Княжна II

      Праздничное утро встретилось одиночеством, упавшей температурой и очередной проверки шкафных полок.              Аня понимала, что этим со стороны, вероятно, походила на человека с обсессивно-компульсивным расстройством, у которого странные действия были обязательным ритуалом, без которого, в лучшем случае, день бы мог пойти наперекосяк. Но сделать ничего не смогла, когда встала с кровати и, чувствуя натяжение нервов до стадии стальных тросов, подошла к шкафу.              Одежда была на месте. Вся, до последней рубашки.              Пчёлкину это одновременно ободрило облегчением и разозлило так, что она, позволяя себе совершенно лишний в пустой квартире шум, стукнула дверцами. Ничего не складывалось в голове, прошлыми сутками раскалывающейся от озноба; радовало, что, вопреки назойливым мыслям о серьёзном разладе, Витя вещи оставлял дома — хотя, где же ему ещё их оставлять, его же квартира.              Но бесило в то же время. Вопрос, будто в рупор произносимый кем-то невидимым, шумел в ушах: «Для чего тогда он приезжает? Специально, что ли, на нервах мне играет? На диван спать уходит, ничего не забирает с собой…».              И снова ехидство отвечало вполне ясную, очевидную вещь — Пчёлкин в свой дом и должен приезжать.              «А, может, напротив, проверяет, чтоб я вещи не упаковала?..»              Анна под войну собственных мыслей поджала челюсти так, что оставалось загадкой, как зубы в пыль не раскрошились, взяла с верхней полки махровое полотенце и пошла в душ.              Бабочки в животе умирали от недовольства и возрождались какой-то странной радостью чуть ли не ежеминутно.              

***

             Высушенные волосы она вычесала до такого состояния, что не знала, как пряди теперь вообще можно было спутать. Кофе, впервые за долгое время сваренный не для Вити, а для самой себя, горчил на кончике языка, несмотря на ужасающие три ложки сахара, добавленных в чашку. Аня завтракала стоя, расхаживая по пустой квартире, как по музейным залам, и всё вилась возле толстого телевизора.              На экране чуда техники сидел неподвижный, будто боявшийся быть застреленным за любое лишнее движение, ведущий. Его поздравления с международным женским днём чередовались с последними новостями, принесёнными с горячих точек в Чечне.              Анне от того смеяться хотелось особенно сильно, захлебываясь собственным ядом.              После того, как отзвонилась матери, поздравляя ту с восьмым марта, как набрала Тамару, день обещал сделаться свободным. А, если правильно слова подбирать — пустым. Но то, отчего-то, не сильно убавило Пчёлкиной настроения, которое и без того балансировало на средней отметке.              Не в натуре Ани было намеренно искать плюсы в не самых веселых вещах, но девушку как-то нагнала мысль, что, зато, может почитать. Может глянуть сценарий, подправить моменты, до которых вчера руки не дошли… Да, в принципе, много чего может, пока возможность есть в тишине мысли по полочкам расставить!..              «Например, решить, что с Пчёлой делать, да?» — снова прорезалось в голове её ехидство.              Пчёлкина в ответ собственным вопросам только допила крепкий кофе и, подумав несколько о вещах туманных, не ясных самой себе, помыла чашку под шум рекламы какой-то жевательной резинки. Горячая гуща песчинками гладила пальцы, вынуждая малость дёргать руками.              Она вытирала насухо посуду, когда с каким-то мысленным поражением заглянула правде в глаза. Скидывать скандал, позавчера круто сотрясший воздух их и, вероятно, соседней квартиры, на тормоза было нельзя.              Ведь, если верить маме, поссориться не страшно. Страшно не помириться. И это было, вероятно, одной из немногих вещей, к которым Анна действительно прислушалась.              Молчание — не панацея. Говорить, разговаривать надо, надо слушать и слышать друг друга, чтоб понять, кто, где ошибся…              «Не панацея» — хмыкнула себе девушка и, сама не заметив, как губы сложила в елейную усмешку, принялась посуду под фаянсовый скрежет раскладывать по верхним гарнитурам. «Но, может, скажешь тогда, что делать планируешь?»              Ответа, кроме ещё одной откровенно кислой мины, у Анны не было.              Но, кто ищет, тот всегда найдёт, верно?              Из-за белых-белых облаков, которыми затянуто было всё небо, пробились серые лучи Солнца.              

