Княжна II

      На утро всё могло сойти за плохой сон. И Аня бы, вероятно, поверила, что уставший мозг в полудрёме ей подкинул сюжет для глупого сновидения, кончившегося подскоком в кровати, криком, что в горле, как ком, и падением сердца в пустоту.              Но когда она вышла утром в коридор и увидела на кухне нетронутую тарелку со вчерашним ужином, который уже было даже греть бесполезно, поняла, что, нет. Не снилось. Взаправду.              Они с Витей рассорились вдребезги. В пыль. В клочья.              Было гадко. Горло, которое, видимо, всё-таки простудила, лишь сильнее царапало от осознания, что Пчёлкин ночь провёл невесть где. Анна стояла среди столовой, отопленной батареями, но чувствовала холод такой, словно с оконной рамы, не заклеенной «на совесть», тянуло мартовским ветром. В раннем солнечном свете все казалось сюрреалистичным; даже крошки от хлеба на столе бросались в глаза.              Девушка стояла посреди кухни-столовой так, словно не знала, как пользоваться плитой, тостером и иными предметами бытовой техники. Сглотнула; мысли, чтоб хоть слово произнести, могли сойти за безумие.              Анна поставила всё-таки кипятиться чайник. Сама направилась в ванную комнату, но до того, как завернула в ванну, решила зайти в спальню. Странная, больная, максимально преувеличенная мысль сжала голову в тисках так, что каждый удар пульса ощущался в висках, по темени ударом церковного набата.              Не дышала почти, когда подошла к шкафу и распахнула его створки.              Вещи Вити были на месте. Стало чуть легче.              Хотя, думала, что, навряд ли бы дошло до того, чтоб Пчёлкин принялся в совершенно истеричной манере, которую Аня только могла себе вообразить, скидывать рубашки, брюки, галстуки в чемоданы. Даже прыснула, пытаясь представить Витю, уверяющего, что «уедет к маме!»; картина казалась неправдоподобной. На Пчёлу не похоже.              «Конечно, он же у нас самый умный!..» — фыркнула мысленно Анна, и частички пороха, оставшиеся под рёбрами от вчерашнего скандала, схлопнулись в тихом взрыве, не идущим ни в какое сравнение со вчерашней оперной канонадой.              В квартире было пусто. Человека, с которым прошлой ночью кричала до желания бить посуду, хлестать мужа по щекам, не было ни в кабинете, ни в гостиной, ни в одной другой комнате. Ссориться не с кем — да и, наверно, куда сильнее?              А самой с этим огнём яростным не справиться –от себя же сгорит.              Аня потёрла слипшиеся глаза, не зная, как вести себя дальше в ситуации, в какой не оказывалась до того ни разу. Рука сама по себе прошлась пальцами по какой-то из рубашек Пчёлы, словно эти касания на себе мог почувствовать сам Витя, но, поняв, что делала, одёрнула пальцы, как от горячего.              Чуть ли не искренне боясь, что в таком положении её и застанут, она закрыла шкаф. Предательски кольнуло подушечки пальцев.              Под шум мыслей, сходных с шипением нагревающегося чайника, направилась в ванную, в которую и держала свой путь изначально.              В отражении первым делом Анна увидела отёкшие, как от конъюнктивита, глаза, а потом уже своё лицо. «Круг» покраснения шёл от нижних и верхних век; Пчёлкина, то увидев, ругнулась сдавленно больным горлом. Прижала руку ко лбу. Не горячая, но… тёплая, и не ясно — от подкравшейся простуды, переживаний или ото сна.              «Прекрасно. Только лихорадки мне в жизни не хватало»              Она собрала распутавшиеся волосы, умылась. Вентиля были открыты одинаково сильно, пуская из крана воду примерно комнатной температуры, но Ане она показалась освежающей. Будто кусочком льда провела по лицу, как то советовали в журналах, какими в последнее время вдруг стала зачитываться Тамара.              