Княжна II

      Шла, а пол, кажется, появлялся под ногами с секундным запозданием — отчего, иначе, опоры не чувствовалось, отчего сердце падало куда-то ниже пяток? Подбородок держала так же прямо, будто рисковала удар током через ярёмную вену получить, если б хоть чуть опустила голову, взгляд — вперёд.              Если кто и хотел остановить, то в последний миг передумывал, отходил в сторону, Анне дорогу освобождая.              В служебном коридоре было тихо. Словно все специально затаились, что и удивительно — обычно, за полчаса до постановки актрисы бегали из гримёрной в раздевалку, делясь друг с другом духами, помадами и копиями сценария, парикмахеры лаками брызгали причёски, а костюмеры последние булавочки закалывали на манжетах рубашек и платьев. А в тот день — тишина. И если и был шум какой, то лишь за запертыми дверями.              Бывшая Князева дошла до середины коридора, от которой шли гримёрки на двоих-троих актёров. Позолоченные таблички сменялись одна за другой. Пчёлкина на них даже не смотрела — за время, что Тарасова в «Софитах» обжилась, Анна успела выучить «кабинет» актрисы, что одновременно была тиха и максимально скандальна. Третья дверь от конца коридора, напротив которой — прачечная театра.              Аня остановилась, дёрнула дверь на себя, не стучась.              Призовин за спиной режиссёра остановился, и хоть выше был, чуть ли не на носочках подпрыгнул, когда Пчёлкина, воздуха не находя в облаках парфюмов и откровенно дурно пахнущих лаков для волос, обвела взглядом гримёрку Тарасовой и Али Марковой.              У последней взгляд такой был, что она бы точно на ноги вскочила, если б ей не красили губы. Вместо того она взгляд Анны встретила через зеркальную поверхность, подсвечивающимся круглыми лампочками по бокам — их свет особенно сильно подчёркивал пыль, осевшую на раме.              Пчёлкину передёрнуло ни то от неприбранного трюмо, ни то от пустоты второй половины гримёрки.              — Тарасова не появлялась? — спросила так, что на затылке у Марковой выступивший пот прошило холодом, но куда более сильным, чем тянуло с маленького прямоугольного окошка под самым потолком.              Актриса глазами, накрашенными густо, но оттого не менее красиво, моргнула, отвечая отрицательно.              Анне почудилось, что она вздох сделала, а лёгкие лопнули, как лопался излишне сильно надутый шарик. Органы же менялись местами, как в чехарде; нервы, смещающиеся этими метаморфозами, жались, отчего пальцы дёргали кольца, браслет — будто порвать пытались.              Фатальный провал был близок. Дышал склепным холодом в шею, вспотевшую от жара распущенных волос, и таким контрастом пускал мурашки, всю кожу делая гусиной. Подстава прилетела, откуда не ждала, оттого и ударила сильнее, чем могла, если б Аня хоть чуточку о ней подозревала.              Сука, подставила, подставила, ещё сильнее Лариной — та хоть не перед самой премьерой убежала!..              Пчёлкина губами дёрнула, словно ей иголками ткнули в уголки рта, а сама, не прикасаясь к уже висевшему и готовому костюму опаздывающей «примы», решила идти ва-банк:              — Кто за Тарасову из замены слова учил?              Призовин откликнулся моментально, кажется, чуть сознание не потеряв от слов, которых от режиссёра ждал чуть ли не с самой весны, ознаменовавшейся приходом проплаченной кем-то актрисы:              — Алёна Громова.              Анне было всё равно, но в каком-то яростно-плохом значении. Мол, кто угодно, хоть сама Тарасова, хоть Надя Исакова, хоть воскресшая Мэрилин Монро, но пусть на сцену идёт. Она кивнула и, проигнорировав вытянувшееся лицо Марковой, у которой рот сошёлся буквой «О», — ни то от удивления, ни то от просьбы визажиста — на выдохе, напоминающим рык, приказала:              — Веди её на грим.              Удивительно, как Миша на радостях не заплакал — кого-кого, но от Тарасовой он никогда не был в восторге и не всегда считал нужным это скрывать. Призовин кивнул, поспешил в другие подсобные помещения стучать, громко зовя Алёну по фамилии.              Самой Анне захотелось прикурить. Она лениво попыталась откинуть мысли о вишневой сигарете, но не вышло. Пчёлкина не особо расстроилась, уже привыкнув к тому, как прямой ассоциацией к попытке справиться с волнением стали не презрительные мысли о собственной слабости, сопровождающейся насильственным поджиманием губ и хрустом пальцев, а курение.              Конкретный провал, какой махал рукой с зажатым в ней тесаком и ознаменовывался отменой премьеры, может, и отступил прочь. Но за место того появилась вероятность — куда более серьёзная — иного, косвенного позора, причиной которого могла стать неготовность актрисы из запаса тащить на себе огромную часть спектакля.              Пчёлкина на ногах, продолжающих держать, но дрожащих так, словно в скелете нижних конечностей ни одной целой кости не было, вышла в коридор. Мысли о Тарасовой травили крысиным ядом; в голове ураганом носились слова, сами по себе собирающиеся в гневную тираду, какую Анна готова была обрушить на кучерявую.              И, наверно, окажись звезда «Кулис» перед ней, Пчёлкина бы не переживала за свою пресловутою хладнокровность. Хотя, Тарасова такой чести, как громкие ругательства, и не заслуживала.              Бывшая Князева старательно сжимала челюсти, чуть ли не кожей чувствуя, как выступающие на ней желваки грозились обуглить эпидермис носогубной борозды.              Призовин уже стоял у какой-то двери и, криками своими привлекая других актёров, прибывших вовремя, не нуждающихся в экстренной замене, держал Алёну за плечи. Анна, и на три метра не приблизившись, почувствовала, как собаки чувствовали чужой страх, волнение Громовой.              