***

             Света не отключили, но Аня села с книгой на подоконник жестом, который, как думала, навсегда оставила в средней школе. Вопреки маминым указам не сидеть на мёрзлом подоконнике, бубнящей, что дочь «застудит себе всё», тогда ещё школьница от окна не отходила часами, сменяя один учебник другим. И тогда, в девяносто пятом, уже давно не Князева решила, как в старые добрые, расположиться виском к стеклу и под шум города за окном почитать.              Бесполезно было говорить, что будто на десяток лет назад вернулась. Нет, настолько сильно Анна в ностальгию не ныряла никогда и не стала бы сравнить закат тогдашнего Союза с расцветом новой России. Не походила никак худая берёза, росшая перед окном хрущёвки на улице Введенского, на центр города, разрастающийся многоэтажками, метро и асфальтированными дорогами.              Но стало чуть спокойнее, когда холод окна гостиной остудил голову, когда лучи холодного Солнца коснулись страниц с французскими словами, а ноги, греясь, поджались под подоконник и легли на батарею.              Пчёлкина читала в своём ритме, не наблюдая особо за ходом времени. Мысли о том, что осталось за границами сотворенного Нодье мира, стали не ясны, словно Аня на время русскому языку разучилась и могла понимать лишь по-французски.              Радоваться тому или нет? Она лишь предполагала.               Записки из дневника Карла Мюнстера оборвались, и рассказик Нодье дошёл до заключения, от которого у Пчёлкиной в предвкушении сердце сжалось до размера перепелиного яйца, по груди катаясь, стуча то слева, где положено, то с правой стороны рёбер. И только дошла девушка до описаний господина Спронка, ставшего со временем мрачным и нелюдимым, телефонная трубка наглейшим образом выдернула Анну из полувыдуманного-полуреального Зальцбурга в Москву.              Ровно под гудок высокой мелодии сердце подскочило к горлу, во всю гортань вставая, и упало на секундную паузу. Девушка на выдохе меж страниц положила заколку для волос, зубчики которой дёргала пальцами, и спрыгнула с подоконника. Подошла к столу, на котором вибрировал кирпич, некоторыми смельчаками зовущийся «телефоном».              Она осознала, что в горле, оказывается, высохла вся возможная слюна, когда открыла рот, чтоб поздороваться:              — Алло?              — А…та!..              В первую секунду Анна не поняла ничего, но буквально сразу же она на заднем фоне услышала голос девушки, по которой скучала не то, чтобы сильно… Безумно!              — Ванюш, скажи, «тётя Аня», — проговорила сладко-сладко Оля, и девушка, улыбнувшись так широко, что нижняя губа чудом не треснула, принялась подыгрывать Беловой:              — Ой, а кто же мне такой позвони-ил? Неужели Иван Александрович? — ответом ей было полуутвердительный-полувопросительный звук от троюродного её племянника. Оля снова по слогам повторила имя бывшей Князевой в попытке Ваню тому же научить. — Ой, ну, надо же, Ванечка! Привет, мальчик мой, привет!..              — А!.. — одной гласной ответил ребёнок на все Анины слова и мамины старания. А потом вдруг засмеялся: громко, заливисто, так искренне… Отчего-то Пчёлкина уверена была, что Оля сына пощекотала за живот, или, может, в щёку поцеловала. — Ма-ма!..              Ане теплее стало под рёбрами; подумать только, Ваня уже говорил… Когда они Белову провожали на самолёт в Америку, то сыну с трудом давались слога. А теперь, надо же, племянник набрал, что-то ей там сказать пытался…              Смех Вани дальше зазвучал. Оля к своему уху приподнесла трубку, которую держала возле лица сына и, вздохнув тяжело, на руки полуторагодовалого ребёнка взяв, проговорила:              — Здравствуй, Ань.              — Привет, Оль. Ты как?              Вопрос, вполне стандартный для будничного разговора, ответ на который подразумевал ёмкое «нормально» в тот раз мог за собой повлечь долгие разговоры. И были бы они вполне естественны; девушки, когда втроём с Тамарой собирались, ещё до Аниного замужества, ещё до Олиных родов, могли по десятку минут обсуждать события прошедшей недели. Что уж было говорить про почти что годовую разлуку?              