Княжна II

      Она так и не поняла, у кого из бригадиров были связи в сфере медицины и здравоохранения, но кто-то из ребят выбил для Пчёлкина отдельную палату. «Наверно, Саша», — решила всё-таки Анна, когда первые секунды волнительной эйфории, в узел скручивающей живот, отступили, и она смогла палату осмотреть.              «У него было больше причин для наибольших удобств Вити постараться, что бы сам Белов мне не говорил»              Пчёлкин спал. Аня старалась быть тихой, саму себя пытаясь усыпить запахами застиранных в едком порошке простыней, шуршащих чуть ли не от каждого взгляда, медикаментов и воды с откровенно химозной хлоркой, которой недавно протёрли пол. Но «сон» не шел. И это было неудивительно. Девушка только сидела на стуле — к её счастью, крепком, не скрипящим в предательстве — и на мужа смотрела так, словно до того не видела его никогда.              Ей хотелось ругаться, насколько он был в тот миг красив. Даже синяками под глазами, о которых у Анны за время отпуска в Европе пропали даже воспоминания. В миг, когда Витя — её муж, любимый одновременно горячо, трепетно и больно — лежал на идеально белой постели и спал, во сне ровно поднимая грудь, она всё в нём считала фантастическим. Волосы, растрепанные и чуть засалившиеся за время, что Аня мужа не видела. Венки, просвечивающие на веках мужа и по цвету не уступающие прикрытым голубым глазам. Малость широкие поры на носу. Родинка у самой шеи. Каждый квадратный сантиметр кожи, лица и тела — прекрасный по-своему, но не замеченный своей уникальностью в потоке стремительно начинающихся и кончающихся будней.              Всё — фантастика.              Пчёлкина боролась с желанием убрать прядь волос, что по цвету были чистой рожью, со спокойного лица, которое будто и не знало тяжести операции. Всё боялась разбудить… Да и не была пока готова к тому, чтоб с мужем поговорить. Хотя ещё вчера за то, чтоб голос услышать, отдала бы, наверно, всё, что попросили, даже то, чего у Ани и не было никогда.              Королёв, встретивший Анну почти что у стойки регистратуры, сразу узнал в Пчёлкиной девушку, которой звонил. Вероятно, Филатов, номер лечащему врачу давая, примерно описал, как супруга пациента выглядела, но Аня посмеялась истерично про себя, что у неё на лице было написано большими красными буквами «жена Виктора Пчёлкина». Было бы забавно, если б не казалось таким грустным.              Потом Аркадий Геннадьевич девушку по коридорам повёл, за локоть поддерживая, и говорил всё, что супругу пациента могло волновать. Кратко, ёмко, но при этом в меру. А Анна впитывала губкой каждое слово, хотя они и распадались в голове на бессвязные слоги, а те — в ещё более бессвязные буквы. Но впитывала, слушала, внимала объяснениям рода травмы, исходу операции, самочувствию мужа в реанимации, рекомендации к скорейшему выздоровлению…              — Травма была несерьёзной, на самом деле, — пожал плечами Королёв так, что Пчёлкина, не обидевшись нисколько на просторечную формулировку, поняла: через руки хирурга прошли случаи куда более серьёзные и опасные. Оттого Аркадий Геннадьевич и говорил об операции Вити, как о чём-то рядовом:              — Пуля прошла навылет, что уже сильно снизило вероятность заражения крови, а при огнестрельных ранениях это одно из главных осложнений. Сама операция заняла не больше часа. Проверили ранение, обеззаразили, зашили… Он в реанимации-то в себя от наркоза через полтора часа пришёл, — махнул рукой, явно намекая, что Пчёлкина такой артиллерией — во всех смыслах — было не взять. — Так что, гражданочка, не переживайте так явственно!              Она улыбнулась, но через силу — это и врач, и сама Анна поняли, когда девушка по истечению секунды снова губы сделала прямыми и тонкими, сильно те поджимая. До дрожи в челюсти, какую осознавала только через несколько мгновений.              — Значит, скоро можно будет спросить о его выписке?              — Разумеется, — добротно кивнул Королёв, словно барином был. — Но, девушка, всё в пределах разумного, ни сегодня, ни завтра об отъезде и не думайте. Ещё трое суток мы его должны подержать, как минимум. Посмотреть на самочувствие, несколько капельниц поставить…              — Я понимаю, — кивнула Анна, но сама глаза опустила в левый нижний угол, злясь на себя искренне. Ведь действительно всё понимала более, чем хорошо. Так отчего горько было?              Аркадий Геннадьевич по плечу её потрепал жестом покойного крёстного, поправил рукав болтающегося на ней халата и открыл дверь триста пятой палаты перед Анной.              