Более, чем оправдано; режиссёр за то и не думала её ругать. Девчонка и без того на нервах.              — …сценарий, повторять будешь, пока тебя красят, — говорил актрисе Призовин, ни то умоляя, ни то объясняя актрисе «второго» состава, чего хотел от неё. Алёна в ответ хлопала глазами, боясь откровенно, и всё пыталась руки вытянуть из хватки Миши. А потом обернулась. Моргнула глазами почти прозрачными.              Кого-то она Пчёлкиной в тот миг напомнила…              — Анна Игоревна, правда, я?..              — Правда, — признала она с тяжестью не меньшей, чем в голосе Громовой звучала. — На сцену выйдешь. Тарасова не явилась.              Алёна сглотнула, сильно-сильно переживая, что в глазах, на лице её, побелевшим даже под тёплым освещением ламп, отразилось, и всё-таки кивнула. Максимально неуверенно, но Анна, душой покривив, решила, что это — лучший результат, которого они могли достичь в реалиях устроенной Тарасовой подставы.              У самой внутри — будто ножом по металлу, пенопластом по стеклу. И не известно, что лучше. Гадкий голос в явной мерзости спросил у неё, мол, кого обмануть пытаешься?              «Провал, ждёт провал…»              И хотя не верила никогда, что мысли материализоваться могли, если думать о них слишком долго, решила от себя силой оттолкнуть сомнения. Не ясно ещё ничего!..              Какая умильная наивность.       — Иди, — приказала Анна Громовой, головой качнула чуть назад, туда, где красили Алю. Над Алёной колдовать нужно было начинать прямо тогда, если хотели, чтоб девушка на сцену вышла и волнение дрожащего голоса могла прятать под ровным гримом и рюшами платья.              И только-только русоволосая, казалось, была готова кивнуть, вызов принять, Вася Сеченников, всё развернувшееся представление наблюдая у порога своей гримёрной, сильнее прежнего выпучил глаза. Голосом откровенно севшим, каким сложно было бы реплики читать, он Пчёлкину позвал:              — Анна Игоревна… — и сразу, как к нему повернулись, подбородком указал на конец коридора.              Пчёлкина поняла всё ещё до того, как обернулась. И, мать твою, появлению Тарасовой одновременно и удивилась, и осталась равнодушна. Хотя, это как ещё сказать — «равнодушна»…              Хотелось, как минимум, обвинить актрису в явной подставе. И то, это было бы самой-самой верхушкой айсберга, самой мелкой снежинкой, колеблющейся на его шпиле.              Тарасова шла по коридору так, словно время поджимало, но ещё не вынуждало бежать, сбивая дыхание и встающих на пути людей. Рядом с ней, почти рука к руке, шёл мужчина, и внешность его Анне не показалась чем-то особо важным в момент, когда стрелки часов собрались в острый угол половины восьмого.              Актриса подошла к режиссёру, её помощнику и девочке с запаса и, как ни в чём ни бывало, прощебетала, не забыв в лицемерии наклонить голову:              — Добрый вечер.              — «Добрый вечер»?! — почти змеей прошипел Призовин.              Анна быстро взгляд на него кинула, а сама почувствовала от помощника жар такой, с каким не просыпался долго спящий вулкан.              Иными словами, Миша обещал взорваться.              — Тебя где черти носили? До премьеры полчаса, а ты не готова! — он шагнул вперёд, не замечая ни взглядов других актёров, греющих уши, ни сопровождающего Тарасовой. — Ты хоть понимаешь, как всех нас подставить могла?! «Добрый вечер», тоже мне…              Пчёлкина под каждым словом его могла бы кровью расписаться. Потому, что у самой сердце по рёбрам давало, стуча переломанным дряхлым карбюратором — того гляди, добавь два-три удара в минуту, и оно вообще остановится, не в состоянии вынести такой работы.              — Михаил Янович… — начала было Тарасова, но Призовин остановил её одним рыком:              — Вот как приехала, так и разворачивайся. Мы тебе уже замену нашли.              Анна дала себе секунды три, чтоб собраться и взвесить мысли. И за эти три секунды, хорошо давшие ударами по вискам, актриса потеряла свою напускную расслабленность и вежливость. Будто ушатом воды плеснули на готовую картину, а Тарасова, становясь лицом похожей на взбешенную булгаковскую Маргариту, глаза выкатила, поджала челюсти и проскрежетала:              — Это моя роль.              — Была твоей, — подметил Призовин.              Страх провала, что то рос в прогрессии, то шёл на спад, подначивал Пчёлкину кивнуть головой, тем самым отправляя Громову на грим, а Тарасову — домой. Вместе с молчаливым мужиком, у которого что лицо, что волосы, что взгляд — всё одинаково серое, как из гуталина. Заплесневелого.              Но, вот загвоздка — вопреки откровенно сучьему поступку Тарасовой, роль она знала лучше, это Анна не ставила под сомнения. Намного, в десятки, а то и сотни раз увереннее «звезда» бы вышла на сцену. Хотя бы потому, что репетировала больше.              Громова стояла между двумя Аннами перепуганным барашком и, если бы загадывала желание, то попросила бы у Вселенной, чтоб кошмар кончился, а её перестали тянуть, как одеяло, то в гримёрку, на сцену толкая, то в раздевалку, из которой пять минут назад и не думала вылезать.              Бывшая Князева, наступая тонкой шпилькой на горло верещащей от унижения гордости, поджала челюсти. Доводы мозга звучали убедительнее хотя бы по той причине, что были холодны, разумны и умны. А это — уже огромный перевес.              Что-что, а падать в грязь лицом перед всеми пришедшими, перед купленными журналюгами «Кулис» Анна не собиралась.              