Рутина утра, встреченного в тишине, но не той, к которой могла подготовиться, напоминала протекающий кран. Будто падали капли, ударяющиеся с гулом о кафель, и этим бесили. Аня читала, что в какой-то тюрьме это — один из видов наказания провинившихся заключенных, который по уровню жестокости не уступает ничуть избиению дубинками.              Мол, от не идеальности стука нервы вздёргивались канатами, и человек медленно с ума сходил.              Слюна казалась горькой ни то от раствора, каким горло полоскала, ни то от мыслей. А потом, после завтрака Аня закурила, и горечь стала лишь сильнее. Она рукой держала себя за шею в попытке воротником от жакета закрыть горло, у открытой форточки стояла, струи дыма выпуская на улицу. Ветер через волосы пролезал, словно хотел в коже головы найти дыру, через которую бы внутрь черепа проник, а вместе с тем трепал одежду. Март, суровый…              Тишина давила. Отвратительно сильно. Молчание в квартире, глушащее даже стук стрелки часов, будто хотело её назад, в прошлые сутки вернуть. Анна старалась не поддаваться, чтоб не воспроизвести в голове каждое высказанное и услышанное слово, взгляд, знакомый и чужой одновременно. Цена таких воспоминаний, засевших под корой головного мозга, ещё не покрывшихся даже мелким слоем пыли, была слишком высока.              Особенно в момент, когда сквозь этот космический вакуум прорвался, как ножом, звонок на Анину трубку.              Она вздрогнула. Виной дёрганью плеч — страх на том конце провода услышать голос мужа, что после ссоры с ней убежал невесть куда, или всего-лишь внезапность? Сама не знала, но выкурила из вишневой сигареты последнюю затяжку, и на новом звонке, мелодия которого состояла из трёх высоких нот, выкинула окурок вниз.              — Алло?              — Анна Игоревна, доброе утро, — раздался голос Бобра с того конца провода. Девушка закрыла окно, когда Данила ей будничным тоном отчитался: — Я подъехал, с обратной стороны дома стою, во дворе мест не оказалось.              — Спускаюсь.              И сбросила, подумав, что, лучше бы Бобровицкий про неё сегодня забыл. От мысли, что нужно ехать в театр, и из одних своих проблем с разбегу нырять в другие, хотелось выть и лезть на стену, ломая короткие ногти, а вместе с ними — и конечности. Но раньше, чем Анна поймала на себе жалеющий взгляд всезнающей Матроны, Пчёлкина мысленно залепила себе оплеуху. Такую сильную, что почти натурально качнулась в сторону.              «Хватит»              Направилась, сжимая зубы, кутая горло, из гостиной в прихожую. В половине восьмого на вешалке исправно висело два пальто, но седьмое марта стало исключением из правил. И Анна эту исключительность даже не могла отрицать.              «Это был наш первый скандал. И по громкости, и по… нумерации. И мы больше не вернём это назад. А такие эмоции… Потому, что поссорились. И всё»              Пчёлкина на себя в зеркало смотрела, а казалось, что видела два отражения. То, что было в полный рост в обычной раме до самого пола, смотрело строго, рисуя изморозь на углах. А то, что Аня видела в глазах, зовущихся литераторами «зеркалом души», вызывало у неё одновременно и тоску, и жалость, и злость. Потому что, как в коридоре отражений, видела влагу у нижних век, грозившуюся слезами сорваться по щекам.              Анна сдержалась. Рядом не было человека, ей эти самые слёзы привычно вытирающим.              Ну, тогда, и нечего сырость разводить!..              — Кончай драму, — приказала она своим отражениям. Одно из них посмотрело в сдержанности, в каком-то холодном оскорблении, что и не собиралось глупостями заниматься. Второе же взгляд потупило.              Пчёлкина закутала грудь сильнее и, запретив себе о произошедшем думать слишком много, — по крайней мере, на работе — выключила свет в прихожей. На стенах коридора из гостиной расцветали предрассветные сумерки.              Город встречал наступающий праздник.              

