Княжна II

      Анна чувствовала, что одежда на ней горела. Она шла быстро, словно пламя так пыталась потушить, но оно только сильнее разгоралось, пожирая хорошие ткани блузки, юбки и пальто. Кровь продолжала торкать в голову, особенно — в щёку, на которую пришёлся удар, о себе напоминающий покалыванием.              Ноги должны были, по закону подлости, подогнуться на одной из узких ступеней. Чтоб Пчёлкина оступилась, может, даже упала, неудачно себе разрывая какую-нибудь связку — зато бы остыла.              Закон, срабатывающий всегда, в тот раз работать отказался — Анна, если и пропускала ступеньки, то почти прыжком переходила на следующую.              Пчёлкина не знала, от кого и куда, но бежала. Будто боялась, что, догони её кто — и гордой фразой про низкое достоинство Тарасовой, в сравнении с которым полупустой стакан воды окажется дороже, не хватит, чтоб оставить последнее слово за собой. И один чёрт, какой существовал лишь в библейских сказках, знал, смогла бы Анна себя защитить, если б её за руку схватил… Кто? Да кто угодно!..              Небрежно обмотанный шарф вокруг шеи чувствовался петлёй, вымоченной в керосине, уже горящей и обещавшей удушить силой или горло в пепел сжечь.              Пчёлкина в почти что натуральном бешенстве толкнула входные двери, ведущие на самую улицу.              Охранник, её не хотевший пускать, не обратил внимания ни на безумную спешку, ни на отсутствие в Анином облике той аккуратности, присутствовавшей в начале «переговоров». Зато повернул голову в сторону лестницы, когда со второго этажа раздалась какофония из чьего-то визга, крика и бьющей басами музыки.              Девушка уже скользнула на улицу, как за порогом услышала:              — Аня!              Кричал муж, но Пчёлкина с места подорвалась, словно за ней неслась Тарасова, готовая убить. И пусть подстилка, главным талантом которой оказалась не хорошая актёрская игра, а умение раздвигать перед мужиками ноги в поперечном шпагате, не стоила того, чтоб её бояться, в тот миг Анна была не в той кондиции, чтоб искать сил для встречи с новоявленной Кордон.              Она направилась спешно вдоль тротуара, куда глядели её глаза. В Басманном районе Аня была редко — навряд ли бы нашла дорогу домой, если б не остановилась в ближайшем времени. Но дождь бил по лицу, вынуждая идти быстрее, хотя б для того, чтоб не намокнуть.              Пчёлкина не помнила, когда в последний раз была в таком состоянии — в состоянии грёбанного олимпийского факела, который не затухал ни от ветра, ни от снега, ни от дождя.              Только вот Ане оттого радости было мало.              Ей посигналили. Сердце кололо в падении, в ходьбе, дыхании, когда девушка, не останавливаясь и не оборачиваясь, почти плюнула от досады; точно, сопровождение, те бакировские щенки сидели в машине и их ждали!..              — А чё случи?.. — громко, чтоб перекричать дождь, спросил у девушки голос, вроде, Ирека.              Окончания вопроса Анна не услышала. Совсем рядом за её спиной гаркнули:              — Сидеть!!!              А через миг, когда сердце, за последнюю минуту в третий раз рухнуло в пятки, Пчёлкину схватили за плечи. Так крепко, что ей хватило момента, чтоб понять — из такого захвата вырваться не выйдёт.              Сколько бы она каблуками не била по чужим стопам.              Пальцы Вити напоминали рыболовные крючки: так сильно сжались, что на плечах Ани остались бы кровавые борозды, если б она попыталась вырваться. Потому и не дёргалась почти. Да и смысл какой? Она только глаза прикрыла, чувствуя себя униженной неудавшимся побегом; горячая кровь остудилась резко, чуть ли не шипя.              Слабая попытка сохранить дистанцию была совершена по инерции — иначе Аня объясниться не могла. Она вытянула руки перед собой, в грудь Вите упираясь, чувствуя усиление дрожи с каждой каплей, упавшей на непокрытую платком голову, и чуть ли смогла выдохнуть ровно, без внезапно прорезавшегося всхлипа.              Всё прочь… Пчёлкин приблизился, её держа в руках, как куклу, и, внимания не обращая на упирающие в его грудь ладони, воскликнул, почти проорав:              — Всё, всё! Спокойно! — словно жена за шумом крови его могла не услышать. Но Анна слышала. Увы, слышала.              