груди.              Так, чтоб одно сердце чувствовало другое ударами, на своём пути не замечая даже преграды в виде двух грудных клеток.              Намёк, вероятно, сложно было назвать именно намёком, а не молчаливым предложением. И Анна, осознавая, насколько нерационально заниматься любовью, что в её понимании должна была оставаться за закрытыми дверями спальни, в кабинете, на рабочем столе в окружении документов и предметов канцелярии, вдруг привстала на носки. Мажущим поцелуем поймала губы Вити, но назад голову увела ровно в тот миг, когда Пчёла её молчаливое согласие понял. Прочёл. По слогам.              Нерационально. Но так… блять.              — Хорошее? — уточнила Аня тихо, что Пчёла понял: если б в тот миг заорали все телефоны, что были в их доме, если б завопило радио, телевизор, он бы за этим вопросом супруги ничего не услышал.              — Очень хорошее.              Аня усмехнулась. Снова поцеловала. Но так быстро, вскользь, что Витя снова не успел её поймать, раскрыть языком губы, им же искусанные с тысячу раз точно, не смог позволить больше оторваться. И Пчёла тому уже начинал почти натурально злиться, но в самом хорошем смысле злобы — если такой смысл вообще существовал.              — Ты не против? — спросил не столько сам Витя, сколько его поцелуй, пробежавшийся от лба Анны куда-то к надбровной дуге, оттуда — к скуле и опасно близко к губам. И ответила ему тоже, не столько Пчёлкина, сколько движения её пальцев, двинувшихся к вороту рубашки, застегнутой непривычно высоко для него.              Одна из рук Пчёлы тогда упала на ягодицу Ани, сжала выше бедра, сминая ткань чёрной юбки.              — Что, уже не так переживаешь оставить Исмаила в неведении? — уточнила девушка, под действием хлопка подаваясь ещё чуть ближе. И, оказавшись неподалёку от лица Вити, вдруг очаровательно моргнула глазками, так невинно, что не шло ни в какое сравнение с улыбкой Анны.              Она была одновременно скромна и так раскрепощена!.. Или, может, это сам Пчёла уже стал рядом с Аней конченным извращенцем, который в крепком объятье и поцелуе дольше двадцати секунд видел намёки, кровь выпаривающие к херам. Или, может, это сама Анна привыкла с ним быть такой — уверенной в себе, своей привлекательности и желаниях… Хер знает, опять же.              Но это, видать, для девушки было какой-то игрой. И чёрт знает, кого она сильнее изводила.              Пчёлкин осознал, что слишком долго молчал.              — Два года ждал. Значит, ещё минут двадцать подождёт.              Последнее слово осталось за мужем. Она его решение под сомнения ставить в тот миг не захотела. Только рассмеялась удивительно высоко, что даже, казалось, стекло задрожало в раме, и задохнулась, когда Витя, подхватывая её под ягодицы, усадил на стол.              Ноги Пчёлкиной разошлись в стороны. Кровь, бегая по телу, Вите стала казаться горячее, особым теплом отдавая в район пряжки ремня. Точнее, чуть ниже.              Аня обхватила его лицо одной рукой, начиная глубокий поцелуй с такой резвостью и жадностью, словно до того между ними не было ничего, если не никогда, то в последние три-четыре месяца так точно. И отпустила, только когда поняла, что Пчёла, ладонь вжимающий в её затылок, отсоединяться не планировал; руки сползли ниже, не расстёгивая, а, скорее, разрывая петельки рубашки.              Пуговицы били по пальцам, хруст редких торчащих ниток не слышался за шумом влажного поцелуя, от которого, наверно, на каком-то подсознательном уровне невозможно было вообразить приличной картины.              Аня с поразительной быстротой дошла до ремня, с ещё более удивляющей решительностью выдернула полы рубашки из-под брюк. Витя тогда за губу её прикусил, отпустил, сам принялся разбираться с женской одеждой. Пчёлкина движения эти понимала так ясно, что не требовалось их смысл вслух озвучивать, и, не замечая тяжелеющего дыхания, давящего грудь, обхватила тогда мужа за щёки, беря поцелуй под свой контроль.              