Княжна II

      — Ты вчера просил прощения.              Анна не понимала многих вещей, с ней случившихся в то утро. Почему, например, руки не тряслись? Почему Пчёла вдруг так сильно полюбил чёрный кофе, ей по цвету напоминающий разведённый активированный уголь? Почему идея, пришедшая в черепную коробку без стука, но с немецко-русским словарём подмышкой, не покидала, а только подталкивала говорить?              Причём, говорить без плана. Для Пчёлкиной не то, что непривычно… Непростительно.              Витя сидел по другую сторону стола от неё, когда девушка с горячей туркой наклонилась к его чашке. Утренний секс, им обоим «заменивший» зарядку, и последующий за ним душ пошёл Пчёлкину на пользу, как бы то не звучало. Муж не казался таким помятым, уставшим, каким Аня его нашла в кабинете ночью, граничавшей с утром; только синева под глазами осталась.              Но от того, вероятно, было не избавиться так вот просто.              — Когда спать ложились, да? — уточнил Пчёлкин. Девушка кивнула, долила остатки гущи в чашку. Пахло, как в лучших австрийских кофейнях. Витя благодарно кивнул, а когда супруга села напротив, пояснил: — Да подумал, нехорошо вышло. Прилетела только, а тут…              — Всё нормально, — уверила его Анна. И, вероятно, такой быстрый ответ мог натолкнуть на мысль, что, напротив, далеко не всё было нормально.              Пчёла взглянул на девушку, которая ни то соврала, что домашнюю одежду никакую в этот раз не взяла, ни то специально, чтоб сильнее мужа позадорить, на себя надела его рубашку и по кухне ходила в одежде, какую Витя от усталости не помнил, как снял. Аня же улыбнулась хорошо знакомым ему жестом; скромная улыбка, но в зрачках будто переливались огоньки зелёной гирлянды.              Руки ему протянула. Пальцы сошлись в переплетении.       Её обручальное кольцо глухо стукнулось о его перстень. Взгляды тогда встретились, казалось, ровно так же, как встречались сотни тысяч раз до того, но, как в первый, сердце, точнее, сердца в синхронности, какую сложно было вообразить, сильнее дали по вискам.              Аня вступала на поле — не минное, но с обилием капканов, зарытых в десятисантиметровый слой земли. Хотя, даже не просто вступала, а приготовилась танцевать канкан, когда провела языком меж слипшихся губ:              — У меня есть к тебе разговор, — и до того, как с самого начала угодила в ловушку, в какую ловили медведей и других диких зверей, добавила: — Выслушаешь полностью?              Когда Витя взгляд, который к тому моменту должен был уже отвести, крепче вперил в её лицо, у Пчёлкиной во рту стало сухо, как в Сахаре.              Мужчина дал себе секунды две, чтоб понять, что чувствовал от столько многообещающего начала. Последний раз, когда Анна подобным образом заводила диалог, кончился их первым и последним — на данный момент и всю жизнь, если повезёт — скандалом.              Стоило ли говорить, что повторять историю прошлого года Пчёле не хотелось?              В надежде, что не переоценил возможности своего терпения, Витя вскинул бровь:              — Выслушаю. В чём дело?              Ей со стороны начало разговора напомнило партию игры профессиональных шахматистов; они друг другу задавали вопросы и сразу же, по окончании хода, ударяли по клавише специальных часов, отмеряя, кто какое время на ход потратил.              — Я правильно понимаю, что у вас сейчас проблемы?              Пчёла посмотрел в лицо ей так внимательно, как, наверно, до того смотрел только на деловых партнёров. Словно думал, что Анна, оттачивающая умение лицо держать, оступится и сама ему переживания выложит, как на духу. И уже не нравилось абсолютно то, куда девушка Витю пыталась склонить.              Он догадался. Ещё тогда, и, наверно, даже раньше — когда голос супруги позвал сквозь сон, когда глаза раскрыл и увидел за правым плечом, на котором, согласно Библии, релаксировали ангелы, супругу. Понял, что Анна заднюю не даст.              Ответа на её вопрос не было. Точнее, был, но насколько правильный?              — Проблематично количество работы, — проговорил Витя с лицом таким же бесстыдным, какое в последнее время особенно часто наблюдалось у политиков, уверяющих, что на Северном Кавказе было тихо, а ичкерийские сепаратисты уничтожались чуть ли не по десятку подразделений за сутки. — Остальное… терпимо.              — Работы так много, что на тебя повесили обязанности русско-немецкого переводчика?              Витя снова на Анну взглянул так, что, встреть она такой взор где-нибудь в девяносто третьем, то, вероятно, прикусила язык и потупила б взор в сторону, сгрызаемая собственными упрёками. Но только вот Пчёлкина давно не была Князевой, которая лицом серела, белела и краснела одновременно от упоминаний криминала.              Она была его женой, этот криминал, если не изучившей, то изучающей — вдоль и поперёк.              И Анина осведомлённость — равно как вина Пчёлы, так и его заслуга.              Её вопрос, если и был выстрелом контрольным, то патроном исключительно холостым. Потому, что Витя уже знал — жена в курсе; ей не помешали воедино всё сложить ни поздний час, ни другая мелочь, кажущаяся незначительной.              И сдал Пчёлу с потрохами словарик, данный лично Исмаилом.              Аня смотрела смело, но в то же время хитро. Пчёлкин ей старался не уступать, несмотря на тепло ладони в его руке. В их приграничном городке шёл один из первых дождей, оборачивающий остатки снега в лужи, а вместе с тем смывающий какие-то недомолвки.              И тогда стало почти натурально ясно, что у Анны есть цель. Цель, которую Витя в девяносто первом и себе, и ей обещал в жизнь не допустить.              — Ань.              — Вить?              — У нас нет проблем с переводчиком, если ты хочешь пробоваться на его место, — сказал резко, что, знай они с Аней друг друга меньше, подумал бы — за такой тон супруга обидится на него смертельно. Только вот девушка наклонила на бок голову; волосы ей щеки спрятали. Витя продолжил:              — Он уезжал по поручению Исмаила в Аргун. Но на границе принимают жёстко. Абдулу с трудом пустили в Чечню, его-то, горца!.. Думали, что дагестанец, а у них с Ичкерией тоже тёрки. Выбраться с Чечни сложнее, чем туда попасть. Даже своим. Пока не может… А немцы не ждут — письмо прислали. В Аргуне связь никудышная, только у сепаратов есть. Вот и… — выдохнул, вероятно, в момент, когда того делать не стоило, потому что выдох этот был равносилен взмаху руками.              — Сами пока взялись разбираться, чего этот Дитрих хочет.              Пчёла сам понять не мог, какая у него интонация была, когда Анну посвятил в некоторые свои сложности. Жалоба? Тоска? Недовольство? Строгость?.. Не ясно. И за то он себя мыслями ругал в жесте, какой бы точно себе позволила супруга, окажись на его месте.              Витя глотнул горячего кофе, такого, что, казалось, стенки горла могли свариться. И усмехнулся про себя; видимо, какие-то черты Аниного характера за четыре с половиной года совместной жизни, Пчёла всё-таки себе перенял. Хоть что-то.              Супруга гладила его руку, но смотрела взглядом-лазером, по которому супруг уже успел соскучиться. И ни коем образом не вязались её ласки на пальцах со взором, крепящим на этих самых пальцах датчики полиграфа. Дождь за приоткрытым окном зашумел сильнее, словно был тропическим, когда девушка, вздёргивая уголок губ с резвостью, какой могла бы возвести курок пистолета, спросила:              — Для тебя это то же самое, что «нет проблем»?              — Да.              Зажгло диафрагму, словно прямо под рёбра приложили калёную металлическую скрюченную палку, какой выжигали юродивые клейма в концлагерях. Подбородок дёрнулся и замер, когда стал держаться параллельно полу.                     — У тебя вошло в привычку засыпать за рабочим столом?              Пчёла усмехнулся; зашла Анна, пусть и с маленьких, но козырей. И кольнуло иголочкой, такой, которой в Китае узкоглазые ещё до рождения Христа лечили всё, — от икоты до открытого перелома — какая-то гордость. Мол, молодец, Анна Игоревна, растёте, хвалю.              — Это было впервые, — уверил её Витя и даже не соврал. И вправду, впервые вчера отрубился, хотя и сам того не помнил. Просто… в какой-то момент неразборчивые немецкие слова, от которых у Пчёлкина ломался язык, а вместе с ним глаза и мозг, слились в единые строчки, а подголовник кожаного кресла стал казаться удобнее, чем вчера.              Подушечкой пальца на поверхности Аниной ладони он нарисовал кривой круг, а сам, смотря на супругу с уверенностью, с которой обычно гляделся в зеркало, добавил:              — И потому — это не проблема.              — Объяснишь?              — Что именно?              — Почему не проблема, — не размышляя, отвечала супруга. Будто из пулемёта лепила. Или, напротив, знала, что Пчёлкин мог сказать-спросить, и продумывала слова наперёд.              Витя пальцами свободной руки отбил по столу ритм, под какой бы огромным трудом подстроились профессиональные танцоры, и брови чуть вскинул под взглядом Ани, думая, что сразу, как к единой — что значило, к его — точке зрения придут, зацелует её всю. И, возможно, на стол Пчёлкину уложит спиной, ровно между тарелками из-под омлета и опустевшей чашкой кофе, приняв объятья и постанывания супруги заместо сладкой конфеты.              Потому, что слишком хорошая. Слишком смышленая. Слишком желанная равно как после трёх недель разлуки, так и после пары часов, проведённых порознь.              — Потому, Ань, знаешь, как говорят? Один раз — случайность. Два — совпадение. Три — закономерность.              — Мне ждать ещё две ночи, чтобы ты признал, что нуждаешься в помощи?              И, наверно, прозвучало резко. Даже провокационно. Пчёла плечи назад отвёл, словно думал стать выше супруги, хотя и без того был высок. Но Анна не стушевалась, а продолжала блефовать с отчаянностью, которая вынуждала сердце выплясывать чёчётку, а сразу за ней самбу с элементами «ча-ча-ча».              С раскрытого окна по полу потянуло мёрзлой влажностью холодного дождя, когда Витя, чуть голову наклонив, с излишне уточняющей интонацией повторил:              — Нуждаюсь?              И, наверно, если сравнить атмосферу в их гостиной тогда, то можно было бы подумать, то кто-то рискнул прикурить в комнате, по углам которой растолканы были бочки с порохом. Кажется, лишняя искра — и всё взлетит к чертям.              Аня так же бы в уточняющие вопросы вкладывала эмоции, если б была на месте Пчёлы. Но в тот момент она была на своём месте.              Хрустя большим пальцем свободной руки, девушка проговорила в более пацифисткой манере:              — Витя, я говорю так не только потому, что переживаю за тебя. Я не понаслышке знаю, какой немецкий тяжёлый для иностранцев. Ты, уж не обижайся, но знаешь язык на уровне: «Guten tag, ich bin Victor Pchelkin». И это не делает тебя знатком.              — Вот как? — с усмешкой уточнил.              — Вот так. И, повторюсь, не дуйся. У меня, правда, самой мозги плавились, когда я только начала на немецком разговаривать. Он… — и в непростительной роскоши запершило в горле, словно оно оказалось вдруг простужено. Аня тайком сглотнула, думая, только б муж эту паузу её не воспринял за попытку «сдать» назад:              — …замыливает глаза. И, думаю, вчера ты это сам понял. В немецком огромное количество слов с сочетаниями согласных, колоссально отличаются склонённые по родам и падежам местоимения…              — Аня.              Витя ей крепче сжал руку. Пчёлкина бы могла подумать, что за своим запалом попросту не услышала первого оклика супруга, и почти было стушевалась, но себя остановила. Заглянула в лицо Вити, что напоминало маску, но с прорезью для глаз. И, может, казался Пчёла серьёзным, малость утомлённым таким разговором, но во взгляде его читалось — не то, что по слогам, по буковкам — согласие и понимание.              Мол, да, родная, правду говоришь, я вчера две строчки от силы перевёл, одна из которых была приветствием, а Фридрих этот расписался на полтора листа…              Девушка пальцами в ответ провела по линиям жизни на его руке, когда Витя, догадываясь, что его никто, в первую очередь, он сам себя по головке не погладит за такое, спросил у супруги:              — Чего ты добиваешься?              — Мне не нравится такая формулировка, — подметила бывшая Князева, допуская каплю яда в своей ухмылке. Витя на секунду какую-то от разговора их отвлёкся и подумал, чуть ли не к Господу Богу обращаясь с благодарностью, мол, спасибо, что их не слышал никто.              Скажи такое Анна в присутствии хоть одного из горцев, те бы змеями зашипели и в то же время закудахтали «орлами», до Луны и обратно недовольные, что им «баба потакает, как и что говорить».              — Я не добиваюсь чего-то там. Я хочу предложить свои знания и умения, потому что считаю их полезными.              Витя хмыкнул; если б не карьера театрального режиссёра, он бы ей предложил идти в политику — стелет Аня так мягко, что, думаешь, даже если и опрокинут после таких речей, то не больно будет. Так, хребет чуть поноет. А сам, понимая, что супруга наглейшим образом пошатнула подобие уверенности, в которой Пчёла десять минут назад и не сомневался, повёл плечами.              Демон на левом уверял, что, раз Аня сама рвётся, то он плохого ничего не сделает. Ангел на правое ухо нашептывал, что Витя не мог помощь её принять. Ведь обещал себе, жене, что не допустит и близко до разборок, в которых ни к кому, даже к собственному отражению нельзя поворачиваться спиной — того гляди, и нож воткнут по самую рукоять.              И эти два тона, то сливающиеся воедино, то друг друга перекрикивающие, жгли нервные клетки в голове.              — Я не считаю правильным принять твою помощь.              На миг он сам не поверил, что сказал о сомнениях своих, да и с честностью такой, от которой тишина в последующие две секунды становится оглушающей. И это было настоящим звуком правды; конкурировать с ним в этом «звании» могли лишь церковные колокола.              Аня задала вопрос:              — Почему? — и об ответе догадалась через секунду.              Витя во второй раз отбил пальцами ритм неровный, но быстрый. Язык как-то сам скользнул между слипшихся губ, когда Пчёлкин, чувствуя себя игроком «русской рулетки», произнёс с честностью, какую видел далеко не каждый храм:              — Потому, что я обещал, что ты во всё это не влезешь.              — Ни за что? — хмыкнула, вспоминая, Анна. Пчёла же и мускулом на лице не дёрнул, когда посмотрел на усмехающуюся в ехидстве супругу:              — Никогда.              Звучало сильно. И так, вероятно, и было — до мурашек, до асфиксии, до чувства полёта бабочек, крылья которых были сделаны из стекла, а сами чешуекрылые будто только-только вышли из анабиоза, отчего и казались ледяными. Откровенно странное чувство, Анне приносящее ни то желание биться головой о крепкий стол, ни то давящую внутренности ласку.              Эдакое мазохистское удовольствие.              Пчёлкина выдохнула. В голове были выстроены в очередь аргументы, которыми могла бы оспорить Витино обещание, данное ей от чистого сердца, но, вероятно, не на особо холодную голову. Ведь помнила, как пыхал жаром ярости кавалер тогдашней Князевой, из «бэхи», тогда казавшейся самой люксовой и фантастической машиной, выжимая всех лошадей, будто нёсся на перегонки со смертью, в роли которой выступали его амбиции…              — Вить, — сказала на выдохе, и, вероятно уже тогда стало ясно Пчёле, что жена будет противиться. Он мысленно усмехнулся; один из крайних оплотов его доказательств стал рушиться.              И виной тому, прекрасной причиной была сама Аня.              — Анют, давай мы…              — …поговорим, — закончила за него, в ответ крепче сжимая руку мужа. Мол, подожди. И будто скрестились два ножа, один из синего камня, второй из зелёного, в стороны высекая искры, способный тот самый порох, по гостиной раскиданный, привести в «боевую готовность».              — Аня.              — Вить, переговоры с Делажем для меня были снегом на голову, — перебила снова, поняв вдруг, что у неё один способ был у Пчёлы слово забрать. Только силой, только нескончаемым монологом. — Он у порога топтался с охраной, и тогда у меня просто не было выбора; Белов на меня всю ставку сделал. И, конечно, это… малость выбивало землю из-под ног.              