Пчёлкина с ногами залезла на кожаный диван.              Аня и не знала, когда Ольга должна была прилетать. С Сашей, как и с остальными бригадирами, она пересекалась ужасно редко, ужасно мало — теперь понятно почему. Американского номера Беловой ни у Пчёлкиной, ни у Филатовой, чтоб позвонить, узнать о возвращении Оли, не было. И оттого звонок от супруги Сашкиной Ане был… не как снег на голову, нет. С ним сравнивают что-то неприятное, а созвон с Беловой, напротив, был очень к месту. Как… резкое потепление, от какого снег тает.              Но бывшая Сурикова ограничилась тем самым будничным:              — Да, нормально… — что уже особой ложью бросалось в глаза. И только Аня поубавила свою улыбку, выстраивая уголки губ в ровную линию, как Оля предложила под Ванины лепетания:       — Может быть, зайдёшь на чай? Лучше вживую, наверно, поговорить… Если ты, конечно, не с Витей!              Если б Пчёлкина была на кухне, то, вероятно, навернула бы на пол случайную тарелку. И, будто и вправду ламинат был усеян осколками, которые не обогнуть, не перескочить никак, замерла на диване.              «Ты, Белова, знаешь, что ли, куда бить?»              — У Вити что-то там с работой, Оль, — старательно голос делая ровным и намёка не давая на свои проблемы, проговорила Анна. Для натуральности даже рукой махнула куда-то в пустоту. — Так что, я свободна. Точно удобно тебе?              — Точно, — ответила Белова так, что, несмотря на разлуку в почти что год, Пчёлкина могла с уверенностью сказать: Ольга улыбнулась. Не исключено, что вымученно. — Приезжай, Анютик.              Она посмотрела на часы, но времени не увидела. Потому, тыкая пальцем в небо, протянула, примеряясь:              — Тогда, где-то через полтора-два часика подъеду. Хорошо?              — Будем ждать, — согласилась Белова и обратилась, скорее, не к ней, а к сыну: — Правда? Соскучился по тёте, да?              — Та-а!.. — воскликнул Ванька, и Аня, смеясь под его хохот, пальцами обняла пчёлку на своей цепочке. Ноги перестали чувствоваться холодными, хотя и не были такими после долгих минут сидения у батареи.              Оля, у самого уха которой Ваня и голосил старательно, вероятно, на миг оглохла, но довольно быстро охнула и ласково проговорила:              — Ну, какой ты молодец у меня… — и, снова обращаясь к Пчёлкиной, повторила тоном, близким к просьбе: — Приезжай, Анютик.              — Буду, — уверила её в ответ девушка и, вопреки недавним своим мыслям, поднялась на ноги. В ступни, разумеется, не впилось никакого осколка.       — Я не прощаюсь, Оль.              И гудки прервали разговор. Пчёлкина, готовая поклясться, что в частом механическом гуле с трубки услышала удар первой капели, направилась в спальню переодеваться.              

***

             Идея заехать в детский магазин и цветочный стала из предложения планом, когда Анна закончилась свой будничный макияж, в котором акцент делала на глаза, а точнее — на ресницы. Девушка допудрила лицо и, относя косметичку на полку шкафа, в створки которого уже не хотела заглядывать, чтоб нервы себе не расшатывать в лишний раз, взяла трубку.              У Уса и Бобровицкого, продолжающего исполнять обязанности её телохранителей и водителей, был своеобразный график, с каким Аня, бесспорно была ознакомлена. После убийства Бека, после получения паспорта, в котором напротив графы «фамилия» было напечатано «Пчёлкина», потребность оберегать девушку одновременно вдвоём пропала, и бугаи решили друг друга сменять по суткам. День с Анной Игоревной катался Бобр, день — Усов.              Вчера на работу и с работы её привозил Данила. Потому Пчёлкина набрала телефон Никиты Уса и, зажимая огромную трубку между щекой и плечом, направилась к соседней дверце шкафа, за которой пряталась её одежда — платья, блузы, юбки и прочее.              Выбор упал на чёрную водолазку, такую же чёрную юбку, — ничуть не празднично — когда с другой стороны провода раздался щелчок, а за ним — голос Никиты.              — Алё?              — Никита, здравствуй. Мне нужно на Котельническую набережную, к Сашиному дому.              