Лучше бы оглохла. Чтоб такой жалкой себя не чувствовать.              Она не хотела открывать глаза, но внезапный порыв ветра, слишком «мокрый» для Москвы, ударил со спины. На очередной попытке поднять дрожащую челюсть стали чаще и сильнее с неба падать капли; звук их падения напоминал шелест рассыпавшегося на металлической лист риса, вынуждал вбирать шею в плечи.              Витя дышал тяжело. Но то не было злостью — как минимум, злостью не на Пчёлкину. Тяжесть в груди органы пыталась превратить в единую кашу, в которой было бы сложно что-то друг от друга отделить. Анна не дёргалась, но лучше бы, наверно, попыталась снова его толкнуть.              Погода в прямой зависимости от настроения ухудшалась.              Пчёла оглянулся, чувствуя происходящее чем-то нереальным. Тем, что завтрашним утром окажется сном. Голова не ощущалась, когда бригадир увидел за передним стеклом «паджеро», что протиралось дворниками, одинаково напряженных и в то же время заинтересованных Ирека и Рашида.              Витя не стал им даже знака давать, чтоб в машине сидели. Должны были понять, что лучше не рыпаться.              А если б не поняли — то бы была исключительно их проблема.              Дождь на пару с ветром Вите в лицо кинул с десяток капель точно, когда Пчёла выдохнул и, Анну беря за руку, с ней двинулся к ближайшей «крыше». Она не сопротивлялась. Хотя, возможно, Пчёлкину было бы проще, как минимум, морально, если б жена вела себя ровным счётом наоборот — орала непривычно, вырваться пыталась, кинулась бы к джипу подопечных Расула.              Выстрел холостым патроном, но точно в упор Вите между рёбер, пришелся, когда ему на мечущиеся по сторонам глаза попалась длинная арка, напоминающая вход в петербургский дом-«колодец».              Пчёлкин супругу перехватил поудобнее и, оглянувшись, подтолкнул её в проём между набережной и двором многоквартирника. Анна по инерции завершила с два-три шага, а потом, когда с каким-то восхищением вдруг осознала, что чуть ли не каждый звук — что со стороны дороги, что со стороны парковки — в сквозном проходе отдавал эхом, остановилась и перестала дышать.              Пульс продолжал шуметь в висках и, кажется, был таким громким, что вместе с шумом дождя и звуком Витиных шагов отскакивал от сводов проезда.              Пчёлкин остановился перед ней. И не просто напротив встал, а действительно был перед Аней — стоило ей голову приподнять, делая линию подбородка параллельно земле, так лицо Вити оказалось бы очень рядом.              Можно было бы поцеловать, если б с минуту назад не произошло ситуации, вынуждающей стремглав бежать из клуба.              И тогда вдруг разом всё стало давить. Будто Анне позарез нужен был поцелуй мужа — в тот раз необходимостью бы обернулось что-то, напоминающее грубость, вынуждающее пищать в губы супругу и в смеси испуга с неожиданностью стучать ладонью по плечам Пчёлкина — один раз в долгие семь секунд.              Только такое, наверно, заставило бы себя чувствовать правильно, спокойно.              Но Витя только смотрел на Аню, как на статую, что не один год стояла под лампами Третьяковки, а теперь была кем-то выкрадена и поставлена в сквозной проход какого-то там дома.              И, вот же ж блядство, в тот миг Пчёлу за это молчаливое внимание хотелось придушить.              Своды давили, готовые в любой миг обрушиться. Бывшая Князева сама не заметила, как взгляд из опущенного, напоминающего пристыженный, сделался близким к злому.              Странно, должно было быть наоборот, а так, Анна будто с последних стадий принятия перескочила на первые.              Пчёлкин то заметил, — в этом девушка была уверена, глаза сказали — но так и не произнёс ничего. То стало последней каплей, рухнувшей в уже наполнившуюся чашу терпения.              — Перестань.              Проговорить она хотела ровно, но на деле на каждом из трёх слогов кончик языка прижимался к нёбу, отчего голос становился колючим. Аня на Витю посмотрела, чувствуя себя сумасшедшей с Кащенко, которую только что в смирительную рубашку замотали.              Будучи зажатой между ним и стеной, то ощущение лишь крепчало.              — Что перестать?              — Смотреть на меня так.              — Как?              Анна сверкнула глазами. Витя никогда и не ставил под сомнение, что у жены его есть «холодный» взгляд, слава о котором держала в напряжении как главную, основную труппу «Софитов», как и второй состав. Но тогда взор у девушки полыхал; капли апрельского ливня, первого для Москвы в девяносто шестом году, оттого должны были с кожи испариться.              Девушка не хотела вслух произносить, думая, как бы не придумала лишнего на эмоциях, что до сих пор душили. Вдруг потом окажется, что гиперболизировала всё, каждый взгляд, вздох и касание?..              Давать себе преувеличивать и пожинать плоды своих «излишеств» Анна терпеть не могла.              — Ань.              — Как на ненормальную.              Она то почти выплюнула. Пчёлкин взглянул настолько внимательно, что, стыдно признаться, но Анна почувствовала себя смущенной. Словно не этот мужчина её видел в самых разных состояниях, не он знал о мыслях, которые от остальных, от самой себя иногда скрывала…              Бред же. Только почему не смешно?              Витя перенёс вес с одной ноги на другую. Анна под ним выглядела такой… не такой, что в районе диафрагмы что-то чесало тонким металлическим шпилем — не больно, но и явно не просто так. Родная, милая его тогда была на себя не похожа — открыла, кажется, самой себе, новую сторону, которую до того старательно прятала, запирала не на один амбарный замок.              Но личность всё-таки вырвалась на свободу. Вырвалась и сотрясла. Не только Пчёлкину.              Вот ведь, говорил ей, доиграется, если всё в себе держать будет. Не слушала… Хотя, может, и было у неё всё под контролем? А появление курчавой суки — тут уж Витя и слова не говорил — и вправду вышло крупной подставой.              Он бы, если б внезапно в Пятигорской «резиденции» Хидиева увидел Белова, то, вероятно, к Саше поспешил точно не с желанием побыстрее спросить, как у того дела обстоят.              — Ну, перестань, сказала же, — повторила девушка, хмурясь, но голосом уже становясь спокойнее. Примерно так же разговаривала, когда муж к ней с супружеским долгом приставал, а она была не в том настроении, чтоб завестись с одного поцелуя в шею и звонкого удара по ягодице.              Аня отвернулась чуть в сторону. За ними со стороны двора подглядывала пустая ржавеющая «девятка».              Витя подумал с секунду. Потом, сглатывая скопившуюся в горле слюну, повторил вслух мысли, что от Аниных худших представлений отличались кардинально:              — Никакая ты не ненормальная… Всё правильно сделала. Правду хочешь? Я б сильнее переживал, если б ты вытерпела и никак Тарасовой не ответила.              — Что, правильно сделала, что водой её окатила? –в нервах усмехнулась Пчёлкина, так и бегая взглядом где угодно — по старой машине, по большим лужах, на которых не видела следов от удара капелек дождя, но не по Витиному лицо. — Так нормальные разве поступают?              — А нормальные разве затрещины налево-направо отвешивают?              Аня посмотрела в сторону улицы. У самого бордюра были припаркованы автомобили, уже куда более достойные в сравнении с чьей-то ржавеющей «ласточкой». Освещенные фонарями, чьи лампы имели грязный жёлтый цвет, машины казались будто усыпанными мелкими золотыми гранулами.              Кто-то газовал, разрезая шум дождя гулом мотора, какой для столицы был в порядке вещей, но Пчёлкиной в тот миг взорвал пару-тройку нервных окончаний.              Она не знала, что сказать. Могла согласиться с Витиным риторическим вопросом, мол, да, Тарасова тоже хороша, Тарасова первая начала, Тарасова сука, заслужила стакан воды и пару ласковых. Но тогда возникал вопрос, отчего всё та же Тарасова не имела права ответить пощечиной, на какую Анна-таки напоролась?              Ведь могла, наоборот, сказать, что нельзя людей бить, ни по каким соображениям, все вопросы надо решать словами — даже не всегда хорошими.              Осознание, что Пчёлкин, за хорошие восемь лет своей «карьеры» отдал указ не на один десяток убийств, пришло вместе с прикосновением мужа к её подбородку.              Анна поняла, что момент, когда что-то ему могла ответь, упустила. И молчание её, вероятно, сошло за положительный ответ.              