***

             В театре чувствовалась весна, но она Аню не растопила. Украшенный главный холл, а вместе с тем и букетики, подаренные всем дамам «Софитов», небольшие подарки для режиссёра Пчёлкиной показались великим фарсом. Выглядело всё, как попытка задобрить Анну Игоревну, которая не давала поблажек ни в обычные дни, ни в праздники. Цветы — розы, пусть и не белые — только сильнее вынудили поджать челюсти, чтоб не огрызнуться на ничего непонимающего Васю Сеченникова, вызвавшегося главрежа поздравить.              Кто-кто, но один из центральных актёров, уже не одну постановку подряд урывавший главные мужские роли, явно отношения к её проблемам не имел.              Репетиция в тот раз показалась слишком долгой даже для Анны. Потому, что, видимо, актрисы, растроганные заботой мужской половины труппы, — проявление которой в преддверии женского дня вообще не казалось чем-то неожиданным — витали в облаках. Пчёлкина была близка к тому, чтоб на Олесю с Алей, переговаривающихся и смеющихся прямо на моменте смерти героя, гаркнуть во весь голос.              «Ну, бесят, невозможно!..»              К её счастью, Призовин тоже был не в самом хорошем расположении духа. Видимо, до сих пор не мог перестать скрипеть зубами от осознания ухода надоевшей всем Тарасовой, которая на репетицию, хоть и явилась, но играла так себе. Так, для галочки. И Пчёлкина, на кавардак на сцене смотря, испытывала смешанные ощущения: была довольна собой до безумия, что актрису заткнула за пояс, вынудила играть по своим правилам, но так раздражалась с посредственных стараний Ани, что думала: «Лучше б вообще она не приходила».              Такими темпами и до раздвоения личности не далеко.              Когда Олеся от какой-то шутки Али напополам согнулась, чуть ли не на пол падая, терпение Миши окончательно подошло к концу. Он с места своего подпрыгнул, ударил ладонью по поверхности сцены так, что зевающие члены массовки крупно вздрогнули, а Анна Игоревна задалась вопросом, как с высоких кулис не посыпалась пыль.              — Гаврилова, Маркова!!! Вы забыли, где находитесь?!              Девицы сразу подобрались, хотя Аня и видела, как Леся сжала плотно-плотно губы. Видимо, у неё смех был защитной реакцией на любой раздражитель. И хорошо, что сдержалась — Призовин, вероятно, Чернобыльской атомной электростанцией взорвался бы, если одна из актрис не сделала понурого выражения лица.              — Простите, Михаил Янович, — пролепетала Аля, носки туфелек ставя домиком. К удивлению актрисы, доброй половины присутствующих и самой Анны, Призовин на попятную не пошёл. Он взревел, переспрашивая:              — «Простите»?! Да сколько уже можно прощать?              У Пчёлкиной в груди сердце трепыхалось, как до сих пор колебался воздух от удара Миши по сцене. Она наблюдала за помощником, давая ему возможность заместо неё высказать все недовольства, что у них с Призовиным были одни на двоих. Себе роскоши бить по сцене, кричать не могла позволить. А Миша — совершенно другое дело. Пусть скажет.              Остановить, в конце концов, она всегда успеет.              Помощник взлетел по сцене, за какие-то считанные шаги преодолев расстояние до ступенек. Актрисы, словно друг к другу привязанные, шарахнулись в сторону от Миши, и остальные переглянулись, лицами становясь напряженными. И не скажешь, что пять минут смеялись назад над оплошностью Гоши, уже в третий раз вместо «знания» говорящего «звания».              — Вы совсем от рук отбились, — Призовин был близок к тому, чтоб прорычать. — Каждый! Что не репетиция, то чистой воды безобразие. Сценарий не учите, реплики местами путаете! До премьеры — меньше месяца. Мы, если кто забыл, ставим пьесу из двух актов, продолжительностью почти в полтора часа, и это без антракта! Работа предстоит колоссальная, а мы с третьего действия уже неделю сдвинуться не можем! В чём дело?!              