Теперь она сидела в тишине, прерываемой едва слышным дыханием мужа, и не знала, хорошо ли было то, что к Вите не подключали аппарата, считывающего пульс громкими попискиваниями. Стало бы легче, если б в такт её сердцу слышала удары чужого?              Ножки стула по ощущениям сделались колченогими, отчего Анну мотнуло, словно под нею была палуба штормящего корабля. Она взглянула ещё раз на Пчёлкина, проверяя бледность лица, и тогда решила к тумбочке пройтись, чтоб колени не вывернулись, когда на ноги бы поднялась.              Каблуки глухими ударами били по барабанным перепонкам. Девушка старалась чуть ли не на носках идти, чтоб себя не оглушить, а вместе с тем мужа разбудить.               На тумбочке — белой-белой, каким всё вокруг было — лежали вещи Вити, оставленный ею шарф, который, вероятно, Кос или Фил через медсестру передал, и бумажка с описью драгоценностей. Аня на золотые украшения, к каким муж питал страсть бо́льшую, чем она, посмотрела, словно была в музее. Взглядом зацепилась за крест — такой же большой, какой был у Белова. Массивнее только у Космоса был, она помнила. Девушка осторожно, словно боялась на золоте оставить свои отпечатки, за цепочку взялась.       Удивительно, как муж первым делом креста не попросил, как с реанимации вышел. С его-то верой в Бога…              Обратила внимание на излюбленный перстень с чёрным камнем, телефонную трубку, увидела ключи от машины, по словам Белова покоцанной страшно, от квартиры на Остоженке.              Обручальное кольцо лежало между часами и браслетом из крупных звеньев и было единственным украшением, отдающим не золотым, а серебряным, точнее, платиновым блеском. Пчёлкину всегда эта избирательность умиляла, и тот раз не стал исключением. Она по привычке перевела взгляд на свою правую руку. Три бриллианта, идущие рядом, моргнули Ане почти ободряюще, словив на своих гранях тускловатый свет апрельского неба.              А потом увидела портсигар.              Чёрт, не существовавший никогда, дёрнул взять «пачку» в руки, пальцем провести по гравюре пчёлки, высеченной с задней стороны. Анна помнила, как за пару дней до Нового Года в кабинете «Софитов» осматривала свой подарок и почти искренне восхищалась резьбой полосок на теле насекомого — вот как гладко, без зазоров мастер выполнил свою работу.              Пчёлкина подушечку двинула по гравюре. И палец будто провалился в маленькую «кочку» на металле.              Анна похолодела ни то от самого портсигара, морозящего ладонь, ни то от осознания, что деформация металла такого типа могла быть вызвана только одним путем.              Пулей.              Пчёлкина развернула портсигар лицом к себе, моля, чтоб пальцы в предательстве не уронили его на плитку палаты. Не осознавая, не замечая за собой шагов, попятилась, словно ей кто-то в грудь ударил, когда на позолоте увидела след круглый, напоминающий первое кольцо ряби на поверхности озера.              Гравюру перекосило, как от взрыва, и от маленькой аккуратной пчёлки остались только воспоминания. Ане ни то почудилось, ни то взаправду, но послышался выстрел — пистолета, который мог пулей в Вите ещё одну дыру проделать.              А потом, путём каких-то хаотичных мыслей, Пчёлкина вспомнила, что муж портсигар держал во внутреннем кармане пальто. И именно с левой стороны — чтоб было проще достать сигарету правой рукой.              «Он мог грудью пулю поймать» — осознала Анна. И мир с дрожью дал трещину, от которой мог развалиться на куски, тяжестью своих осколков придавить девушку насмерть.              Он мог под выстрел подставиться сердцем. Он мог получить выстрел в район сердца, лёгких и прочих жизненно важных органов. Он мог со стрелки той до больницы не доехать, мама, банально крови потерять с литр… И пчёлка на позолоте в кулаке Анином наглядно показывала, что с мужем её стать могло.              Глоток слюны, походящей ни то на пену, ни то на химозную слизь, горло разодрал в кровь.              Она губы поджала, душа всхлип, идущий откуда-то изнутри волной цунами, усиливающейся на подходе к берегам. Запретила дышать, будто хлор в воздухе мог отравить; только бы Пчёлу не разбудить сейчас!.. Сейчас не надо, лишнее совсем его с красными-красными глазами встречать. Но веки горели, словно в них песка вперемешку с толчённым перцем сыпанули.              Аня убрала портсигар, искренне боясь выронить его под ноги. А потом направилась к окну, за которым — бескрайняя серость наружных стен больницы, неба и асфальта. И мысли у девушки тогда окрасились в такой же серый, но отдающий сильно-сильно в чёрный, а на моментах удара сердца — в красный. Точнее, кровавый.              