Пчёлкина отчеканила двумя фразами, обращаясь ко всем, кто слушал, в первую очередь, к греющему уши Сеченникову, но смотрела в лицо Тарасовой:              — Вася, иди, готовься. А ты — на грим.              Повторять ни Сеченникову, ни Ане было не надо. Она лишь на миг позволила себе задержаться, невесть кого награждая победной усмешкой, и направилась к гримёрке ровно в тот момент, когда Пчёлкина удержала желание удушить Тарасову голыми руками.              За свои ногти она не боялась — в отличие от тёзки, обрезала их под корень.              — Анна Игоревна!.. — с явным возмущением начал было Призовин, и режиссёр его остановила взмахом руки.       Понимала, что Миша мог сказать. Лишь бы мысли все её озвучил всем присутствующим. А она того не собиралась допускать.              — Алёна, ты свободна, — коротко отчеканила девушка.              И Громова, кажется, даже не собиралась оттого устраивать новый скандал. Напротив, актриса из смены, хоть и выглядела расстроенной, но грудь на выдохе сильно опустила, показывая, как рада была отошедшей от неё ответственности; с таким «рвением» вечно будет в запасе сидеть…              К счастью Анны, ни она, ни сама Алёна от этого не страдали.              Русая мигом кинулась в общую раздевалку, едва дверью не давая по колену Призовину. А тот, явно оскорбленный затыкающим движением начальницы, стал почти в тон обоям — красный, как бархат, кровь и варёный рак. Всё сразу. Пчёлкина не кивала, не брала его под локоть; окажись она на месте Миши, услышала бы взрыв собственных нервных окончаний, лопнувших от жеста одновременно громкого и беззвучного.              Анна пошла к выходу из служебного коридора.              Разумеется, Тарасовой то с рук не сойдет, в этом Пчёлкина могла поклясться на собственном имени. Но пусть кучерявая сука отыграет премьеру, махнёт ресницами в объективы продажных фотокамер и встретит зал оваций; сегодня — её день. Только вот к завтрашней репетиции актрисе лучше разучиться разговаривать, чтоб не возникать в самый неподходящий момент. Чтоб не пыталась даже оправдать как-то своё опоздание, какое, став чуть более долгим, могло маячить всем «Софитам» слётом премьеры.              Потому, что Анна не знала, что могло случиться, чтоб Тарасову можно было простить.              Призовин вполголоса ругался на немецком — причём, так грязно, как, наверно, ни один мюнхенский кузнец не умел. Пчёлкина дала карт-бланш на матершинство длительностью в две минуты, сама в голове прогоняла фразочки, какие, будучи студенткой, тайком выписывала себе на бумажечку, учила шепотом, хихикая от бранных выражений.              А когда за спиной её раздались шаги, стук каблуков мужских ботинок, захотелось самой в сердцах выкрикнуть ругательство, достойное лишь тоталитарного фюрера:              — Анна, постойте!..              Сопровождающий Тарасовой нагнал режиссёра, а потом жестом курсанта из Суворовского перестроился, шагая не с левой ноги, а как Пчёлкина, с правой. Мелочь, обычно радующая душу перфекциониста, в тот день рисковала стать одной из последних капель, стукнувшихся о борта Аниной чаши-колбы терпения.              Разворошенному разуму хватило короткого взгляда, чтоб отметить черты мужчины. Лицо было ни то круглым, ни то квадратным, а уши забавно торчали чуть в стороны, делая череп визуально массивным, напоминая строение головы обезьяны. Нос большой, но ровный. Глаза… змеиные. Хитрые, Ане не нравились.              Она отвернулась, не замедляя шага.              — Не держите зла на мою спутницу, — попросил вдруг он, прикладывая ладонь, загорелую на хорошем курорте, к груди. Жест должен был показаться искренним, но на деле вышел таким, что прямо дышал пафосом. — Если кто и виноват в опоздании Ани, то это я.              Пчёлкина себя почувствовала так, словно прямо перед ней выросла стена, и Анна, не успев сориентироваться, головой ударилась ровно об угол. Сама продолжила идти, не ощущая, как с каждым шагом каблуки будто становились выше, походя на ходули.               «Ты, что ли, наш «меценат» бескорыстный?»              — Вы держали Анну на цепях, в подвале?              Мужчина с неизвестным именем так широко приоткрыл рот, что Пчёлкина заметила это даже боковым зрением. Захотела усмехнуться, но не позволила лицу потерять выражение недовольного равнодушия, держа в напряжении не столько незнакомца, сколько саму себя.              — Нет, о чём вы?..              — Иначе я не могу представить, почему актриса, играющая главную роль, позволила себе опоздать больше, чем на час, — подметила Анна так, что чудом оказалось, как с неба не посыпались вполне естественные для ноября снежинки.              Мужик вдруг рассмеялся, посчитав, видимо, реплику Пчёлкиной, что можно было сравнить с отравленной стрелой, шуткой. Режиссёр не стала тратить времени, чтоб на него обернуться и взглядом заткнуть; много чести.              Курить хотелось адово. Сдержали чужие глаза и датчики дыма, натыканные чуть ли не в каждом углу театра, но исправно огибающие кабинет герра Вагнера и «теневые» помещения театра.              — Простите, Анна. Пробки были ужасные, мы не рассчитали времени.              И девушка, вопреки своему желанию не смотреть на незнакомца, всё-таки остановилась, отчего Миша чуть не впечатался в её спину, и вперила взгляд в переносицу сопровождающему. Глаза-лазеры могли оставить ровнехонько между бровей точку, напоминающую точку прицела, и, кажется, мужик почувствовал на лбу тяжесть, что одновременно и тормозила, и ускоряла до ужаса движение шестерёнок в голове.              — Сильно сомневаюсь, что вы первый день за рулём. И ещё сильнее сомневаюсь, что впервые в Москве, — подметила Анна.              