В тишине они пришли к единому мнению, что Тарасова сука.              Девушка не знала, насколько с тем была согласна. Скелет оттого весь будто сжался, словно «уселся», как ткань после стирки в кипятке, и рёбра сильно-сильно обхватили органы грудной клетки.              Витин большой палец прошёлся по щеке, внешний вид которой уже никак не намекал на пощечину, какую Аня с пару минут назад получила.              — Сильно было больно?              Она вздохнула. Выдохнула. Покалывание ещё ощущалось, простреливало вверх-вниз по скуле, но ощущалось слабо — как незначительная чесотка.              Девушка, осознав, что снова долго молчала, хмыкнула:              — Сильнее было задето моё достоинство, — не до конца осознавая, насколько всерьёз или, наоборот, в шутку говорила. И вдруг хохотнула коротко; то было что-то ближе к нервному.              Муж провёл ещё раз пальцем. Смотрелся в щёку, на которой в плохом освещении едва ли можно было что-то разглядеть. Но виднелись мелкие следы удара: редкие красные точки на коже были местами, в каких ещё особенно чувствовалась щиплющая боль.              Пчёла понял: если б пощечина была делом мужских рук, то он бы не пожалел для уёбка целой обоймы. Для новой сучки Белова он припас пару крепких слов, но бежать обратно в клуб, чтоб их истеричке высказать, не собирался.              Так что пусть Кордон катится к херам и радуется, что родилась бабой.              Анна под ним напряжена была. Подобралась так, что Витя чувствовал, как напряжены были скулы. Словно жена боялась дальнейших слов. Когда ветер со стороны Яузы подул, кожа шеи под мокрым шарфом Пчёлкиной покрылась мурашками, вынуждая её шею вжимать в плечи.              — Замёрзла?              Она только сглотнула. Не помешала никак, когда Витя принялся развязывать шарф, какой в начале апреля Аня носила на голове, а не груди. Взглянула только исподтишка, пока он крепче запахивал полы пальто супруги, пока поднимал воротник, чтоб хоть как-то шею, слабое к простудам горло закрыть.              Её молчание стало катализатором к фразе, какую Пчёлкин думал оставить при себе:              — Вот тебе и «съездили домой»…              — Ненавижу её, — вдруг воскликнула Анна так, словно была кислотой, в которую влили воду, отчего взорвалось всё сразу. И перед лицом Вити дёрнулась, сама того не замечая: — Ненавижу! Сколько она у меня в театре крови выпила своими выкрутасами, теперь ещё и с Белым крутится! Думала, всё, проехали, не увижу больше. Ан-нет! Явилась, черт возьми…              Пчёла ничего не говорил. Не пытался ей поддакивать, уверенный, что супруга и без того о его отношении к суке могла догадаться, не думал ей рот затыкать. Пусть говорит. По делу всё.              Анна вскинула брови, затем сразу же губы поджала в усмешке; по лицу её будто прошлась рябь, когда девушка глубоко вздохнула, а на выдохе вдруг принялась рыться в сумочке:              — Бесстыжая какая; «не Тарасова, уже Кордон с марта», надо же!.. Вот дрянь, даже не пыталась ведь…              Пальцы нашли упаковку сигарет и вытащили их так резво, что Витя на секунду и не понял даже, что было у Ани в руках. Она же хотела бросать?..              Когда она, челюсти сжимая, принялась искать в сумке зажигалку, с Пчёлы сошло оцепенение. Бригадир сигарету вырвал так, что у жены челюсти друг о друга клацнули, а когда она голову вскинула в нервозности, что должна была уже отпустить, увёл руку себе за спину.              А Анна — за сигаретой, как ребёнок за конфетой.              — Ань, это чего?              — Вить, дай сюда, — заупрямилась девушка, у которой от желания почувствовать во рту дым, малость покалывающий щёки и корень языка, уже чесались руки.              И для Пчёлы это было худшей реакцией. Прошёл момент, прежде чем он понял, что в такой ситуации любое Анино действие было бы для него «худшим». Витя поклялся, что сигарету попросту напополам в следующий миг сломает, но до того перед лицом супруги потряс стиком «Chapman Red»:              — Мы с тобой не разговаривали разве на этот счёт?              Пчёлкина смогла только закатить глаза жестом, какого во времена её отрочества не увидел никто из родственников тогдашней Князевой — ни мать, ни крёстный, ни, тем более, отец. Не увидели лишь потому, что комсомолка, умница и красавица на то просто не давала повода.              