Анна не знала, как бы отреагировала, если б с ней так разговаривали. Обомлела, слова забыв все? Закусила бы губы, чтоб не всхлипнуть? Разозлилась, вставая на дыбы и разворачивая на сцене импровизированную сцену ссоры, под которую идеально бить стаканы и говорить слова, что позже кажутся лишними?              Последней мысли Пчёлкина усмехнулась, как смеялись обычно над чёрным юмором, и старательно увела мысли, внимание всё обратно на сцену.              Миша стоял колом, и прямо-таки чувствовалось, как его злила эта тишина, наступившая после общей расслабленности. Казалось, спокойны остались лишь Сеченников, в себе более, чем уверенный, и Тарасова, которую в театре держали последние две недели. Остальные взглядами затравленными перекидывались, частенько обращая взор на режиссёра: мол, что молчишь? Нас обижают!..              Анна пообещала — заткнёт Призовина, если он палку перегнёт. Но пока, считала, что вопреки голосу, стихавшему лишь в переплетениях решетки световой аппаратуры, Миша задавал труппе вопросы совершенно правильные. Ей самой хотелось услышать столь интересующие ответы.              Но ответов не было.              Пчёлкина поудобнее уселась в кресле, принимая без страха и стыда все взгляды актёров и отвечая им обратным вопросом из разряда: «Что молчите?».              Леся с Алей, хохот которых и стал последней каплей терпения в чаше Призовина, опустили глаза.              И в чём, спрашивалось, дело? Об этом у Ани хотелось спросить голосом таким же звонким, какой был у Призовина, так же по сцене ударить, кипой бумаг зарядить по лицу глупой актрисе… Как разговаривать правильно с труппой, если слова из разряда «по-хорошему» они пропускали мимо ушей, а на реплики «по-плохому» вдруг поджимали хвосты, напоминая обруганных собак?       Аня чувствовала себя преподавателем, под руководством которого был самый непослушный и тяжелый класс, чуть ли не полным составом состоящий на учёте.              Педобразования у неё не было, но то, к сожалению, не лишало её ответственности за распоясавшуюся труппу. С Призовиным всё было только сложнее — когда помощник обернулся и шагнул к хохотушкам, подколенные связки дёрнулись так, что можно было, наверно, услышать хруст затёкших мышц.              — Ну, чего затихли, девочки? — спросил он с интонацией, которую поставить, вероятно, мог только актёр, рожденный для роли психопата. Аля с Олесей попятились, и Анна поднялась тогда, заметив, как у Гавриловой с Марковой лица синхронно посерели.              — Может, скажете, что вас так развеселило? Мы все вместе посмеемся!              Она, похожие фразы слыша в школе, лицом не менялась, чтоб не разбить в пух и прах видимость отличницы и комсомолки, но мысленно глаза закатывала. Удивилась даже, как никто из артистов языком не цокнул. И Анна тогда вздохнула глубоко, как перед совершением безрассудства, которое ещё стократ аукнется. Видимо, придётся вставать на защиту труппы, за последнее время ставшей откровенно бестолковой.              Как бы сильно не хотелось душу отвести за просмотром зрелищных нотаций, ей актёры и актрисы ещё были нужны живыми.              Стала подниматься на сцену, чувствуя, что ещё пара секунд той тишины — и Призовин точно кого-нибудь пришибёт. Стук полуботиночек по полу отдавал гулко, но Миша, видимо, за пульсом не слышал ничего, раз не обернулся за спину свою, куда половина актёров смотрела.              Анна, не представляя примерно, насколько этот жест доброй воли ей воздастся, проговорила в сдержанности, которой прошлым вечером не хватило позарез:              — Хватит, Михаил Янович, — и положила руку на плечо юноши так, словно могла бы что-нибудь против здорового парня сделать. Аля закусила губы так сильно, что рот её превратился в тонкую прямую линию, когда Призовин, словно не веря услышанному, обернулся с почти натуральным хрустом шеи.              Пчёлкина поджала челюсти, повторяясь:              — Перестаньте.              — Перестать?!..              — Да, вы верно услышали, — и, словно в округе двух метров были зарыты взрывчатки, прошлась к столу, за которым до паузы отыгрывал свой текст Сеченников.              Призовин стал ещё на декаду процентов ближе к тому, чтоб просто кинуть вверх листы сценария и уйти под ворохом опадающей на сцену бумаги. Но остался, старательно прикусывая язык; не при труппе, не при труппе, если разлад они заметят между режиссёром и её правой рукой, то можно писать «пропало». По слогам и красной пастой.              Анна присела на краешек стола, постучала по поверхности, остальных подзывая. Миша поклялся себе, сегодняшним вечером в сопли нажрётся, чтоб к девятому числу снова быть огурцом, и подошёл к Пчёлкиной. Рядом встал, напоминая себе ребёнка, отчитанного матерью посреди оживленной толпы.               Под шум с десятка пар ног к столу подтянулись актёры и актрисы. В стороне от труппы осталась Тарасова. Анна не тратила и без того малого количества сил и голоса на то, чтоб её внимание к разговорам привлечь.              Слова из головы разбежались, когда Пчёлкина вздохнула, но возвращать их пришлось, чтоб не молчать глупо. И, подбирая реплики по долгой секунде, она заговорила:              — В претензиях Михаила Яновича есть недюжинная доля правды. И вы, думаю, сами за собой замечаете, что в этот раз подготовка к пьесе идёт очень тяжко. Да? — задала вопрос риторический, а хрипящая интонация заместо труппы Ане дала такой же риторический ответ. — Да… Я догадываюсь, вы устали. Так?              Сидящий за столом Вася почесал голову. Светлые пряди упали на глаза ему, и он, выдохнув, решился объясниться:              — Анна Игоревна, дело не в усталости. Просто пьеса не цепляет, — подал голос Сеченников, который после «перехода» Миши на иную должность, в иную «сферу», стал почти что полноправным лидером труппы. Девушка взгляд к нему повернула, шеей и головой не крутя, когда Вася, откашлявшись в себя, пояснил:              — Я, думаю, за всю труппу скажу…              Кто-то из актеров усмехнулся, мол, «смотри, руки умыл». Призовин взглядом таким стрельнул в говорящих, что воздух был близок к тому, чтоб заискриться.              — …Пьеса ни о чём. Ну, правда, даже главной темы, какого-то посыла не выделить. Одна сплошная серость, оба акта — игра в… — он так бессильно развёл руки в стороны, что захотелось ему кинуть спасательный круг. — …в будничность. И, думаю, вы, как режиссёр, понимаете особо хорошо, даже лучше нас, что театр нуднятины не терпит. Такое может прокатить в кино. На сцене же нужны яркие эмоции, а давать их при исполнении совершенно серой роли не выйдет. Будет казаться, что переигрываем. А это — тоже не решение.              Анна вслушалась. Потом посмотрела на ребят, у которых от оппозиции в лице Сеченникова будто глаза вспыхнули, особым контрастом играя с белыми лицами, что в начале марта ещё не знали загара.              — Остальные такого же мнения?              Вася сглотнул так, что кадык дёрнулся. Актёры и актрисы, не такие смелые, как Сеченников, между собой переглядывались, словно решали, кто поддержит коллегу.              И помощь пришла, откуда не ждали: Призовин просмотрел листы и, голову наклоняя то вправо, то влево, признал нехотя:              — Ну, возможно, скучновато…              Она задумчиво взглянула на пыль, что в воздухе витала и в свете высоких ламп была заметна даже с упавшим Аниным зрением. Взяла у Миши сценарий, в самом начале которого Призовин, по личным своим предпочтениям, писал краткое содержание постановки — для себя, Анны Игоревны и общего понимания картины. Пробежалась глазами, чтоб правильно всё понять, пусть и стеснялась близорукости; надо было захватить очки…              — Там даже завершения, как такового, нет, — подала всё-таки голос Полина — актриса, что из членов массовки иногда вырывалась в число исполнительниц второстепенных ролей. — То есть, кончается всё тем, что герой просто остаётся один. А все — мимо него.              — В этом и есть задумка.              Поля от несогласия, высказанного вслух, побелела сильно и, кажется, мысленно зареклась больше режиссёру не говорить ничего.              Пчёлкина же, пальцем постучав по губам, какие ночью кусала, чтоб в голос не взвыть от тоски, что была готовы напополам сломать, пояснила:              — «Обломова» все в школе читали? Тут схожий посыл: главный герой оказался слишком слаб и бесхребетен, чтоб что-то в жизни поменять, когда его окружение добавляло в рутину что-то интересное. И по итогу, перспективы и желания Клауса, — она указала на Сеченникова. — Не сошлись с планами его невесты, друзей и родных. Пьеса говорит о важности и умении покидать зону комфорта.              — Анна Игоревна, это скука смертная, — прошипела, но не в злости, а в каком-то нежелании Аля. — И тем более, скука, растянувшаяся на два акта. Что там на два акта играть?!..              — Маркова, а ну цыц! — шикнул Миша. Пчёлкина снова руку на плечо ему положила.       Аля потупила взгляд и на Лесю посмотрела, одним взглядом говоря: «Ну, как меня он бесит!». И, если б Призовин эти переглядки заметил, то пришлось бы, вероятно, Васе бежать за огнетушителем, что висел у самых-самых кулис.              — Я согласна, что рассказ… не славится быстрым развитием сюжета, — кивнула Анна. У самой нога зашлась в дрожи, каблуком по сцене отбила ритм, но быстро колени сжала, нелепую тряску конечностей останавливая. — Но, думаю, все прекрасно понимают, что снять пьесу с проката мы не можем. Во-первых, на премьеру и дальнейшие постановки уже бронируют билеты, а во-вторых, даже если и пойдём ва-банк, то за три-четыре недели нам придётся найти новый рассказ, который будем ставить, и отрепетировать его от начала и до конца. И, даже если мы и сможем выбрать произведение, которое будет цеплять вас, то на чистом энтузиазме далеко не уедем.              Актёры переглянулись. Всё и без того лежало на поверхности, ими самими понималось прекрасно, и оттого произнесённая вслух данность только сильнее покоробила. И если сравнить эти рассуждения можно было бы с чем, то Сеченников, пальцами хрустя, провёл аналогию с родительскими нравоучениями, читаемых ему после выпуска из школы, главную суть которых можно было вместить в два-три предложения:              «Ты уверен, что этот твой театр тебя сможет прокормить и кусок хлеба с маслом дать?! Это ведь полное отсутствие стабильности, Вась! Поступай-ка лучше на бухгалтера, такая профессия важная и, самое главное, нужная сейчас!»              Стёпа, которому незадолго до смерти Сухоруковой повезло попасть в главный состав и в нём закрепиться, вышел чуть ближе, занял место за столом между Сеченниковым и Анной Игоревной. Состроил моську, на которую велись девочки с запаса, поиграл бровями в напускном кокетстве и спросил игриво у режиссёра:              — Может, всё-таки, рискнём, а, Анна Игоревна?..              Она в ответ выдохнула столь выразительно, отчего между актёрами прокатился смешок, а потом Закирову сказала, сдерживаясь, чтоб лёгким щелбаном не наградить актёра:              — Уважайте чужой труд. Переводчики уже всё на немецком продублировали, и ребята со звукозаписи работают активно, до середины второго акта озвучили всё. Для чего, скажите, тогда они столько времени и сил тратили?              — Ну, тогда я не знаю, — махнул руками Призовин, и за такую откровенность, скорее напоминающую попытку умыть руки, Аня сдержала себя старательно, чтоб Мише не дать по лбу свёрнутым в тубу сценарием. Ещё не хватало, чтоб труппа от такого настроя совсем подсела!..              Тарасова, делающая вид, что куда бо́льший интерес ей приносило рассматривание кончиков волос, фыркала тихо; ну, правда, какой бардак!..              