Роль театрального режиссёра научила не зубоскалить с каждым встречным, в первую очередь всегда оставаясь, хоть и строгой, но вежливой фрау. Но криминальная структура, в которую был втянут муж и, чего уж там, сама Пчёлкина, запретила Ане беспрекословно лебезить перед каждым.       Это была основа основ, первый урок. В противном случае можно было в какой-то момент оказаться одной из сотни «пешек», главным поручением которой являлись нехитрые махинации из разряда «подай-принеси-свали».              Подобного она не хотела представлять даже в самом гадком своем сне, из которого вырваться можно было лишь из-за собственного крика.              — Нужно понимать, что под конец дня пробки на дорогах столицы — более, чем естественный феномен. И понимать это, в первую очередь, нужно было Тарасовой, а не вам, герр…              — Андрей Кордон, — подсказал ей мужчина, протягивая ладонь. Анна вздохнула глубоко, но осторожно, чтоб грудь слишком явно не поднялась, и всё-таки вытянула к нему руку.              Андрей жестом излишне вычурного этикета оставил поцелуй на ладони Пчёлкиной. Пальцы с едва слышимым хрустом согнулись, и с похожим звуком поджались в явной неприязни Анины губы; мамочки, ну, какой вульгарный фарс!..              Захотелось вытащить из нагрудного кармана Кордона платок и вытереть им руку.              — Герр Кордон, — с ядом, сочащимся из каждого слова, повторила Анна и вытянула руку из хватки слащавого спутника Тарасовой.              Тот в ответ руки перед собой сложил треугольником — жест, в последнее время ставший излюбленным у многочисленных чинуш — и улыбнулся не менее «телевизионно».              — Я понимаю свою оплошность. И Аня тоже — поверьте мне, она вся изнервничалась, пока мы на Ленинградском стояли.              Пчёлкина про себя хмыкнула, не в состоянии представить Тарасову трясущейся и боящейся опоздать. И, помимо всего прочего, совсем не выглядела актриса испуганной, когда вразвалочку шла к раздевалкам и совершенно спокойно всем желала «доброго вечера». Змеюка.              Призовин, видимо, мысли её разделял, раз усмехнулся выразительно, но уже не про себя, а вслух.              Кордон же, чуть голос понизив, наклонился к ней вдруг так, что Анна, будь чуть младше, попятилась бы назад в жесте, сулящим бывшей Князевой некий проигрыш. Но режиссёр, пальцы левой ладони обняв правой, не дёрнулась.              Пообещала в русскую рулетку с собой сыграть, если хоть лишний раз моргнёт.              — Мы с Аней виноваты, — каким-то шепотом, Пчёлкиной совершенно не ясным, проговорил Андрей.              Миша, хоть и злился все ещё, но уже насупился, почти сделав шаг. Бывшая Князева успела едва-едва качнуть головой, прежде чем Призовин всё-таки оттянул Кордона прочь.              — Но вы поступили очень рационально, Анна, не поддались эмоциям. Это заслуживает уважения.              Колье, Сашей подаренное на свадьбу, вокруг шеи обвернулось, точно змеей, душа, когда мужчина уточняюще спросил:              — Как я могу искупить нашу вину?              И тогда мысль, казалось, и без того ясная, лежащая на поверхности, обрела доказательства. Кордон не намекал даже, а прямо спрашивал, во сколько зелёных иностранных валют ему обойдётся «обида» Пчёлкиной. И Анна почувствовала себя… дьявол. Странное, конечно, сравнение, искренне оскорбительное, но чувствовала себя проституткой, у которой уточняли стоимость услуг.              Тесно, до скрипа маляров, сжались челюсти; чудом показалось, как зубы не стали от такого давления крошиться. Призовин выразительным жестом вклинился между начальницей и мужиком, его бесившим, кажется, сильнее, чем Кордон мог бесить саму Анну.              — Дистанция, — мрачно напомнил Миша.       Андрей под собственный выразительный смешок стрельнул глазами в Призовина, от него — в бывшую Князеву, которая в таком взгляде прочла явный вопрос из разряда:              «Что, Анна Игоревна, это вся ваша защита?».              Грудная клетка сжалась ни то от злобы, ни то задетой гордости. Удушливый одеколон Кордона пролез в носополость, несмотря на два шага Андрея, сделанных в сторону. Сам мужчина, на Пчёлкину посмотрев внимательно, чуть вскинул брови, напоминая о вопросе изначальном:              — Ну, что?              — В моём подчинении находится Анна, а не вы. И разговаривать я буду со своей актрисой, — отсекла девушка, не планируя принимать от Кордона даже совершенно элементарной, по правилам этикета, поданной руки, что уж было говорить про деньги и подачки. У Андрея лицо, напоминающее чем-то физиономию Авраама Линкольна, вытянулось едва-едва, будто череп у него был мягким, как из пластилина, и кто-то невидимый ему голову смял.              Довольная этими метаморфозами Пчёлкина пустила последнюю отравленную стрелу:              — Но, если хотите искупить вину, переведите все часы, к каким обычно обращается ваша… спутница, на два часа вперёд, чтоб впредь исключить возможность её опозданий, — и, не дожидаясь ни возмущенного вздоха, ни напускного доброжелательного смешка, кинула: — Всего доброго.              И на каблуках пошла так, что совсем не боялась на них оступиться. Призовину не нужно было давать сверхтонких намёков следовать за ней; Миша, наградив напоследок Кордона взглядом таким, после которого обычно из воздуха материализуются разного уровня проблемы, направился за Анной, поправляя на ходу узкий ему пиджак.              Вслед Пчёлкиной донеслось звучное, но не кричащее восклицание, полное лживой улыбки даже на слух:              — Мы ещё встретимся, Анна Игоревна!..              И девушка в этом, к собственному сожалению, нисколько не сомневалась.              