Мужчина попытался её назвать «умницей», но похвала прозвучала неясным стоном. Анна, сильнее хвальбы любившая только чувственность супруга, близкую к эмоциональной, тому не особо расстроилась. По крайней мере, в то хотелось верить.              Пчёлкина осознала, что её корпус покачивался то назад, то вперёд, когда ступнёй, облачённой в относительно плотные капроновые колготки, уткнулась в пол, а бёдра скользнули по поверхности стола ближе к супругу. Одна из рук — как выяснилось позже, правая — резко ушла назад, куда-то за спину Анны, ловя равновесие на очередном движении корпусом, и тогда голова запрокинулась.              И если б у неё спросили, сама того захотела, или это желание Вити, расстегнувшим ей пока совсем малое количество пуговиц, то не ответила бы.              Пальцы, кажется, могли бы на поверхности крепкого стола оставить царапины, могли смахнуть на пол лишние документы и портсигар опрокинуть с грохотом, способным в тишине разорвать барабанные перепонки. И, кажется, Анна всё-таки скинула их прочь, куда-то туда, где они не могли бы попасться под руку, когда Витя вдруг опустил руки на талию супруге и резко, но оттого ничуть не грубо, поднял её на ноги. А после сразу же развернул и грудью прижал к столу, на котором она только что сидела с ногами, разведёнными настолько широко, что юбка поднялась до самого верха бедра.              Аня смогла только рукой упереться в стол, от поверхности которой стало на миг будто холодно, и озноб от разницы температур внутри и снаружи тела вынудил задрожать. Так сильно, что даже Витя, вдруг наклонившийся лицом к её спине, спросил:              — Ты чего дрожишь, родная?              — Ничего, — не нашла лучшего ответа Анна и по истечению пары секунд, что в виски отдали ровно пятью ударами сердца, решила всё-таки как-то свои слова дополнить. Но не смогла.              Пчёла, вероятно, реакцию её тела знающий идеально, специально ровно в тот момент потянул на себя воротник рубашки супруги, оголяя спину тонкую, белую, как снег, брошенный зимою в окно, и целуя вровень по позвонкам. И девушка не сдержалась: выдохнула через приоткрытые, трясущиеся губы так, что, скорее, более справедливо было бы то назвать стоном.              После Витиного короткого взгляда на руку Ани, что в кулак сжалась, сомнения, что ему послышалось, показалось, пропали.              Он потянул рубашку ещё ниже, и под шелест ткани, под скрип пуговичек по поверхности стола, как под оглушительные овации, на плече супруги показалась бретель бюстгальтера. Тоненький чёрный лифчик, не проглядывающий сквозь плотную рубашку, напоминал по форме своей верх от бикини, чем не мог не нравиться. Витя в подобии какого-то уважения провёл дорожку поцелуев ещё ниже, от шейных позвонков к грудным, и обогнул губами застёжку.              Он всегда частичную «одетость» считал куда привлекательнее и горячее, чем полную обнаженность.              Аня не замечала, как задерживала дыхание в попытках усилить эмоции, что и без того по всем датчикам шкалили, что взрывали нервные клетки, как щепотками пороха, на каждом сердечном сокращении. Происходящее казалось настолько ярким, что оттого и чудилось нереальным, и потому Пчёлкина, как в тумане, отвела бёдра чуть назад, растягиваясь на столе мышцами живота.              Ягодицы её, почти не прикрытые смявшейся юбкой, покачались из стороны в сторону, рисуя в районе ширинки Витиных брюк полукруги. Ни то смех, навряд ли бы в тот миг способный обидеть, ни то поскуливание сорвалось с Аниных губ, когда ткань ниже пряжки ремня, ставящей мелкие затяжки на колготках, стала равномерно натягиваться.              — Мне воспринять это за просьбу? — усмехнулся Пчёлкин, а сам почувствовал, как на каком-то вздохе внезапно под рубашкой, расстёгнутой, но ещё не снятой, выступила, точно росинками, испарина. И щёки, вероятно, стали в один цвет с кровью, что, ускоряясь, должна была сгуститься, оттого — стать плотнее и темнее.              — Или приглашение?              Супруга чуть больше прогнулась в пояснице.              — Не вижу глобальной разницы.              Витя, получив право выбора тогда, воспринял её слова и действия за вызов. Наклонился к Ане настолько, что почти лёг на её спину, удерживая себя на весу лишь при помощи ладони, накрывшей руку супруги, и оставил поцелуй — крепкий, какой после себя дарил буреющие засосы с красными «вкраплениями» — сзади шеи.              Там, где их бы черта с два увидел.              Она в ответ выдохнула почти со всхлипом, словно губы у Пчёлы были острыми ножами, какие не ласкали, а только резали. Тихо приложилась лбом к поверхности стола, на контрасте кажущейся почти что ледяной, и показалось, что что-то поблизости от разности температур зашипело. Прошло с пару секунд, прежде чем Анна осознала, что шипела сама. Причём оттого, что оказалась зажата между крепким дубовым столом и пахом Вити, который, кажется, был твёрже стола.              И её бедра тогда, едва способные двигаться в зажатом состоянии, снова чуть качнулись — сначала влево-вправо, совсем слабо, а потом вверх-вниз.              Эффект был выше всяких похвал. Витя вдруг простонал так, что у Ани тесно стало под рёбрами. То была высшая похвала, а вместе с тем — лучшая мотивация повторить незначительное движение, вместе с тем качнувшись вперёд-назад, бедренными косточками слабо ударяясь о стол, рискуя на завтрашний день обнаружить на выступах таза бледные синяки.              Вероятно, увидь Пчёлкина сейчас себя в зеркале — не увидела бы зелёной радужки. Когда она снова, в третий раз очертила бёдрами круг, Витя ругнулся Ане в шею, в волосы, разлетевшиеся по спине, по столу, и руку под своими пальцами сжал так, что у супруги ладонь дрогнула.              Она вздрогнула всем телом следом за ладонью. Глаза сами прикрылись, и только глухой свет, едва проникающий через тугие серые тучи, отразился от мелких слезинок, балансирующих на ресницах, выступивших внезапно, но оттого ничуть не жалостливо. И в такой же неожиданной и искренней нетерпимости Анна всхлипнула:              — Я хочу тебя, — и на выдохе ровно под ещё один ответный Витин толчок вперёд добавила, как-то вторично осознавая, что у неё, вероятно, потёк карандаш на слизистой. — Перестань раздразнивать меня, ну…              И чёрт знает, почему Пчёла послушался относительно быстро. Почему не рассмеялся, губами мажа по голым лопаткам, не продолжил изводящим образом подбиваться бёдрами к супруге, чувствительной даже к движениям через добрые четыре слоя ткани.              Но Анна, сама не заметившая, как шепнула «пожалуйста», вдруг почувствовала на себе, на бёдрах, на впалых их выступах пальцы Вити.              Он перевернул её, прижимая спиной к столу, а сам взялся за ремень. Крупная пряжка, способная, вероятно, оставить после себя хороший «бланш», зазвякала, забряцала, когда Витя, улыбаясь настолько широко, что нижнюю губу не вышло не закусить, принялся разделываться с брюками и Ане, за этим зрелищем наблюдающей с горлом, высохшим насмерть, указал:              — Сними колготки, — и, ловя её усмешку, что, как точкой, отделяла каждое их предложение, добавил: — Если ещё порву… Ты ж меня покусаешь.              