Зато, видимо, на двадцать шестом году жизни решила отыграться за все свои гештальты, не закрытые к моменту, когда разменяла третий десяток.              В виски будто впились горячие иглы, когда Анна, поджимая челюсти, проговорила в манере, напоминающей смесь раздражения и просьбы:              — Вить, хватит ломать комедию.              — Да чего-то мне не особо смешно! — воскликнул он, вслед за её словами посылая эхом свою фразу. Супруга, тупя взгляд в отсеках сумки, рыскала в поисках зажигалки, чтоб сигарету-таки поджечь, и это намеренное спокойствие было для Пчёлы равнозначно удару по переносице. — Ань, ты ж бросала. Это чего тогда?              Пояс чёрного пальто для Пчёлкиной сделался портупеей, способной тело перетянуть, передавить насмерть.              — Я и так бросаю.              — Да ну?              — Да. Резко бросать, к слову, вредно для организма, а так я последний раз полторы недели назад курила, — уверила мужа, обманывая, и попытала ещё раз удачу вырвать всё-таки сигарету из Витиных пальцев.              Пчёла не поддался, в тот раз её упрямством ничуть не восхищённый.              — А что, десять дней без курева — твой потолок?              — Вить.              — Что?              Она вздохнула глубоко. Лёгкие вместили в себя несколько литров воздуха, но куда охотнее хотели горящего табака. Возмущения от кислорода брали подпитку, от них росли, разбухали, подобно губке в воде, — «в конце концов, кто ей про вред сигарет сейчас ещё говорит?!..» — но Анна свои недовольства давила, топила.              Стараясь говорить рассудительно, не давая мужу очередной повод выбросить сигарету в лужу, в асфальт её втоптать, девушка запахнулась крепче в пальто.              Оно казалось холодным снаружи, но тёплый твид изнутри ещё всё-таки согревал.              — Вить, давай не будем друг друга обманывать, — попросила негромко, но слова всё равно устремились под куполообразный потолок проезда. Заглянула в лицо, что было одновременно как камень, огонь и пасмурное небо. — Я же всё равно закурю. Если не сейчас, так чуть позже.              И тут Пчёлкин не смог ничего сказать. Наверно, потому, что то было правдой; Аня бы в ванной по приезде заперлась, уверяя, что перед самолётом хочет ополоснуться, а на деле в стопке между полотенцем и нижним бельем в ванную пронесёт сигарету и зажигалку.              Вот такая упрямая… И то, видать, было не всегда хорошо.              От недовольства и осознания, что супруга говорила вещь, им ясную обоим, первое жгло пламя, пока второе почти арктическим холодом давало понять, насколько та жертва будет бесполезна.              Неспешно, словно готовясь в любой миг одёрнуть руку, как от мышеловки, девушка потянула свободную ладонь к стику.              — Вить, одна сигарета… — пообещала шепотом, в который, вероятно, ни он, ни она не поверили.              С похожей интонацией говорили люди, зависимые от самых разных вещей: начиная от телевизионных передач и заканчивая наркотиками. Табак болтался где-то посреди это списка, между азартными играми и алкоголем.              Когда Анна всё-таки вытащила сигарету, о которой договаривалась так, как не каждый миротворец договаривался об обмене пленных, Витя в сердцах выдернул из внутреннего кармана пальто портсигар.              — Огоньком поделишься?              Она только кивнула, подпаливая кончик сигареты. Когда почувствовала кожей лица, как вспыхнул табак, то показалось, что с горла сняли кандалы. Дым закружился, завальсировал на слизистой губ, и, кажется, в кровь разом проник, делая тело одновременно тяжелее и легче.              Витя наблюдал. Картина курящей Ани, у которой огонёк зажигалки меж пальцев плясал, ему не нравилась совершенно. Так чувствовалось что-то неправильное, что-то иррациональное — как попытки доказать, что два плюс два ровнялось всё-таки пяти. Но наклонился всё-таки к ней со своей сигаретой.              Кончики — горящий и поджигающийся — коснулись друг друга. Лица оказались близко, что особенно хорошо бы вышло смутиться, будь они друг другу людьми чужими. Но Анна себя поймала на мысли, что всё-таки горели щёки, — ни то от недавней пощечины, ни то от осознания, что муж ей шёл на явные уступки — и прикрыла глаза.              