Первое время девушка, мирившаяся с охраной лишь из-за необходимости, не знала, как правильно говорить, как указывать двум огромным мужикам, куда и зачем ей надо. Но к девяносто четвёртому, к моменту, когда Пчёла вышел из больницы с простреленным плечом, Анна привыкла, почти перестала использовать привычную до какого-то момента конструкцию «извини за беспокойство». Да и, к слову, в дни, лишенные работы, Бобр с Усом звонили сами, спрашивая, есть ли у Пчёлкиной планы.              И то, что восьмого марта Никита не позвонил ей с вопросом, к тому времени ставшим вполне естественным, даже… удивило.              Когда Ус вдруг шумно сглотнул прямо в трубку, Анна подобралась нутром. Вслушалась в потрескивания, словно те могли заглушить мысли, скачущие в голове парня.              — Извините, Анна Игоревна, я… У меня тут форс-мажор серьёзный, не смогу… Я не в городе. Наберите Бобру, он… С праздником!              Она успела только рот открыть, чтоб по имени позвать Усова, но раньше, чем девушка проговорила первый слог, её оборвало частыми и уж больно громкими в тишине квартиры гудками. Вздох странно застрял поперёк горла, вчера болящего так, что больно было глотать, но сегодня уже лишь чуть першащего; девушка отодвинула от лица телефон, словно не абонент, которому звонила, а само чудо техники ей могло сказать, что произошло.              Почему так запинался? Какой форс-мажор? Нельзя было по-человечески объяснить?              Труба вполне разумно молчала. Анна ответов на свои вопросы не знала. Набирать заново Усу, чтоб спросить, не собиралась — на поверхности лежало, что Никита сразу же сбросит, не объяснив ничего.              Нервы закрутились в узелки, как завязывались фенечки, плетённые на леске. И, кажется, даже подпалились, когда девушка выдохнула, чувствуя себя слепой и ничего не понимающей.              «И почему у всех вокруг какие-то секреты, почему никто не считает нормальным объяснять свои слова и поступки?»              Пчёлкина закусила внутреннюю сторону щеки, набрала Данилу. Тот оказался куда сговорчивее и пообещал подъехать в ближайший двадцаток минут.              Этого оказалось достаточно, чтоб одеться и даже успеть прогладить водолазку, смявшуюся между вешалками. Анна за несколько минут до выхода задумалась и, прислушавшись к ощущениям, пару раз сглотнула слюну — горло царапало.              Пчёлкина закинула в рот таблетку, которая оказалась удивительно горькой, — почти такой же, какой была одна из множества сигарет, выкуренных ею за последний год — и брызнула на шею себе духами. Всё ещё вишневыми — конспирацию, за качество которой Аня перед самой собой отвечала чуть ли не головой, ещё никто не отменял.              Погода за окном была такой, что, будь бывшая Князева более сентиментальна, то обязательно списала бы потепление на пришедший праздник. На деле же за всё благодарить надо было антициклон и относительное яркое Солнце, лучи которого пробивались через светлые, но густые облака, затянувшие небо. По козырьку подъезда стучала капель, когда глаза Анны привыкли к свету, ослепившему после относительного сумрака парадной, и увидели почти у поребрика внедорожник Бобра.              Похожие были припаркованы у обновленного офиса на Петровке, который девушка посетила шестого числа, последствиями визита разрушая ход последующих привычных будней и праздника.              Аня откашлялась в себя в попытке проглотить одновременно сухой, как песок, и мокрый ком. Простучала каблуками к автомобилю Бобровицкого, привычно забралась на задние сидения.              Данила наградил её проверяющим взглядом, до самой Пчёлкиной дошедший лишь при помощи зеркала заднего вида, и тогда снял машину с ручника. Надавил на газ, поздоровался:              — День добрый, Анна Игоревна, — и, заворачивая из двора на главную дорогу, добавил: — С праздником вас.              — Спасибо.              — Куда вам?              Девушка извернулась, пристёгиваясь, и ответила, осторожно почёсывая нижнее веко, в которое, кажется, попали частички туши с ресниц:              — Мне в цветочный магазин и в детский. Потом к Беловым.              Данила лишних вопросов не задавал; вероятно, смог сопоставить три места, пункта, и состроить логическую цепочку.       