Кто-то другой за Анну усмехнулся почти нагло, и она тогда руками с пальцами-спичками нырнула себе под юбку. Подхватив резинку капроновых колготок, почти промурлыкала в манере, способной показаться пошлой в любой момент, кроме того, когда лежала мокрая, полураздетая перед супругом, что разделывался с пряжкой ремня:              — Мне кажется, ты этого не напугаешься.              Пряжка ударилась о стол, махнув по внутренней стороне Аниного бедра. Затяжка, кажется, всё-таки осталась.              — Да ну? — усмехнулся Витя на задержанном вздохе так, что Пчёлкина заметила, как чуть задрожала у него ровная грудь. И, смеясь над этим в ответ, Анна подцепила большими пальцами резинку колготок. Потянула медленно вниз.              Витя разделался с пуговицей брюк, когда супруга, сверкая глазками и зубками, что оголялись в улыбке так же томительно, как оголялись её ноги, наткнулась на пояс от трусиков. Взялась и за них, приподнимая бёдра в жесте, что мог значить приглашение, но вздрогнула, когда Пчёла, пальцами впиваясь ей в ягодицы, подтянул Анну почти вплотную и уточнил:              — Не напугаюсь?              Пчёлкину кинуло в такой жар, что на некоторые секунды она разучилась ориентироваться в пространстве.              — По крайней мере, сейчас.              Давление в брюках терпелось так долго, что из приятного стало близким к болезненному. И Витя в голове Аню назвал «чертовкой», когда молния взвизгнула, когда брюки рухнули ему в пятки, когда Пчёлкина, не разрывая зрительного контакта, стянула до середины бедра колготки на пару с нижним бельём.              То стало точкой невозврата, после которой не думаешь, не переживаешь уже ни о чём. И Пчёла тоже не переживал; колготки Витя подхватил за пояс и сдёрнул так резво, что даже треска гладкой ткани не услышал. Изорванный толстой стрелкой капрон улетел куда-то за рабочий стул Вити, рядом с ним упали чёрненькие бразилиана с пятнышком на ластовице. Внимания испорченные чулки не получили.              Да и, вообще, можно ли было думать о каком-то там белье, когда Пчёла, подхватывая супругу под бёдрами двумя руками, пользуясь помощью Ани, которая, подтолкнула головку члена вперёд, вошел в неё?              Навряд ли.              Анна оказалась горяча и податлива. И, может, далеко не в первый, и даже не в сто первый раз Витя её брал, чувствуя скрещивание женских ног на пояснице, но исправно Пчёлу, толкающегося вперёд, посещала ассоциация, что вокруг него было точно тёплое масло — вот как легко, жарко и приятно было в супруге, которая, ладонью скользнув от паха куда-то вверх, к мягко выраженному прессу, тихо стоном захлебнулась. А потом, продолжая дышать часто, что сложно было слухом поймать момент, когда вздох обрывался и превращался в выдох, провела ноготками по шее Пчёлы.              Крест на его шее раскачивался, ударялся по пальцам Ани. Она в ответ прогибалась в пояснице, отчего грудь поднималась, а пчёлка на подвеске скользнула меж ключиц, тоже требуя внимания.              Обделить шею укусами он навряд ли бы смог.              Пчёлкин перехватил её ладонь. Так медленно, что Анна захотела супруга за это ударить. Но сдержалась; Витя, его движения и ласки стоили ожидания. Девушка толкнулась вперёд, скользя ягодицами по столу, и почувствовала, как замурашило спину от неспешных, но глубоких — любимых и ею, и мужем — движений.              Пчёла собственными руками завёл её ладони назад, себе за спину, позволяя кожу себе полосовать, сминать рубашку. Аня тем пользовалась смело, подтягиваясь ближе, корпус выпрямляя.              Следующий толчок стал глубже, вынуждая ненадолго напрячься и зашипеть. Последовавший за ним уже заставил ноготками провести по Витиной спине; Анна куда-то в шею ему выдохнула, дрожа.              Ей показалось, что на каждый голый участок тела плеснули кипятком, когда Пчёла, чуть надавив супруге на колени, что были разведены в стороны, сжал пальцы на бедренных косточках. Удерживая Аню в тазу, принялся раскачиваться, входить и выходить сразу же, наполняя комнату откровенно мокрыми звуками, глушащими за собой ахи, стоны и вздохи.              