Хотя, от кого прятаться? Вот смех ведь…              Пчёлкин стал уж думать, что от дождевой влаги в воздухе, от ветра, заглядывающего в проезд, сигарета не зажжется. Почти успел своей мысли обрадоваться, но на выдохе почувствовал, точнее, увидел, как вверх по лицу поднялся дым.              Особо внеземного удовольствия Витя не испытал. Зато супруга, делающая глубокие затяжки, на которые, кажется, не любой курильщик был способен, вдыхала жадно.              Веки её дрожали, будто от холода, а когда Анна глаза открыла, затряслись и ресницы.              В какой-то миг, от предыдущего отличный лишь гудком чьего-то автомобиля, катящего по Золоторожской набережной, девушка стряхнула пепел и неожиданно тихо, почти под нос себе бубня, проговорила:              — Ещё Саша… Уж от кого не ожидала, так от него. Кем себя возомнил? Тоже мне, альфач!.. — и выпустила изо рта струю дыма. Пчёлкин отметил, в сторону от Ани выдыхая, что у супруги подрагивала нижняя челюсть. В купе с трясущимися руками и веками это казалось каким-то третьим компонентом, дающим понять, что дрожь — не случайность и не совпадение.              Супругу действительно бил озноб.              Пчёлкина на то внимание обращала лишь поверхностно. Проще было бы сказать, что по никотину скучала, что дрожь — некоторая ломка, не идущая ни в какое сравнение с той, которой ломало напополам наркоманов.              Оттого легче, может, и не становилось, но Анна ничего более не говорила. Лишь курила, недоумевая, почему пламя так быстро шло вверх по сигарете.              Было горько. Обидно за Ольгу, которая носила наставленные мужем рога, не зная, вероятно, о беловских «развлечениях». В то же время злость жуткая брала за Сашу — он совсем не походил на того двоюродного брата, которого Аня знала до самого девяносто пятого года. И злость эта не шла даже в сравнение с той, которая душила при упоминаниях о суке-Тарасовой.              И, разумеется, ничем не походила на раздражение, колющее изнутри, от осознания, что их поездка в Москву была напрасной.              На следующей затяжке Анна закашлялась. Глаза предательски отсырели.              Мысли, которыми пыталась себя сдержать на протяжении всей «встречи», но которые куда-то отступили в момент удара Кордон, теперь вернулись в голову. И мало того, что вернулись, они оказались за спиной Анны и как следует огрели её по затылку, вынуждая думать, что голова пробита, что по чёрным волосам и такой же чёрной блузке течёт горячая кровь.              Как, мать твою, не вовремя.              Пульсация с оттягом играла на нервах. Пчёлкина курила, а сама поглядывала на Витю. Он ничего не говорил, приняв на себя роль молчаливого, но внимательного слушателя, смотрел в сторону, но Анне казалось, что думал он примерно о том же. О неудачных переговорах, какие были прерваны… ею же.              Что-то с шорохом сложилось внутри девушки, придавливая насмерть, хороня заживо.              Пчёлкина будто прозрела.              «Мать твою… Да если б не драка!..»              Мысли сменялись так быстро, что Анна, едва успевая отходить от осознания одной истины, лежащей на поверхности, была вынуждена мириться с новой. И оттого было отвратительно; адреналин в крови спал, а вот последствия секундной слабости, от которой не смогла себя оградить, никуда не пропали. И не пропадут теперь никогда…              Она взглянула на мужа. Тот не выглядел чем-то больно удивленным, но Пчёлкиной в тот миг показался… невозможным. В том смысле, что его спокойствие, больше напоминающее смирение, какого Витя на деле не испытывал, Анной невообразимо желалось. Так же хотелось ровно дышать, по сторонам смотреть лишь с толикой напряжения, а не чувствовать себя такой отвратительно жалкой в проявлении слабости.              Хуже было осознавать, что сделать ничего не могла. Уже не могла. Хотя была в состоянии.              Не цепляться с Тарасовой, не вестись на её провокации, хотя бы остаться в клубе, чтоб не срывать переговоры… Ведь так велик был шанс, что выслушавший Валера попытается воззвать к благоразумию Космоса и Белого, или Саша, в знак эдакого извинения за свою вторую даму сердца, снова пригласит за стол переговоров, во второй раз оказавшись сговорчивей!..              