И как Андрей вообще на попятную Пчёлкиной пошёл, сказал не рыпаться и послушно отходить те две недели в «Софиты»? Лучше бы сам пришёл, посмотрел, что тут происходит, долго бы тут явно не продержался!              Актриса тогда облокотилась рукой на спинку своего стула; больше всего Аню интересовало, чего Пчёлкина хотела добиться своей «игрой по правилам и законам трудового кодекса». Премьера намечалась на начало апреля, сейчас — канун международного женского дня. Анна Игоревна, её режиссёрское величество, условием поставила две недели отработать. И, даже если учесть, что Тарасова под обстоятельства — а точнее, под бесхребетность Андрея — прогнулась, то… режиссёр же всё равно в минусе останется.              Лишится актрисы главной роли за две недели до премьеры. Этого хочет? Если да, то… Бога ради.              Но быстро, буквально за миг, соображения эти из Аниной головы исчезли. Перстень с круглым матовым драгоценным камнем, по цвету напоминающему оливу, поймал на себе свет аппаратуры и, кажется, отразился в глаза Тарасовой, да так ярко, что чуть ли глазницу не выжег.              А если супруга Пчёлы имела какой-то запасной план… Ведь явно, к сожалению самой актрисы, не была человеком, способным на безрассудства. И, если задержала её, то… не просто же так?              А вдруг хочет в грязь макнуть? На какой-то репетиции удержать Тарасову в зрительском зале перед всей труппой, а заместо неё пустить на сцену… да ту же Исакову!              Аня сама не поняла, как от мыслей, сложившихся в какую-то больную канитель, у неё сердечный клапан защемило. Дал по рёбрам изнутри орган с аортой, забившийся в остервенении, и лицо, ровный песочный оттенок которого регулярно поддерживала походами в солярий, стало отдавать в розовый, красный цвет.              Ну, уж нет… Что-что, а такого Тарасова, лучшая, как бы то ни было, актриса «Софитов», пусть и почти ушедшая в киноиндустрию, вряд ли в состоянии кому-либо позволить. Такое оскорбление!..              Она отвернулась, чтоб не привлечь чужого внимания забегавшим взглядом, а сама на себя ругалась, язык, щёки изнутри кусая.       Вот дура… И на кой чёрт решила именно Андрею на Анну нажаловаться? Надо было решать дела путём… родственных связей. Точно, Белов бы точно смог двоюродную сестру переубедить!              Как? Вопрос, волновавший бы уже не Тарасову.               — Смотрите, — на выдохе решилась режиссёр. Постучала по запястью, прося время подсказать, и заглянула в предложенный Призовиным циферблат наручных часов. До конца репетиции оставался практически час. — Сейчас… я вас отпускаю. В честь праздника.              Маркова на пару с Гавриловой были близки к тому, чтоб на месте подскочить, но взгляд Михаила Яновича, по тяжести способный сравниться разве что с гравитацией Юпитера, удержал актрис на сцене.              — Но!.. — приподняла тон, больное горло не щадя. — Но девятого марта, в половине одиннадцатого, я жду всех на репетиции. И жду не только с серьёзным настроем, но и с идеями, как бы вы хотели подправить сюжет пьесы.              Стёпа от услышанного чуть со стула не рухнул, неудачно раскачавшись на задних ножках. Удержался лишь потому, что чертыхнулся, руки вскинул, сердце в груди роняя, и смог ухватиться за протянутую руку Анны.              — Осторожней. Ещё не хватало, чтоб покалечились…              — Вы что имеете в виду, Анна Игоревна? — за всю труппу уточнил Сеченников. Напоминал старосту университетской группы, состоящую из одних сплошных раздолбаев. У Князевой на потоке таких было немало — и старост, и групп. — Ведь авторские права…              — Авторские права были полностью выкуплены, — пояснила девушка с подачей юриста, которым каждый начальник, большой или маленький, должен был быть хоть чуточку. — Так же театр взял расписку, что автор пьесы не против изменения содержания работы. И, потому, повторяю: подумайте, что вы бы хотели поменять в сценарии. Но не слишком кардинально. Потому, что сама идея… неплохая. Поучительная.              