Пчёлкина перестала дышать.              На одном задержанном вздохе она, едва в состоянии вести счёт дальше пяти, насчитала, вроде, три раза по пять и ещё два толчка, что последовали друг за другом. Тогда, в момент, что запомнился Витиным рыком куда-то ей в волосы, Анна вдруг осознала, что этот их «раз» было сложно назвать «занятием любовью».              Они не занимались любовью и даже не спали. Они трахались.              Слово звучало грубо, пошло, наверно, в любой другой момент, когда тело не горит, не напрягается в преддверии сладких судорог, бегущих по твёрдым мышцам ног. Но, когда всё это происходило, в грубом слове и действии не виделось чего-то такого, что вынуждало затыкать уши, краснеть и смущаться.              Напротив, поймала себя на мысли Аня, в какой-то миг сильно вздрагивая, высоко взвизгивая от игривого Витиного укуса за мочку уха.              Она давно не чувствовала себя так смело и раскрепощено. Так естественно.              Витя качнулся бёдрами в очередной раз. Вместе с тем — качнулся на месте, чуть заваливаясь вперёд. Ладонь широко расставленными пальцами уткнулась в стол, который, вероятно, теперь каждым случайным взглядом на него будет напоминать о удачно пришедшем письме и пожарище, что между ним и Аней разгорелось так, что не потушишь, что проще было им только сильнее горючего подлить.              Что они, в принципе, и сделали.              Анна завалилась вместе с ним. Бёдрами скользя по столу, который всё-равно продолжал оставаться холодным, она обхватывала мужа правой рукой за шею, плечи. Витя видел, как её лицо раскачивалось перед его лицом на толчках, на которых полностью хотел, но не мог, сосредоточиться, — реакции Ани отвлекали — видел, как покрасневшие от любви губы закусывались. Видел и с ума сходил. Хотя, какой сходил, давно уже сошёл…              Пальцы на впадинках её таза сжимались так, что однозначно оставят после себя синяки. Пчёла осознавал, но будто намертво вцепился, и продолжал супругу трахать. Без лишней спешки, но и без сумасшедшего, будто ускоренного в три раза, темпа. Без грубости, но и без щемящей ласки. Всего в меру.              Методом проб, ошибок и пяти с половиной лет совместной жизни они осознали, что именно так им и надо.       Именно так им и надо.              На бёдрах, на мягкой коже, близкой к промежности, чувствовалась смесь естественных смазок. Она высыхала, становилась липкой, но снова же покрывалась новым «слоем», и Пчёлкина, локтём сильнее уперевшись в плечи супругу, чуть приподнялась, насаживаясь глубже. Она осознала, что шептала то имя мужа, то по многу раз повторяла одно и то же слово «да», когда Витя, в какой-то момент задержав дыхание, запустил руки под её юбку, наградил звонким шлепком по ягодице и сжал так, что Анна осознала: он на грани. И, чуть прислушавшись к своим ощущениям, к чувству одновременной лёгкости и тяжести в ногах, поняла, что, если кончит не раньше супруга, не в тот же момент, то сразу же позже.              Осознание это только укрепилось, когда муж снова уложил её на стол, поверхность которого уже успела остыть, и, словив постанывание губами, проговорил. Тихо, на миг превращая то, чем они занимались, в самую невинную любовь, слова которой подходили исключительно платоникам:              — Господи, Ань, я так сильно тебя люблю, — и, помогая себе правой рукой, Пчёла толкнулся в жену. Она в ответ почти рефлекторно задержала дыхание, а выдохнуть смогла только всхлипом, когда муж руку переместил на её ногу, а оттуда скользнул к половым губам.              — Я тебя люблю, Ань, невозможно люблю, ты такая фантастическая, Господи, ну, как я тебя люблю, жизнь моя, родная…              Пчёлкина себя не помнила и за то ручалась головой. Когда муж подтянулся и на шее оставил ещё один след, делая необходимость в ближайшие пару суток носить водолазки с высоким горлом только серьёзнее, когда большой палец нарисовал на чувствительном бугорке круг, такой же, какой Аня рисовала бёдрами до того, все мысли собрались до одного. До одной фразы, до одного имени:              — Витенька…              Руки, как плющом, обвили его шею, подтягивая ближе. Поцелуй сделался таким глубоким, что Пчёлу на миг посетила мысль — языком можно было достать до Аниной души, вот как крепко они целовались. Почти что насмерть. Когда Аня вдруг пальцами зарылась ему в волосы, неожиданно мягко заправила пусть и короткий, но всё-таки выбившийся локон за ухо, Витя ускорился. Принялся вбиваться в неё, как никогда до того.              Пусть бы громыхали ящики тумбочек. Пусть бы под ступней оказались сигареты, раздавленные в труху. Пусть бы позвонил Исмаил с вопросом, не отписался ли им часом герр Кальб. Пчёла поймал себя на мысли, что ни на что, ни на кого, кроме Ани, внимания бы не обратил, пока член не обмяк бы от разрядки, пока супруга бы не сжала его в себе, кончая на рабочем столе.              Та мысль в голове мелькнула обещанием, которое не нарушают. И Пчёла принялся воплощать его в реальность.              Целуя глубоко, кусая игриво, он вбивался в Анну, которая, извиваясь, шипя, не то ругалась, не то, напротив, просила. Она старалась помогать ему своими бедрами, но то делала больше рефлекторно, даже скорее инстинктивно, и вздрагивала, когда палец скользил по клитору.              Волны? Взрывы? Электрические искры? Аня могла сравнить то одновременно со всем разом и ни с чем из перечисленного сразу. Под прикрытыми глазами всё мелькало, как гирляндой, рука давила на плечи, Пчёлу прося опустить поцелуи с губ, что уже опухли и сильно устали, на шею, чувствительную и оттого бескрайне нежную. Как предложение всё горло раскрасить гематомами от зубов, что на «непорочных», «чистых» горцев, на непоколебимо холодных немцев из делегации Кальба произведут большее впечатление, чем любое её колье.              Когда Витя чуть изменил наклон толчков, напоследок пару-тройку раз вдолбившись с силой, близкой к остервенелой, Анна не смогла. Она взорвалась, чувствуя себя перегретым сосудом, и, может, в голове всё разлетелось в стороны, но между ног, напротив, все мышцы сжались и напряглись, сжимаясь намертво с периодичностью, совпадающей с биением сердца.              Пчёлкина разом проскулила, прохныкала, простонала его имя так, что муж, ругнувшись ей в волосы, как-то неясно обхватил Аню руками. Будто она пыталась куда-то убежать. А сам, дотянувшись пальцами туда, куда хватило его рук, перехватил — поперёк груди, за плечи, за бёдра, талию, везде, блять, разом — и на моменте, когда жена голову уронила на стол, вбился в неё напоследок с особой силой.              Дрожь прошила насквозь. От макушки головы и до головки члена, с которой потекла белёсая жидкость. Аня усталыми ногами напрягалась-расслаблялась, вроде и специально, чтоб сделать приятнее, и в то же время как-то неосознанно Витю сжимая, но то сделать было сложно, когда руки мужа обняли так, что на миг посетила мысль о паре-тройке сломанных рёбер.              Горячие волны оргазма били по нижней части живота, будто предлагая второй раунд. И пока они думали, продолжая быть друг в друге, друг на друге, пока Пчёла, одной рукой обнимая Анин затылок, второй — разукрашенную шею, притянул её грудью к груди, усадил на стол, а жена «смаргивала» пелену с глаз, за окном завывала рождественская сырая пурга.              Сложно было сказать, когда в последний раз свист ветра в трещинке оконной рамы оказался так кстати.