А теперь что?!              — Витенька, милый, — вдруг сорвалось с её губ шепотом. Таким чистым и дрожащим, что Пчёлкин, думающий о том, как врасплох его застала Аня со своими сигаретами, напугался натурально.              Оборачиваясь с комом в горле, Пчёла думал: «Только б не увидеть её в слезах». И мысленно сжал пальцы крестиком, когда в полумраке апреля всмотрелся в лицо жены. Но она не плакала. Тоски не было.              Только ужас — одновременно лихорадочно-горячий и ледяной.              — Анюта, ты чего?..              — Прости меня.              Она щелчком вдруг отправила сигарету куда-то на асфальт. Та разок отскочила, как шарик для пинг-понга, а потом ткнулась концом о землю и упала, напоследок зашипев. Витя тогда вообще что-то перестал понимать. Наклонившись к её лицу, взял за локти так, чтоб его сигарета не прожгла рукав Аниного пальто.              Сырые чёрные пряди прилипли к щекам, когда у Пчёлы на собственном вопросе кольнуло в правом предсердии:              — Да за что, ты чего, малыш?..              — Я переговоры все сорвала, — проговорила она в жаре, живущим засчёт злости на саму себя, за глупость, нетерпимость свою, какую так старалась ограничивать. Всегда, всегда себя в руках старалась держать, и в самый важный момент так упустила!..              Отвратительный скользкий ком, какого знать бы не пожелала, подобрался близко-близко к горлу, вынуждая говорить быстрее, пока такая возможность вообще существовала, но слова, голос делая тоньше:              — Боже, Вить, прости… Я же так мешала!.. Ты с Валерой говорил, а я сидела, как контуженная, ничем не помогла. Потом ещё эта сука меня вокруг пальца, а я повелась, как дура!.. После такого Саша точно слушать не станет, Боже, что я наделала… Прости меня, пожалуйста, Вить, прости!..              Пчёлкин супругу заткнуть хотел ещё с первой фразы, но когда на последнем «прости» её голос дрогнул, ломаясь в мокроту, терпеть не мог. Что-то рвалось, треща, взрываясь во всем теле, когда Витя на себя дёрнул жену, зажмурившуюся настолько крепко, что перестала дышать, и прижал к груди.              Очень хотелось её глупой назвать, сразу же вдогонку целуя, говоря, чтоб мыслей таких не допускала больше. Но не вышло; когда жена головой к плечу его прижалась, забылись мысли и желания, а слова, крутящиеся на кончике языка, распались на бессвязные буквы.              Витя только следом сигарету выбросил и, руки себе освободив, обнял её двумя руками.              Ладони бегали по дрожащей спине, по сырым собранным волосам в попытке сжать так крепко, чтоб она не плакала, чтоб не осталось в голове мыслей, будто виновата.              В чём ей быть виноватой? Что бригада под грозным взглядом Белова уверенно шла в отказ, пользуясь одной и той же фразой про «сырую идею»? Что Кос потерял какую-либо способность к критическому мышлению и за Саней каждое слово повторял попугаем? Что Белый разнообразия захотел и в качестве «развлечения» себе выбрал сучку, главным способом досуга которой было капанье всем и вся на мозги?              — Аня, ты чего!.. — воскликнуть хотел, но на деле смог лишь прошептать. — Где твоя вина? Не придумывай, ты что, милая…              — Ты за мной пошёл, — проговорила она в складках его пальто так, что вдруг нашла рукава и крепко в них вцепилась, силясь не упасть. — После такого ни меня, ни тебя никто не выслушает. Хотя могли. А так — всё зазря…              — Ты правда в это веришь? — хмыкнул Витя так безобидно, не как только смог, а ещё нежнее. Что-то, за гранью фантастики. Погладил по голове, лишь чуть цепляясь браслетом за заколку в чёрных волосах, и поцелуй на мокром темени оставил: — А, любовь моя?              Анна ничего не сказала. Молчание должно было тогда стать положительным ответом, но Пчёлкину совесть не позволила то счесть ни за «да», ни за «нет». Супруга тогда сильно-сильно внутреннюю сторону щеки прикусила, только б вслух всех своих мыслей не произнести — от очередного проклятья, что не сбудется никогда, в адрес Тарасовой до ругательства на саму себя, на несдержанность, что так дорого обошлась.              