***

             Пчёлкин сразу заметил, что что-то не так. И дело было не в лице Анны — к её маске спокойствия, здорового цинизма, напротив, не было ни одного замечания; Витя, если б с ней не жил уже четвертый год вместе, подумал, что супруга действительно в норме.              Но он слышал её дыхание — тяжелое, как после побега. Белый не обращал внимания, больше заинтересованный обстановкой хорошо изученного Пчёлой балкона, на котором встречал вместе с Аней каждую — за редким исключением — премьеру. А, может, Саня и специально общение с сестрой пытался свести к минимуму, все ещё заведенный её вопросами об Ольге — вполне нормальными для Анны, женщины, интересующейся своей подругой на другом материке, но, видимо, более, чем раздражающими для самого Белова. Витя таких тонкостей уж утверждать не брался.              Лишь довольный, что Саня оглядывал сцену «Софитов», с балкона казавшуюся огромной, а Призовин откланялся сразу же, как пришел, Пчёлкин обнял супругу за талию и, делая вид, что пряди гладкие ей поправлял за ухо, спросил негромко:              — Ты чего такая?              — Какая? — спросила, но не с целью ощетиниться, иголки, неспособные Витю отпугнуть, показать.              Она вздохнула, совершенствуя и без того безукоризненное выражение лица, говорящее шепотом, что громче любого крика, о высоком уровне собственного достоинства, на Пчёлу посмотрела. Стряхнула с пиджака ему несуществующие пылинки, убрала с плеча свой волос.              — Напряженная.              — За премьеру переживаю, — в издевке, которая бы прокатила с любым, кроме Пчёлы, кинула Анна. Сама сразу же усмехнулась, и Вите, её ладонь пощекотавшему пальцами, сказала уже серьёзно: — Тарасова.              Одна фамилия — десяток проблем. Пчёлкина уже самого эта мадам бесила откровенно — как минимум, частным упоминанием, как максимум, количеством доставляемых проблем: как серьёзных, так и совершенно пустячных.              Витя выдохнул, закатывая глаза; Аня в ответ положила руку ему на грудь, мягко погладила, пальцы убрала за сантиметров десять до пряжки ремня.              — Чего она там опять?              — Явилась на грим с опозданием в почти час, — в напускном равнодушии, будто рассказывала совершенно чужую историю, Аня наклонила голову чуть вбок. Чуть почесала над бровью.              Пчёлкин жест этот знал: супруга была близка к закипанию, грозившемуся ледяную маску её сделать лишь капельками пара, а потом и те в воздух обратить.              — Когда нашли замену — пришла. Да и, похоже, с человеком, который её и тянет.              — Откуда вывод? — спросил Пчёлкин серьёзно, но потом с улыбкой небольшой, чтоб жену совсем не загрузить, уточнил с хитрецой: — Женская чуйка?              Она в ответ дёрнула щекой, не соглашаясь, но и не отрицая слов Витиных. Поправила ему и без того ровные лацканы пиджака.              — Как минимум, этот… Кордон на себя взял её опоздание. Мол, на Ленинградском пробка.              Пчёлкин кивнул, а сам ухо навострил; Кордон? Знакомая фамилия. Фил что-то упоминал про какого-то Андрея, с которым Валеру жизнь свела невесть где и когда, но которому быстрого знакомства хватило, чтоб просить у Филатова в долг неплохую сумму как для советских мерок, так и реалий новой России. Сто кусков зелёных. Не хило, как бы.              Не одни и те же ли люди, к слову?..              — А как максимум? — спросил Пчёла, чуть исподлобья посмотрев на Аню. Девушка снова дёрнула щекой; для немцев, ошивающихся в лучшей ложе «Софитов» этот жест был не значительнее любого другого движения режиссёра.              А Витя видел, как по камешку, но рушилась Анина сдержанность.              — Как максимум — он в открытую меня пытался купить.              Родной «Кольт» за спиной прижался ручкой ровнехонько с нижним позвонкам Вити. Мол, «не забывай, что я всегда здесь, и мной всегда можно любой конфликт решить!..». Мужчина вдохнул глубоко и не выдохнул. На перила облокотился за спиной Ани так, что ей — не вырваться. Грудь Пчёлкиной — небольшая, но приподнятая чашками, вшитыми в платье — коснулась легко груди супруга.              