Витя сидел. Потом в какой-то миг встал, подошёл к открытому окну. Закурил. Анна, поднявшаяся следом за ним, отпустила угол стола, на который опиралась ровно в тот момент, когда Пчёла выпустил в форточку первую затяжку.              У неё во рту горько стало, будто подошла и с рук Вити затянулась крепким «СаМцом». Эту марку Аня терпеть не могла ни до того, как стала себе красный «Chapman» покупать, ни после того, как принялась медленно, с яркими срывами и неудачами бросать.              Хотя, «бросать» — слово громкое. Оно уже как год почти смешило своим бесконечным повторением, извечно наступающим после «последней» сигареты.              — Но сейчас ситуация другая, Вить, — сказала, за ним останавливаясь. Голая ровная спина Пчёлы, на которой в слабые без очков глаза бросались родинки и покрасневшие следы её ногтей, казалась щитом, из-за которого Ане не было смысла показываться.              В горле было сухо, как от табака, который не сама курила, а лишь с воздухом глотала, когда Анна позволила себе парой мускулов на лице дёрнуть, их разминая.              — Моё желание помочь не обусловлено необходимостью. И я знаю, что, даже если б и была одним из самых реальных, простых вариантов решить проблему, ты бы искал пути более сложные, — сорвалась правда её размышлений, схожая с Витиными мыслями с каждом слоге.              И Аня, хоть и понимала, что, вероятно, рано решилась на физический контакт, всё-таки подошла ближе.              Руки положила наискосок от его лопаток. Щекой прижалась к позвонкам, которые прощупываться стали лучше, стоило Пчёле приосаниться — хотя, казалось бы, куда сильнее плечи откидывать. Щит её, её главное оружие и трофей, ради которого стоит сражаться даже с самой собой…              Анна не помнила, когда в последний раз у неё от Вити слезились глаза.              — Вить, я понимаю, что делаю. Да и, всё-таки, согласись… — она чуть сильнее руки к нему прижала. Пчёла молчал; дым, поступающий в лёгкие, расшатывал весы в его голове, до сегодняшнего утра находящиеся в уверенном равновесии, которое мало что могло пошатнуть.              Жена проговорила негромко, но с нотками какого-то металла в голосе:              — Я не буду переводить вживую. Всё, с чем я встречусь — это лист бумаги, на котором уже изложены все мысли, предложения вашего… бизнес-партнёра. В чём опасность?              Пчёла продолжал хранить тишину. Анна чувствовала себя ступившей в медвежий капкан, но ловушка ещё не закрылась, а только ждала, когда же жертва дёрнется и встретится с острыми шипами механизма. И Витя, куря, чувствовал пульс супруги своей спиной, о которую она опиралась.              Разделили, словно на двоих, но в то же время не напополам.              Он тихо-тихо выдохнул, думая, как бы супруга любое лишнее движение не сочла положительным ответом. Как бы не оставила, побежав в сторону кабинета, где под ворохом бумажек лежало письмо, о содержании которого Пчёла до сих пор не догадывался. А потом руку за спину себе завёл, постучал чуть по боку Анны, её к себе подзывая.              Супруга подошла ближе. Витя меж челюстей зажал сигарету, сам девушку обнял. Может, малость небрежно, но оттого не менее крепко. Перекинул ей руки через плечи, в которые сегодняшним утром хватался, под собой удерживая поскуливающую, мечущуюся на простынях жену.              Она в ответ смотрела на него с высоты своего роста. Грудь, запахнутая полами рубашки, прикоснулась к груди Витиной жестом достаточно интимным для будничной рутины. Но не шло это в сравнение с мыслями, рвущими сердце по швам, по шрамам, уже не однократно сшитых снова и снова.              Витя посмотрел на жену. Она напоминала статуэтку из фарфора и стали. Сколько раз Аня оказывалась под прессом только потому, что была Пчёле дорога? Пальцев сосчитать не хватит. И сколько раз её внутренний стержень гнулся? Гнулся, но не ломался, а сделал Пчёлкину чем-то таким, что напоминало очень сложную отмычку, способную открыть все двери.              Но стоили ли того все тяжести её метаморфоз?              