Витя в лицо опасности посмеялся и, вероятно, сам того не понял. И потому, видать, бригадиры спокойны были — потому, что не знали о пуле, отскочившей от металлического портсигара. Но что от этого всего сейчас? Да, Пчёлкин в порядке, — об этом ей все чуть ли не в рупор твердили — но повезёт, если муж хоть неделю дома побудет, от дел руки умоет, чтоб в себя прийти.              Пчёлкина вздохнула глубоко, и в горле мышцы задрожали, как от асфиксии трясясь в конвульсиях. Руки болели, словно кости в суставе сломались, а теперь срастаться стали, но срастаться неправильно.              Она о подоконник небольшого квадратного окошка облокотилась в переживаниях, чтоб колени вес собственного тела вынесли, а не сложились карточным домиком. А ладони так и казались обгоревшими, словно выстрел пришелся именно по фалангам, по рукам Аниным, а не по портсигару, лежащему среди остальных вещей Пчёлкина.              Ветер дал по окну, будто хотел выбить стекло и его осколками располосовать Анне лицо и шею. И то, вероятно, было бы не так больно.              Стало ужасно душно, и дело было вовсе не в водолазке с тёплым пиджаком. Девушка на Витю обернулась, сразу же назад, затравленной себя чувствуя этой тишиной — лучше б она всё-таки пульс мужа слышала.              Она бы всё приняла. Ошибку ребят, перешедших дорогу злосчастному Луке, который в тот миг был не больше, чем едой для трупных червей. Приняла бы последствия выбора, повлекшего за собой смерть Татьяны Андреевны, попадание Вити в больницу с простреленным плечом и обилие убитых нервов. Всё бы приняла за… разовый случай, из которого, вероятно, ни один бригадир не вынес урока.              Но как понять, что всё могло обойтись куда хуже? Что Пчёле лёгкие могло пулей прошить, отчего муж попросту бы мог кровью захлебнуться до приезда врачей?              «Ты знала, за кого выходила, Пчёлкина» — проскрежетать себе пыталась, словами, фамилией, перенятой от Вити, себе дать много-много больных пощёчин, напомнить, кому жена. Но не выходило. Анна только губы поджимала, щёки подставляя под собственные удары, веки жмурила.              Знала, конечно. Но от того не переставала переживать за него нисколько — ни при рядовых «командировках», к которым с девяносто первого года привыкла почти полностью, ни при этой внезапной необходимости затаиться. И, видимо, обманывала саму себя не один год, утверждая, что смирилась.              Да, привыкла. Но не смирилась. И навряд ли сможет это сделать хоть когда-нибудь.              Девушка вздохнула, а на нёбе что-то кровоточило — будто лезвие пыталась проглотить, не иначе. Она перевела взгляд, что казался замыленным, на руки свои, и почудилось, будто их кто-то сковывал, связывал в тугости такой, что запястья было бы проще в мозоли кровавые стереть.              Потому, что в самой глубине души, до которой самой Анне было откровенно страшно — и в то же время стыдно — добираться, она понимала, что полностью оказалась бесполезна. Что ничего не сможет сделать, чтоб заново не очутиться в этой палате, чтоб снова не переживать за Витю и его внезапное ранение, какое одним фактом своим полностью вывело из равновесия череды восстановившихся будней. Ведь муж её — криминальный авторитет, держащий город в своём кулаке не первый год. Пчёла сильно в нелегале повязан, каждым шагом и словом лишь сильнее тянет себя в трясину, из которой, наверно, не смог бы вырваться даже в начале девяностых. Кто-кто, а Витя уж явно простреленное плечо примет за «дар Божий», возрадуется коротко, что «жив остался», и с новыми силами продолжит неприятностей себе искать.              Словно и не было ничего. Словно покоцанный лихой пулей-дурой портсигар вовсе не ему принадлежал, не в его нагрудном кармане прятался.              Анна руками, которые невесть когда из тёплых стали мёрзлыми, стёрла с нижних век влагу, так и не скользнувшую по щекам слезами. И жест этот — равная сила и слабость, что Пчёлкиной и гордость, и презрение. Она заглянула во всё тот же серый двор, единственным зеленым пятном в котором был мусорный контейнер.              А сама поняла, что среди обилия истеричных мыслей в голове не в состоянии найти слова, какие бы Витю остепенили. Да и, подумала, наверно, если б и нашла, то вряд ли бы Пчёлкин что-то кардинально поменял. Она закусила внутреннюю сторону щеки — ведь права. И знала то.              Но, вероятно, впервые за, мать твою, всю жизнь, не была тому так рада.              Пчёла мог пойти на многое, Аня это под сомнение не ставила никогда. Витя за неё убивал — без особого размышления. Но одно знала точно — своё дело муж не бросит. Не так просто. Оно его и — чего уж там скрывать?.. — её кормит, поит и одевает. Оно Вите руки развязывает, позволяя любой материальный и эмпирический каприз, но в то же время постоянно грозит на этих же руках сомкнуть наручники.              