Близость была непозволительна для любой пары, вышедшей в относительно высокий свет, какой виделся раньше только Икару.              — Что он тебе сказал? — спросил негромко Витя и, глазами то жене в лицо смотря, то на зал в попытке понять, какое место будет занимать этот «товарищ», принялся ждать ответа. И что, вообще, значит, «пытался купить?». Не спросил ли херь из разряда: «Сколько ты стоишь?».              Сука, если он таким и вправду поинтересовался…              — Спросил, «как может искупить вину», — честнее, чем на любой исповеди, о посещении которой думала примерно раз в бесконечность, сказала девушка. Посмотрела на Пчёлу; взгляд напряженный, как у хищника, вслушивающегося в чужие шаги, и губы поджатые он облизывал.              Значит, сохли.              — Я нахер его послала.              — Так и сказала: «Кордон, иди нахер»? — уточнил с усмешкой, вырвавшейся на выдохе, Пчёлкин. Аня в ответ с точно такой же усмешкой снова положила ему руку на грудь.              В зрачках у супруги забегали искорки, какие было бы проще списать на свет лампочек.              — Примерно.              Девушка голову чуть запрокинула, и пряди чёрных волос, гладко вычесанные до такого состояния, что Витя не знал, чем их спутать бы можно было, выскользнули из-за ушей. Тёмный водопад заструился по плечам, какие Витя обнимать любил до перехваченного дыхания; сама Аня вдруг в кокетстве, какого Пчёла у неё не помнил ни в девяносто первом, когда только познакомился с нею, ни в девяносто третьем, когда расписался, фамилию свою Князевой подарил на именины её, стрельнула в него глазами. Уточнила хитро:               — А ты чего так завёлся, м?              — Просто представил. Актёры-то твои там от удивления, что Анна Игоревна ругаться умеет, в обморок не попадали?       — Они и без того знают, что я могу ругаться.              Аня прищурилась хитрее, крепче прижимая пятерню к его груди, но не отталкивая. Спешно привстала на носки, оставила на скуле Вити поцелуй, который лёгкостью напоминал касания крыльев бабочки, и что-то собиралась сказать, но мужчина ей на ухо, носом задевая серьгу-«висючку», тихо сказал:              — И, поверь, я ещё ничуть не заводился.              — Верю, — Аня кивнула, сглотнув так, что ярёмная на шее дёрнулась. Слишком явно. Слишком призывно. Слишком… просто, слишком.              За последние полгода кровать в спальне квартиры на Остоженке стала скрипеть каркасом уж слишком часто и сильно. Ни один из супругов на то жаловаться не смел; Аню в тот момент не смутили даже щёки, что заметно нагрелись и, видать, покраснели от воспоминаний о сегодняшнем пробуждении, какие ещё было сложно назвать «воспоминаниями».              Отлично помнились утренние поцелуи Пчёлы, от которых, как по волшебству, пропадало какое-либо подобие одежды и нижнего белья. Лучше них, этих поцелуев, бывшей Князевой запомнились только выверенные движения пальцев между её ног, внутри сгибающихся так, что невозможно было не дёргаться, скулить и шипеть под мужем. А муж смотрел с внимательным удовольствием, когда по немеющим от восхитительного «пробуждения» ногам супруги дважды пробежались волны.              Анна прикрыла глаза, готовая зуб дать на то, что в образ её к белым кристаллам украшений и чёрной ткани платья-футляра добавился третий цвет — «акцентный» красный на щеках и губах.              Горячо. Даже спустя примерно десяток часов.              Выдохнула, подумав, что сделай сейчас Витя шаг — и его колено окажется ровнехонько между её ног, в ответом шепоте добавила:              — Помимо того, я надеюсь, что к вечеру ты это исправишь.              — Исправлю, — пообещал Витя быстро, резко и отточено, отчего сомнений особых в его честности не возникло, и руку с талии её убрал.              Анна в уверенности могла бы сказать — под рёбрами остался след от пятерни мужа.              Короткий поцелуй в уголок рта, по нормам этикета способный показаться вульгарным, но не идущий ни в какое сравнение с тихими разговорами, им прервал первый звонок. Пчёлкина вздохнула.              Впереди ждала премьера, рисковавшая всего десяток минут оказаться на краю срыва.              