Ус бы так не смог, обязательно бы спросил, зачем Ане за букетом.       Бобр только кивнул и чуточку прибавил громкости играющей кассете. Так, что слышно, наверно, было, только на передних сидениях.              За окном проносилась серая, медленно оттаивающая от снегов Москва. Бобровицкий не лихачил никогда, в отличие от своего напарника, но явно не планировал плестись за тарахтящей «копейкой», за рулём которой трясся какой-то дедушка в больших очках и короткой бородой. Обгонял Данила автомобили, снегоуборочные машины, скидывающие сугробы за ограждения шоссе. А никто, видя блатные номера, и не больно торопился в ответ с ним по скорости тягаться.              Анна не разговаривала — как правило, никогда. Это уже давно не напрягало, но давило на уши, а вместе с тем и на мозг. Только в тот день скрип шипастых зимних шин ощущался так, словно Пчёлкина голову укладывала прямо под автомобиль Бобра. Кольца серебряные блестели металлом своим, обручальное — тремя крупными бриллиантами.              Отчего-то блики Солнца на неё подействовали, как красная тряпка на быка. Или, точнее, как глоток алкоголя на интроверта.              Девушка спросила резко, чтоб не передумать:              — Что с Усовым?              Переживаний, стоило ли такие вопросы Даниле задавать, не возникло. Что, в конце концов, она спросила? Не было ни разу, чтоб Ус нарушал условный график, и, как ни крути, это, если не пугало, то хоть интересовало.              А если учесть, что Никита от Аниного звонка чуть ли не все слова забыл, то было бы, вероятно, более странным, если б Пчёлкина вообше ничего не спросила.              Данила отправил к ней ещё один проверяющий взгляд и снова, посредником выступило зеркало заднего вида. И Анна могла бы поспорить, — на интерес — чего это у Бобра щека дёрнулась так, словно кто-то невидимый дёрнул за такую же невидимую нитку, вшитую в уголок губ парня.              Что, врасплох застала?              Девушка не отвела взгляда от зеркала, принимая эту игру в гляделки, которую начинать по ходу движения на Большом Каменном мосту было более, чем опрометчиво. Данила проиграл, довольно быстро обращая взор к дороге, но сказал раньше, чем Пчёлкина закусила щеку изнутри, хмыкнула в себя и напомнила о вопросе своём:              — У него небольшие проблемы.              — У тебя-то самого всё хорошо?              Аня сама осознала, как хорошо, удивительно достойно для самой себя задала правильный вопрос, обводящий Бобровицкого вокруг пальца. Нервы сконтачились с щелчком замыкания, когда Данила, обогнав ещё одного неторопливого водителя, дёрнул бровями и сказал с толикой какой-то неуверенности:              — Я в порядке.              — Здоровье? Родные?              — Тоже, — явно не понимая, Бобровицкий снова почти рефлекторно дёрнул бровями. Во взгляде его читался вопрос, и читался, к слову, практически по слогам.              И это была вещь, которой Анна и добивалась. Не уверена была, догадался ли Бобр, что во многом себя выдал простым ответом, — какого, в принципе, не мог не дать — но только стихла. Довольная.              Что-то Ане, отвернувшейся в тихой радости проведённой аферой, подсказывало, что будь у Никиты проблемы, форс-мажор, касавшийся его личных дел, Бобровицкий бы кратко отчитался. Но он того не сделал.       Не знал? Анна усмехнулась; слабо верится, кому бы захотелось выходить на «работу» заместо другого без каких-либо на то объяснений?              Девушка поправила пальто на коленях под рык автомобильного мотора. Бобр сменил передачу, ускоряясь, когда Пчёлкина, пусть и не совсем обоснованно, но решила, что, действительно, форс-мажор Никиты касался его работы. Остальные причины хоть и были вероятны, но казались особо туманны.              Но кто мог Усу доставить проблем? Наставить палок в колёса?              В голове у Анны была единственная фамилия. И по удивительному совпадению, она сходилась с её собственной — а точнее, приобретённой.              Собственные мысли буквально сочились ядом, отчего и улыбка её, пусть и подавленная так хорошо, что показаться могло, будто равнодушна ко всему, стала казаться злой.              