Девушка сглотнула слюну, думая, вероятно, какой из следующих аргументов Вите зарядить, как вдруг он спросил:              — Знаешь, чего боюсь? — и, не дождавшись хоть одного варианта ответа, произнесённого вслух хотя бы для приличия, признался: — Не того, что ты вдруг захочешь уйти. Или если сочтёшь меня шкурой продажной. Я, Ань, боюсь тебя подставить…              — Дурень, — негромко пожурила его. Голову приподняла, надеясь сократить сантиметры между их лицами, но глаза почти закрыла. Пчёлкин волосы ей поправил и, казалось, пальцы сделались крючками, застрявшими в густых прядях, когда жена спросила: — С чего мне уходить?              Ответа у Вити не было. И это, наверно, должно было обрадовать, только вот Пчёле так остро-горько-больно стало, словно ему в рот, в глаза сыпали острой стеклянной крошки. Казалось одновременно, что и нет размышлений никаких, и в то же время между думами его будто бы идёт война, о жестокостях которой не говорят вслух, а только коротко, ясно назначают минуту молчания.              — Вить, я тебя очень сильно люблю, — шепотом сказала, как великую тайну, до того не знакомую. И объятья стали крепче; девушка руки провела под локтями Пчёлы, пытаясь плечи обнять, но обняла заместо того спину.              — Я сильнее.              — Это спорно, — таким же шепотом ответила ему супруга. А потом голову запрокинула, повинуясь движениям пальцев в волосах. Витя явно поцеловать её хотел, прекращая разбрасывания громкими и не очень словами; и Аня, вероятно бы, даже первее к нему бы потянулась, спуская ладони по крепкой тёплой груди, на которой хорошо засыпала.              Но в паре секунд, отделивших её от момента, какой мог заставить всю инициативу свою бросить, она проговорила:              — Витенька, милый… Люби меня, но, пожалуйста, не считай слабой.              — Никогда не считал, — сказал он ей серьёзно. — И не буду.              Лица были так близко, что в глаза было сложно друг другу заглянуть — в зоне видимости были лишь губы. Пчёла свои кусал в перерывах между словами, Аня облизывала, думая, и сердца́ с одинаковыми силами давали в точки на теле, на которых особенно хорошо чувствовался пульс.              Так, что, казалось, ещё миг — и шум крови оглушит, захлестнёт волной страшного красного цунами.              Супруга из последних сил держалась, кажется, уже в тишине находила новые и новые доводы, чтоб Пчёлу убедить. Но и тех было мало, они напоминали тонкие ветки, какими пытались залатать пробоину в корабельном судне.              — Вить, это просто письмо. Уже написанное, отправленное. Оно не кусается.       Пчёла хмыкнул так тихо, что, наверно, усмешка его больше сошла за рваный выдох.               — Меня не тронут, — уверила Аня и вдруг улыбнулась. Пчёлкина подметила в тонкости, за которую он бы любого своего товарища по бизнесу бесстрашно осадил:              — Я же, в конце концов, с тобой.              Витя снова усмехнулся. Соглашаясь, конечно, смеялся; а что, разве не права она?.. Пчёла повёл плечами, что будто затекли, и не заметил, что левое оказалось чуть ниже.       Словно тот, кто на нём сидел, перевешивал.              — Значит, ты на рожон лезешь только потому, что я тебя защищу, даже если что-то не по плану пойдёт? — уточнил он елейно, но самому смеяться не хотелось. Потому, что понял — вопросом своим Пчёла поставил размашистую подпись в акте о капитуляции, значащим Анину победу. Не первую и, вероятно, далеко не последнюю.              Супруга в ответ только носом к его носу притёрлась жестом, какой в голове Пчёлкиной запомнился свадьбой, после себя оставившей воспоминания, фотоснимки в альбомах родственников и чувство спокойствия.              — Надо будет — я и тебя защищу.              Пчёла хмыкнул. Но поверил. Потому, что не сомневался. Ни в супруге, ни в её словах. Хотя и не рисовалась никак в голове картина, чтоб Анна, его любовь, одновременный боль и свет, вышла вперёд, Витю защищая не на жизнь. На смерть.              Но всё-равно верил. Так же смело и безосновательно, как дети верили в Деда Мороза.              — Защитница моя, — хмыкнул он, а сам пальцы глубже провёл в волосы Ани. Девушка в ответ выдохнула долго, но в какой-то миг губы сцепила, всячески глуша свой полустон.              И тогда Пчёла своё обещание исполнил. Поцеловал, как и хотел, но уже не горя желанием уложить супругу спиной на стол. Дело-то до него, до стола, когда Анна, хоть и выигравшая в том их пререкании, губы раскрыла так, словно всё проиграла, и руками хаотично проскользнула по плечам, по шраму от дурной пули и ниже?..              Руки сами, повинуясь, кажется, инстинктам, больше напоминающим животные, чем человеческие, сжали чуть пряди. Супруга ответной лаской пальцев, скользящих, порхающих над кожей Пчёлы, кровь сменила крутым кипятком и, кажется, прямо-таки и напрашивалась на набегающее безумие. Такое, за которым ни времени не чувствуешь, ни усталости. Вообще ничего не чувствуешь, кроме жара мыслей, тугости Аниного тела и шатаний кровати, каркасом бьющейся о стену.              Витя себя остановил до того, как руки из волос девушки скользнули к пуговицам его рубашки. Анна, целующаяся ещё какие-то секунды, кажется, больше по инерции, выдохнула с тяжестью. И это было отличной проверкой… на всё, блять. На желание показать, как хочет, как любит, как хочет любить супругу, на уверенность и серьёзность дел, какие, к превеликой жалости, не ждали.              Пчёла все проверки свои прошёл. Жаль, что результаты между собой разнились серьёзно.              — Это единственный раз, Ань, — сказал ей со строгостью, которая на контрасте с лаской губ могла показаться холодом, пару лет назад способным дать девушке пощёчину. Но Пчёлкина в ответ только взгляд подняла; в зрачках блестели бенгальские огни, какие зажигали исправно лишь в праздники.              Хотя, Пчёла пошёл на уступки. Это ли не красный день календаря?              — Ты поняла меня? — меньше, чем на треть, он поднял тон, словно сомневался, что супруга его услышала. — В первый и последний раз, Аня. Потом вернётся переводчик. Твоя помощь ценна, но одноразова, — отчеканил Витя.              И девушка готова была ещё с десяток вариаций одной и той же мысли услышать, чтоб понять окончательно.              Она поможет. Она будет полезна.              — Я поняла, — уверила Витю голосом таким же строгим, зная, что мягкость в тоне может Пчёлу переубедить. И тогда, вероятно, второго раунда дебатов и уговоров не вынесла бы.              Аня подняла взгляд. Витя думал о чём-то, словно пытался предположить, какие последствия будут от выбора его. И видела девушка и в глазах супруга, и на лице его сомнения, качающие в русоволосой голове чаши весов, что так и не могли найти равновесия.              Тогда, кажется, рукой художника, способного творить картины, что встали б в один ряд с «Джокондой», на губах у неё нарисовалась улыбка. Такая же, как у леонардовской красавицы — скромная, но говорящая адресату, какому та улыбка и была посвящена, многое. И, наверно, даже большее.              Она руки провела под локтями мужа, приложила ладони над лопатками. Лица ближе оказались, и девушка подарила Вите поцелуй, близкий к платоническому — такой вообще сложно было бы назвать поцелуем. Так, мимолётное касание, что скорее могло бы почудиться, чем быть на самом деле.              — Спасибо, Витенька.              И хоть Пчёла понять не мог, за что супруга могла благодарить с искренностью, но ей кивнул. Погладил по голове, по волосам жестом, каким, вероятно, его супругу гладила только Екатерина Андреевна в далёкие времена — когда в незыблемости Союза не возникало никаких сомнений, когда Аня ночевала в крепости, выстроенной из учебников, дабы одиннадцатый класс окончить с медалью, когда Витя ещё не знал, что «сеструха Белого», о которой сам Саня упоминал не чаще раза в квартал, станет женой ему.              Женой. Любовью, болью и светом сразу…              Аня, на грудь мужа положив голову, смотрела в сторону раскрытой створки, по наружному подоконнику которой стучали капли, и вспоминала, в какой карман сумки убирала очечник.              Дождь шумел мерно. Последний маленький сугроб обернулся большой мёрзлой лужей.