***

             Саше театр не нравился. Когда кулисы раскрылись, являя сцену с установленными на ней декорациями, из полутьмы зрительского зала на Белова накинулись враги, против которых не работал ни один пистолет, перочинный нож или удар с «правой».              И имя этим врагам было воспоминания.              По левую руку от Сани сидела двоюродная сестра, — девочка, в его голове навсегда в первую очередь оставшаяся не Пчёлкиной, а Князевой — но Белый на Аню старался не смотреть.              Блять, скажешь кому — засмеют, но Саша боялся, что, если голову повернёт на женский профиль, то увидит не Аньку, а другую женщину. Ту, с которой он в ноябре девяносто третьего, за добрые три недели до свадьбы нынешних Пчёлкиных, сидел в опере. Ту, от тычков которой просыпался, вырываясь из дрёмы.              Ту, которую под овации зала целовал.              У него, ёлки-палки, вообще какие-либо залы, имеющие в себе больше двадцати рядов с тридцатью местами в каждом, теперь были прямой ассоциацией к Ольке. И это, наверно, ещё с восемьдесят девятого пошло — с того самого августовского дня, когда его морда появилась на всех фонарных столбах, а тогдашняя Сурикова на отчетном концерте пилила, закрыв глаза ни то в смущении, ни то во внимании, «каприс Паганини».              Белов дёрнул щекой. И как Оля умудрилась всё испортить? Как его родной, маленькой удалось расколотить вдребезги всё, что он в душе с трепетом хранил? Он не знал, но супруга от старой себя, способной влюблять игрой смычка по струнам, не оставила ничего, кроме фотографий.              Заместо девочки со скрипкой и поломанным каблуком его в квартире на Котельнической ждала рыжая, осунувшаяся лицом и помрачневшая глазами Оля, которая чуть ли не с порога сыпала недовольствами.              Когда бросишь нелегал? Когда смогу перестать вздрагивать от хлопков дверей на лестничной клетке? Когда вспомнишь, что у тебя жена, сын, а не одни твои делишки с пацанами?!..              Саша терпел её политику капания на мозги, сменявшегося откровенным пилением. Терпел с того самого момента, как их первая супружеская ссора канула в небытие: как тот педиковатый «Виталик» схватился за сломанный нос, как Кос начал задумываться о смене своего «Линкольна» на другой автомобиль, а Анна впервые на вопрос Белова: «Что у тебя с Пчёлкиным?» сказала прямо, что теперь с Витей в отношениях.              И с того, момента, наверно, всё пошло под откос.       Терпение кончалось постепенно у обоих Беловых; исправно вспыхивал то он, то жена. В какой-то миг периоды «мира», добитого при помощи грубых поцелуев и стука пуговиц с Олькиной блузки по полу спальни, перестали Сане казаться идиллией.Он сам не понял, когда, на груди держа сопящую Сурикову, волосы ей перебирая, перестал отгонять мысли, что это — временно. Что скоро опять будут по углам большой квартиры скитаться, играя обиженных так долго и так старательно, что в какой-то момент «игра» обернется реальностью, а пустая недомолвка собою засулит ссору куда сильнее предыдущей.              На вопросы Оли, начинающиеся с уже откровенно бесящего: «Когда ты бросишь?..», хотелось крикнуть громогласное: «Никогда». И один раз Белый даже крикнул. Получил от жены такую оплеуху, что на левое ухо на секунду оглох, а когда слух вернулся — услышал глухой стук Олиных ступней по паркету в соседней комнате и плач Ваньки из детской.              В тот день шрам от пулевого, полученного в восемьдесят девятом, ныл сильнее, чем в сам момент ранения.              Когда тётка на хвосте Саше принесла весть, что Олька на грани, что психовала страшно, готовя кутью к поминкам свекрови, Белову хотелось жене жизнь упростить и самому в ЗАГС её привести, расписаться в заявлении о разводе и разойтись, как в море корабли. Ей, значит, тяжело было? А ему, можно подумать, легко!.. Покушение дурное, смерть матери, да тут ещё и Оля со своими скандалами…              Жена любящая в такой момент бы явно не отвернулась от него.              Вот, хотя бы, для сравнения!..              В какой-то день Белов собрался с бригадой своей, но не вопросы «обкашлять», а просто посидеть. По-мужски. Космос всё тёр и тёр нос, в разговоры лишь иногда встревая с бесконечными жалобами на Людку, которая перестала как-либо на Холмогорова смотреть — Бричкина не удостаивала его даже взглядом, полным отвращения — и на работу в новенький офис приезжала в компании какого-то сопляка на серой «девятке». Саня его слушал мало, тогда не понимая ещё, почему Кос то молчал по десятку минут, то вдруг со стула подскакивал в попытке привлечь всеобщее внимание.              Фил за стопочками хорошего коньяка рассказывал, что Томка с той злополучной стрелки его встретила со слезами и обилием признаний в переживаниях. Вздыхая горько, она перевязывала руку, которой Валера по касательной поймал пулю, а после качала сына, что ей был не родным, но в то же время таким драгоценным, близким и любимым, и поясницей опиралась на работающую стиральную машинку.              У Филатовой — ни слова возмущения.              Пчёлкин в какой-то миг выложил перед бригадой свой покореженный портсигар. Валера, когда понял, что могло случиться, если б друган вытащил подарок жены в другой карман, покачал головой и опрокинул ещё одну рюмку. Саша про себя ругнулся так грязно, что, озвучь он хоть часть своих мыслей, то почувствовал бы, как уши сворачивались в трубочки.              Витя под тишину, прерываемую хлюпаньями носа Коса, закурил новую из только-только початой пачки «СаМца». Оказалось, когда вся эта чехарда с пулей, обделенной вниманием, вскрылась, день-другой они с Аней молчали. Думали. Потом поговорили. Сейчас — рука в руке, пульс в пульс, душа в душу.              У Пчёлкиной — ни мысли про развод.              Вот как любящие жены поступали. Понимали, принимали, вместе раны зализывали… А Олька что? Пиф-паф и в дамки?              