В чьей-то квартире дома с двором-«колодцем» зажёгся свет, делая левую половину лица Пчёлкиной более тёплой и оттого контрастной. От уродливого освещения прячась, от чужих глаз, девушка лишь сильнее вжалась грудью в грудь Витину. Оттуда в попытке избавиться от колючей лозы, обернувшейся вокруг шеи плотным кольцом, исступленно прошептала, не помня до того свой голос таким дрожащим:              — Если б мы остались, Белову могло стать стыдно. И мы бы могли всё объяснить. Но я ушла…              — Мы ушли, — поправил её Витя тоном таким, что Анне лишним стало поднимать на него глаза в попытке понять, насколько серьёзно он говорил, и задавать глупейший вопрос без ответа из разряда: «Что ты имеешь в виду?».              Сердце тогда, кажется, сменило своё местоположение, подобралось совсем близко к рёбрам, вровень с ними становясь. И каждый удар оттого ощущался так сильно, что их терпеть, переносить требовало больших стараний, каких у Ани за весь длинный день толком и не осталось.              Последние силы были брошены на то, чтоб не всхлипнуть у Вити на груди, когда он, вдруг рассмеявшись тихо, как нараспев, погладил снова по голове и спросил:              — Неужели я бы за тобой не пошёл? Ты правда думала об этом, м, душа моя?              И Анна почувствовала себя фениксом. Обернулась-таки в пепел, в труху, из которой, казалось, вовек не восстать, но в то же время чувствовала, как потихоньку, по кусочку, по глоточку, стала собираться. В мелкие-мелкие частицы.              До полного «воскрешения» — рано. Но процесс уже будто был запущен.              Казалось, что позвоночник потерял свою крепость, стал желейным, когда Анна, руками упираясь под рёбра мужчине, всё-таки распрямилась. Мысль о макияже глаз, осевшем на нижних веках размытыми линиями, настигла вместе с давно познанным ей осознанием, каким разным человеком Пчёла мог быть.              — Ни за что бы нет…              — И не думай так никогда, родная, — указал ей Витя. Свет, падающий со стороны чьей-то квартиры, его взгляд, лицо сделал таким мягким… Или дело было вовсе не в освещении? — Хрен с этими переговорами…              «Белов от своих убеждений не отошёл бы в независимости от того, остались бы мы. Он же теперь у нас легальный человек!..»              — …Исмаил должен был понимать, что не особо что выйдет. Я ему это ни один раз говорил.              Анна утёрла нижнее веко под правым глазом. И хотя под ресницами не было ни намёка на потёкшую тушь или размазавшийся карандаш, под левым глазом Витя сам провёл подушечкой.              — Мы должны были попробовать…              — И мы попробовали, — осёк Пчёла в резкости, которая супругу не задела, а напротив. — Всё. Значит, двигаем без Белова, — и двумя руками за лицо тогда обнял супругу, видя, что какие-то толики сомнения в тени взгляда у неё-таки остались.              Останавливаясь совсем близко от губ её, спросил в почти утвердительной манере, ему рвущей одну часть нутра и одновременно с тем лечащую другую половину:              — Договорились?              Анна на миг забыла все слова, все языки, какие только знала. А потом, когда Витя вдруг прижался к ней лбом так, что кончики носов касались друг друга, защемило до ужаса сердце, словно в него, как в подушечку для шитья, воткнули множество иголочек разом.              Она перекинула руки ему через плечи, обнимая, этим заменяя утвердительное «договорились». Чтоб себя убедить, в голове прогоняла с десятки фраз, пословиц и поговорок из разряда: «Дружба дружбой, а работа есть работа». И пока в то верилось слабо, но Анна, когда почувствовала на талии пальцы Вити, что были аккуратны, как пальцы пианиста, поняла, что нужно время, чтоб окончательно окрепла уверенность в расхождений интересов Белова и Пчёлкина.              Витя хотел в то же самое верить. И верил, что время вылечит всё. Близость и поддержка супруги — такой упрямой, но такой эмпатичной и нежной, столь хрупкой незабудки, чьи лепестки облицованы слоем стали и льда — этот процесс обещали ускорить.              Им нужно время. Нужна любовь. Нужна работа. Всего в достатке.              Пчёлкины стояли в проёме до тех пор, пока руки не затекли, дождь не стал звучать тише, а Витина сигарета, брошенная на асфальт, но оттого не потухшая, не прогорела дотла.