Витя? Вполне возможно. У него есть, если не причины, то хоть эмоциональное обоснование.              Девушка задумалась. Вперила взгляд в одинаковую белую серость за окном, разбавляемую лишь пятнами зданий, что круглый год цвета не меняли — разве что пылью покрывались, но и та смывалась дождями. Если так разобраться — откинуть чувства, которые на третьи сутки уже смешались воедино — и подумать, представить, то как бы сама себя на месте мужа вела, если б Пчёлкин узнал что-то, что Аня могла бы от него скрывать?              Первым делом она бы задала себе вопрос: откуда? Как это всплыло?              Это было бы первым и последним делом, вероятно, потому, что все дороги вели в контору на Петровке. А там узнать, — поспрашивать у пацана на КПП, банально по камерам посмотреть — как бывшая Князева с кавказцами столкнулась, было проще простого. И, вероятно, Анна бы скорее расстроилась, если б Пчёла не смог собрать картину воедино.              «Значит, козлом отпущения стал даже не Космос, а Никита, который и привёз меня в контору?..» — спросила у себя самой Пчёлкина. Ответ в голове был один и звучал утвердительно.              Аня прислушалась к себе в попытке понять, как тело реагировало на такую цепочку умозаключений. А тело… сжалось. Как в злости, но уже остывшей, скорее напоминавшей старое недовольство, которое только-только заживает, но вскрывается каждый раз, когда о нём вспоминаешь.              «Мол, ружьё, значит, толкает Пчёла, он же об этом молчит, но виноват во всём Ус, который в контору приехал? Отлично устроился!..»              «Хватит» — стало вдруг собственным ответом на её возмущения, в которых от огня, позапрошлым вечером топящего кровь до состояния пара, остался слабый уголёк.              Пчёлкина бы хотела верить, что задние колёса наткнулись на глубокую колдобину, какую починят только к выборам в девяносто шестом году. Но, увы, дорога была идеально пряма; причина, которой Аня могла бы объяснить, почему у неё внутренние органы тряхнуло, кости в скелете меняя местами, ускользнула у девушки из-под носа.              «Толкает оружие, да. Это больше не сюрприз. Успокойся и перестань реагировать на это всё, как на раскрытие великого заговора, не заставляй меня заново разжевывать все причины, по которым это не должно производить такого впечатления» — говорил в её голове расчётливый голос, который своими речами одновременно и привлекал, и обездвиживал, обезоруживал, лишал права голоса и возмущения, что было, как гной, не до конца удалённый из раны.              «Пчёлкин сам тебе отлично объяснил, что это работа его. Причём такая, суть которой он от тебя не скрывал. Никогда, и в этом, как бы ты не хотела, не можешь его обвинить. И не посмеешь»              В соседнем стекле возвышался Кремль. В тот миг в нём высокие чины, о длине рук и величине влияния которых Ане было страшно думать, вели войну теперь не только с бандитами, но и с чеченцами, продумывали невероятные стратегии, как правильно решить вопрос горячей точки в Грозном.              Пчёлкина попыталась сглотнуть, но горечь от лекарства резанула горло, как бритвенным станком.              Оказался Витя в одной лодке с оппозицией в лице криминальных авторитетов горной республики. Но не один ведь Пчёлкин решал вопрос оружия!.. И Филатов замешан, и Холмогоров, как бы старательно не отпирался… И Белов.              Сашу-то как занесло? С его безудержным желанием выйти на легальные схемы, получить какие-то льготы от дяди из Госдумы, про которые ей в прошлом году вскользь упоминал сам Белый? Что случилось, что все вчетвером, будто мнения не имели, полезли в дела государства?              Мысль напугала, но в то же время разозлила. Анна чувствовала, что собирала пазл, собирала правильно, но по великой иронии судьбы ей досталась бракованная упаковка, лишенная одной-двух деталей, без которых картина не сходилась.              И снова — злость, максимум которой собой представлял закусанные губы и щёки, прикрытые глаза и яростные мысли, внутри черепной коробки мечущиеся, как угорелые.              «Ты сама знаешь, какие сейчас времена, Пчёлкина. Суровый капитализм. Войны будут всегда, а пока на них кто-то наживается — они будут происходить ещё чаще» — продолжал голос, что был для неё — одновременно и змея, и сама Фемида, богиня истины и правосудия. Анна верила, кстати, слабо; как в существование греческого пантеона, так и в идеи, какие проповедовала одна из десятка жен Зевса — или сколько у него их там было?..              Но сейчас признать была просто вынуждена, как под дулом пистолета; что-то, хоть крупица, но толк в рассуждениях этих был.              «Раньше, видимо, хорошо жили с Витей, раз верхом его дел была кража шестисот тонн алюминия и вендетта с шайкой обдолбанного наркобарона» - хмыкнула какая-то её часть. «А к хорошей жизни быстро привыкаешь. Но сейчас, Анюта, нужно, видимо, ему язык прикусить. Чтоб не подставиться самому, а, того гляди, и тебя уберечь… Или хочешь, как Оля, по баракам скитаться?»              Пчёлкина поймала себя на мысли, что говорила, думала оправданиями, на которые скорее была горазда мама, нежели она сама. И лицо её скривилось, словно в желудке копошились черви.              Машина затормозила у «Детского мира», Анну инерцией толкая вперёд. Если бы не ремень безопасности, не обошлось бы без смещения носовой перегородки.              Бобровицкий почти повернул ключ зажигания, но по итогу откинулся на спинку водительского сидения и, чуть повернув голову, у девушки уточнил:              — Мне с вами идти?              — Я сама, — решила Анна, приложив силы, чтоб тон голос от собственных размышлений не звучал… ошалевшим? Оскорблённым, злым? Всё вместе? Потуже запахнула полы пальто, в котором расщедрившаяся погода позволяла не мерзнуть, а зубам разрешала попадать друг на друга.              Данила убрал руку с ключа и произнёс ровно, когда Пчёлкина, захватив сумку, открыла боковую дверь.              — Я поищу место, где припарковаться. Как освободитесь — наберите меня.              Анна не стала тратить секунд, чтоб кивнуть. Только вышла из машины, каблуком угождая в кучку талого снега и в быстром потоке мыслей, напоминающих бег вскрывшегося ото льда ручья, уловила, что полубогиня-полузмея в её голове довольно усмехнулась.              В воздухе пахло тюльпанами.              

***

             Скрежет поворота дверного механизма что-то защемил в правом предсердии, на губах Ани рисуя улыбку. Когда перед ней открылась дверь сто тридцать пятой квартиры на Котельнической, то первым делом Пчёлкина наткнулась на Олю, но потом опустила взгляд и увидела, как Ваня, обнимая мамино колено, смотрел на тётю с высоты своего роста меньше метра.              В понимании, что Ольга не обидится, девушка ступила на порог, в одной руке зажимая сумку, в другой — букет крупных белых тюльпанов, что восьмого марта продавались чуть ли не на каждом углу.              — Ой, а кто это меня встречает?.. — приседая на корточки перед троюродным племянником, вопрошала Анна. Ваня глазами, исконно Сашкиными, на неё смотрел так, что аж малость слепил, и, посмеиваясь по-детски, очень высокими нотами, стал к лицу Пчёлкиной тянуть руки.              Оля поспешила предупредить:              — Он за волосы любит дёргать!..              — Неужели Ванечка? — нарочито громко ахнула Аня, но сама во внимании перекинула гладкие пряди за плечи себе. Племянник топал, удерживая равновесие, которое только-только научился ловить. Девушка ему свободную ручку протянула, мальчик же, словно того только и ждал, по ней ладошкой ударил.              Из комочка, улюлюкающего у Ольги на руках, из младенца, изнашивающего одни ползунки вслед за другими, младший Белов стал ребёнком, уже умеющим произносить примитивные слова и звуки, уверенного шагающего на коротеньких, и оттого — пухлых, ножках. И, может, когда Анна слышала похожие слова сама, то мысленно закатывала глаза, не понимая, как можно упустить такой последовательный рост, но была готова сказать, что не заметила, как Ване исполнилось полтора года.              Можно ли было оправдать себя отъездом Беловой в США? Хотелось бы…              — Ваня, ну, какой ты взрослый стал! Совсем большой! — говоря с интонацией воспитателя с детского сада, восклицала Аня. Оля в ответ закрыла на два замка дверь, сама прислонилась плечом к стене и, явно догадавшись, чуть коснулась плеча Сашиной двоюродной сестры:              — Ань, ну, ты чего…              — Ты большой у нас, Ванечка?              