Ну, уж нет. Рано, решил Белов, и Саша взял на себя ответственность обозначить паузу. Дать и себе, и жене передых не только во времени, но и в расстоянии. Приехал в конце апреля с Внуково с билетами на другую часть света, уверенный, что сейчас это — лучший выход из ситуации: просто отдохнуть друг от друга.              Но Оля орала. Белов слушал. Себе говорил терпеть, уверяя, что второго мая супруга с сыном сядет в самолёт и эти извечные скандалы кончатся. Даже смеялся под нос себе, что по воплям её успеет соскучиться.              Но прошло полгода. Саша звонил последний раз в августе. Не набрал номер, начинающийся с «+1», даже двадцать девятого сентября, чтоб сына, выучившим первым словом не «маму», а именно «папу», Ваньку своего поздравить с днём рождения.              Вспомнил Белый лишь первого октября. Поняв, что он опоздал даже по чужому часовому поясу, как следует кулаком дал по ближайшей горизонтальной поверхности. Ситуации это не поменяло. Саша только ладонь себе зазря разбил.              Пауза становилась такой затяжной, что становилось уже… дурно от мысли, что она могла стать финалом. Слишком ранним. Белый того не хотел.              Но возвращаться к исправным стычкам, треплющим нервы сильнее, чем трепать могла любая другая вещь на свете, не хотелось ещё сильнее.              Он размял шею так, что она тихо хрустнула. Откровенно хотелось курить, но датчик дыма, в полутьме балкона моргающий более, чем выразительно, запрещал облегчить себе жизнь и мысли затягами.              Гадство.              Анька тоже была напряжена. Небось, о чём-то догадывалась. Не исключено, что ей… птичка в лице, например, Томы, принесла весть об откровенном разладе в чете Беловых, и сестрица решила попробовать себя в роли местного мозгоправа. А для чего иначе сразу в лоб про Ольку спросила, стоило ему с ней встретиться только?              Не, однозначно, Князева была в курсе. И, возможно, игру эту всю с приглашением в театр затеяла для того, чтоб только Саша сам ей всё как на духу выложил. Только вот мысли свои Белый не думал доверять ни Аньке, ни лучшему психологу столицы, ни самому дьяволу — что, подумать можно, сам в себе не разберётся?              П-хах!.. Он из таких передряг вылезал… Сдохнуть можно. Так что… с супругой точно разберётся.              Что он, в конце концов, пацан сопливый?              Сеструха качала ногой в шпильке, которых не носила никогда. Смотрела на сцену так, что Саня откровенно не понимал, как под таким взглядом актёры не тушевались. Его, Белого, разумеется, такая артиллерия не брала, но на время постановки Пчёлкина из «Аньки» стала «Анной Игоревной», и отрицать того он не мог.              Держать бразды правления в правой руке, сжатой в кулак, вместе с тем левой ладонью обнимать локоть Пчёлы, ей явно нравилось — до самодовольного блеска в глазах.              Белый тихо пальцами постучал по подлокотнику. В какой-то момент, который упустил во всём временном потоке, Аня, и без того сидящая прямо, приосанилась ещё сильнее, ровностью позвоночника напоминая стрелу. Дыхание её осталось таким же тихим, незаметным, но грудь с декольте средней глубины чуть приподнялась.              Саша в поверхностном интересе перевёл взгляд с перил балкона на сцену.              Там появилась актриса. У Белова зрение было отменное, не портящееся долгими часами, проведёнными над документами, и глаза ничуть не подвели, когда Саня взглянул на фигуру — высокую, худую, но в то же время полную в правильных для женщины местах — в платье с корсетом. Блондинка говорила весело, звеняще.              Нить повествования постановки была безвозвратно утеряна, но, видно, доходило до кульминации — если судить по аханью, прокатившемуся над залом. Или дело было не в сюжете, в какой Белый не вникал совсем, а в вышедшей на сцену кучерявой актрисе — такой стройной, что он чуть ли не впервые смог абсолютно честно сравнить фигуру девчонки с осиной, березой. Тонкая!..              Саша, наверно, если б актрису обнять попытался, без труда бы руки за спиной её соединил. И ещё бы за локти себя мог взять.              — Хорошо играет, — хмыкнул Белов самому себе.              Анна в ответ вдруг повернула голову так, что Саня удивился, как не услышал щелчка её шейных позвонков. И, если б двоюродный брат обернулся, Пчёлкиной бы не хватило и мига, чтоб взгляд из откровенно взбешенного от одного появления, вполне ожидаемого, Тарасовой на сцене, сделать вежливым. А если не вежливым, то хоть спокойным, привычно сдержанным для любого, кто Аню заставал на посте режиссёра.              — Да, — поддакнула, сглотнув отвратительную пену, какой наполнился рот заместо нормальной слюны. — Она у нас та ещё звезда…              — А как зовут? — поинтересовался Белый.              Пчёлкина поправила платье на коленях и снова вздохнула так, что осталось загадкой, как не лопнули лёгкие от глубокого вздоха.              — Аня Тарасова.              Саша кивнул, оттопырил зачем-то нижнюю губу, как делал всегда в задумчивости, и кинул, повторяясь:              — Хорошо играет.              Девушка в ответ вдруг усмехнулась тихо-тихо, но, когда Белый в понятном вопросе к ней обернулся, всё-таки с собой совладала. Глаза у неё снова стали лазерами, приведёнными в режим полной боеготовности, и только на губах мелькнула тенью, как от прожектора, елейная, безобидная усмешка в сопровождении лёгкой колкости:              — Передам ей комплимент от театрального эксперта Саши Белого.              И тут случилось невообразимое. Совсем неожиданное, такое, по сравнению с чем одновременное извержение вулкана с очередным государственным переворотом и высадкой инопланетян могло показаться не больше, чем будничной рутиной.              Саша Белый радостно улыбнулся.