Вася задумался, словно мысли раскладывал по чашам весов. Анна на одном нём, Сеченникове, не зацикливалась. Провела взглядом по лицам присутствующих, пытаясь по глазам их прочесть, насколько эта идея им пришлась по душе.              И, вроде, никто не переглядывался в сомнении…              — Тогда договорились? — спросила она у труппы в почти согласной манере, но актёры и актрисы тому не возмутились, на дыбы не встали. Сеченников, думающий, видимо, за всех и каждого, кивнул. Посмотрел на Анну с пионерской ответственностью:              — Договорились.              «Интересно, насколько сильно мне такая демократия аукнется?» — спросила у себя Анна и, ответа не зная даже приблизительно, кивнула, сразу всем и никому, встала со стола. Труппа зашевелилась, постепенно двигаясь к лестнице под внимательным взглядом Призовина.              Пчёлкина, потирая першащее горло, подвела итог:              — Значит, на следующую репетицию я приглашу сценаристов, и вы с ними поделитесь своими рассуждениями, — и в спины актёрам бросила: — Вы только вспомните об нашем уговоре не утром девятого числа, когда в театр будете ехать, а хотя бы на кануне.              Алевтина рассмеялась в звонкости и до того, как хмурый, как туча, Миша проводил актрису строжайшим выражением лица, сбежала вниз, в зал, за сумками, бутылочками воды и листами сценария. И громче стали перешептывания, создавая привычный гул, что был нормальным после репетиций, а с недавних пор сделался естественным и в тренировочное время.              Леся подхватила кофточку, взялась за руку Марковой и, замешкавшись меньше, чем на пару секунд, крикнула:              — Спасибо, Анна Игоревна! С праздником вас!              — Хороших выходных, — без наглости подмигнул ей Вася, присоединяясь. Принял короткую улыбку Пчёлкиной за взаимности и направился в раздевалку со всей толпой.               Неподвижны остались только сама Анна и Призовин. Девушка в задумчивости постучала пальцем по губам, размышляя, что, несмотря на кончившуюся раньше положенного репетицию, домой не поедет. В театре побудет до тех пор, пока… что-то, в голове бывшей Князевой являющееся чем-то абстрактным и совершенно не ясным, не случится.              Её в «Софитах» ничто не держало. Но печальнее было то, что домой ничего не тянуло.              Аня почти взгляд на Мишу перевела, который только-только спровадил Закирова, о чём-то с помощником пытающимся договориться. И тогда к плечу кто-то несильно прикоснулся своим плечом, задевая как бы случайно, мимолётом.              Вместе с ароматом слишком сладких, почти было приторных духов с собой Тарасова принесла ценное замечание:              — Детский сад, а не русско-немецкий театр.              Прежде, чем Пчёлкина распрямилась, ядовитая стрела тёзки попала куда-то в район и без того ноющей диафрагмы. Только захотела вернуть Тарасовой какую-нибудь грубость, ей не характерную, но такую, на которую актриса явно наработала, как её вдруг опередили.              Стёпа жестом, какой актриса от удивления, даже некоего шока Закирову позволила, уронил руку на плечи, куда падали ладони куда более серьёзных людей, и проговорил:              — Аньк, да хорош тебе уже всех нервировать!..              Тарасова секунду себе позволила, чтоб происходящее осознать, и по истечению этого самого мига улыбчивого Стёпу за фамильярность осадила. Скинула пальцы его с себя, будто они все были в грязи и слизи, прорычала что-то из разряда:              — Не трогай меня! — и фурией метнулась в сторону коридора, ведущего в раздевалки.              Аня же не дёрнулась лишний раз. Лишь позволила себе усмехнуться в спину Закирову, и то, смеялась, скорее, не с самого решения Стёпы за неё слово замолвить, сколько с интересно вытянувшегося лица Призовина.              Видать, пряник работал лучше кнута.