Мальчик головой помотал утвердительно с такой резвостью, что Анна на миг вполне натурально напугалась, как бы та не отлетела в сторону. А потом, в качестве дополнительного ответа на вопрос Пчёлкиной, почти что прокричал:              — Та!              Аня снова улыбнулась и, чувствуя, как уже щёки напрягаться стали, потянулась в сумку за игрушечной красной машинкой средних размеров. Ванька, если бы такую мог сжать в кулаке, то бампер и кузов сильно бы выпирали вперёд.       Оля за спиной едва слышно выдохнула, — таким вздохом обычно сопровождали потирание переносицы — а сын её закричал в смехе:              — Би-ка!..              — Бибика, — подсказала Пчёлкина и протянула мальчику коробку. Тот взял её ручками, пальцы которых только приспосабливались к мелкой моторике, и посмотрел так, что Анна бы удивилась, если б Ваня новую игрушку хоть кому-то дал даже посмотреть.              Потрепала по кудряшкам. Какие они у него, оказывается, были мягкие!.. Любая девчонка — она в том числе — обзавидуется.              — Не стоило, — проговорила Белова из-за плеча Аниного, когда Ваня, топая ножками в носочках, убежал по коридорам в одну из комнат. — У нас этих машинок… и так навалом. Хоть свой магазин открывай.              — За цветы тоже наругаешь? — спросила Пчёлкина с хитрой усмешкой, какую успела понять только в миг, когда уже повернулась к подруге с букетом белых тюльпанов.              Оля стояла у угла, словно была невесть кем наказана, и смотрела похоже. Будто цветы для неё были нежданными подарками, которые Белова разучилась правильно — если уместно было такое слово — принимать. Только глаза, вопреки строгому выражению лица, что прямо-таки осуждало за траты, блестели. Как начищенное до блеска серебро играло в глазах бывшей Суриковой.              — Если бы не праздник, то обязательно, — произнесла так, что Анна на миг задумалась даже: шутила она или говорила серьёзно. Но по итогу Белова приняла протянутый букет.              Оля сжала кулак на стеблях в переживаниях, как бы Пчёлкина не увидела дрожи пальцев, какую скрывать не помогали не извечные указы успокоиться, ни исправно принимаемые таблетки валерианы, ни остальные откровенно отвратные методы снять стресс. Хотя, пока принюхивалась к запаху цветов-символов праздника восьмого марта, то подумала, что, в принципе, скрывать бесполезно.              У Ани не глаза, а лазеры. Всё сканируют, всё в единую композицию собирают, а пробелы заполняют мелочами, которые не с первого раза замечаешь, но которые сказать могут всё, что не сказали сразу бросившиеся в глаза вещи.              И, вероятно, Пчёлкина собой не будет, если не заприметит синяки под глазами. И только-только подтаявшие улицы столицы заметёт снова снегом, если Аня спишет недосып на ребёнка, на Ваню, у которого возраст такой, что глаз лишний раз не сомкнёшь.              Так и что тогда скрывать?..              Белова упрямо спрятала руки под лепестками тюльпанов, под декоративной бумагой. Взглянула на Аню с вызовом, который бросила себе, нисколько не Пчёлкиной, и всё-таки выдавила улыбку:              — Спасибо, Анютик.              Витина супруга посмотрела прямо, но тепло, почти ласкающе, так, что в голове Беловой метнулось: «Что, неужели уже догадалась?». Что-то близкое к панике, захлестывающей перед необходимым походом к врачу.              Аня улыбнулась губами, глазами не делаясь холоднее. Развязала пальто, шарф на шее и, выдохнув, проговорила:              — Ну, здравствуй, подруга?              Оля замешкалась лишь на миг и, улыбнувшись ей в ответ тесно поджатыми губами, кивнула. Подошла ближе, обняла Пчёлкину за плечи; шея у неё была такой тонкой, что обхватить и носом ткнуться во всё те же подаренные Аней цветы не составило никакого труда. Сама же девушка, по стойке «смирно» выстраивающая всех в театре у Петровского парка, поперёк спины перехватила тоненькую, как тростиночку, Оленьку — ту, по которой откровенно тосковала год.              Сердцу стало спокойно, хотя Белова и чувствовала, что это ненадолго.