Это — риск. Хождение по краю. Вечные игры с судьбою, в какую Анна не верила особо, и бесконечная проверка собственного фарта и удачи. И Пчёлкина с этой «игры» не вытащат ни слёзы супруги, ни её суровые рассудительные речи, которые, если и решит «толкать», то в первую очередь долго будет репетировать у зеркала.              И девушка, как бы того признавать не хотела, была полностью бессильна. Криминальные деяния, рэкет были для Вити вне зоны досягаемости её мнения, слова и внимания.              Оттого хотелось головой о стены биться, чтоб та не жужжала сбойным оркестром, чтоб мысли, если не в ряд выстроились, то чуть успокоились. Анна усмехнулась; нихрена не давалось. Сердце всё так же под щитовидной железой стучало, глотку давя в тошноте, а взгляд, играясь, не иначе, мутнел постоянно.              Может, и правда башкой о пол ударить? Того гляди, легче станет…              Черепная коробка была готова взорваться, словно в неё подложили не одну шашку динамита, когда в полной тишине палаты раздался сигнал орущего телефона. Но не её.       Вопила трубка, что лежала на тумбочке, на шарфе Анином, как на скатерти, и принадлежала спящему Пчёлкину.              Девушка думала не брать. Только резко, от самой себя скрывая этот жест, провела ладонью плашмя по щекам и схватила телефон, пальцами зажимая динамики. Ещё Витю разбудить не хватало, чтоб он в таком состоянии её увидел!..              Звук, хоть и стал глухим, но был таким же громким. Аня проморгалась быстро-быстро, чтоб зрение вернуло хоть какое-то подобие остроты, и взглянула на экранчик, подсвечивающийся ярко-оранжевым цветом.              «МАМА»              Пчёлкиной захотелось матом ругнуться. Только Ирины Антоновны ей не хватало — она, если не в первый раз звонит, то уже на нервах. Психует страшно, в перерывах между попытками до сына дозвониться выпивая одну порцию успокоительного за другой.              Аня только губы поджала сильно-сильно, что загадкой осталось, как кожица на них не потрескалась, не пустила кровь по подбородку тоненькими ручейками. Сильнее сжала телефон, пряча динамики в складках своей одежды, а сама мыслями просила, только чтоб у свекрови связь оборвалась, или терпение чтоб кончилось.              Очередной гудок, режущий слух, вынудил Пчёлкину на мужа обернуться. Тот спать продолжал, что было просто удивительно, — обычно он от случайного шороха мог проснуться, — и только веки у Вити чуть дёргались.              — Да твою ж… — прошипела Анна, прикладывая трубку к животу, наклоняясь, чтоб зажать, чтоб звук глуше сделать.              Телефон, видно, напугался возможного крепкого продолжения, или девушка случайно на сброс нажала. Но, как бы то ни было, звонок прервался. Пчёлкина выдохнула; нервные окончания, и без того горячие, прострелило, словно их кто-то порохом присыпал. Неприятный жар отдал в шею, которая под горлом водолазки покрылась мелко испариной.              Стало сыро-холодно.              Аня на Витю смотрела, одновременно боясь увидеть какое-либо его движение и желая того до невозможности. Но муж, пару раз нахмурившись во сне, снова лицом стал спокоен. И Пчёлкина тогда снова зубами сжала внутреннюю сторону щеки — да так, что не удивилась бы, железо на языке почувствовав, — и телефон положила обратно на тумбочку.              Снова взглянула на портсигар, выступивший для мужа маленьким бронежилетом. Глаза большие, какие не было нужды подводить, чтоб подчеркнуть, со стороны могли показаться стеклянными; радужки напоминали теперь не зелень леса, не лазер, а остатки битой стеклотары.              Только взгляни — и порежешься.              Она прикрыла веки. Вокруг участков кожи, вблизи с которыми проходили самые крупные вены и артерии, будто накрутили мотки шипастой проволоки. Того гляди, чуть сильней натяни — и на запястьях, бёдрах, шее, черепе проявятся мелкие частые ранения.              Хотелось домой, но не в одиночестве ехать на Остоженку. С Витей хотелось, хотя и знала прекрасно, что не возможно то ни сегодня, ни завтра. И оттого ещё хуже становилось, что мысли, как в неком самосохранении, зубоскалить начинали, рыча, что лучше б вообще не приезжала.              Но как могла не приехать? И без того вчера прочь сбежала, так ещё и теперь…              Как сложно всё.              Звонок, поступивший на её трубку, всё только сильнее усложнил — хотя, казалось бы, куда больше?              Анна раскрыла сумку, поискала свой телефон, а у самой руки будто мёртвыми становились от догадки — вполне резонной, лежащей на поверхности, но не становящейся оттого более лёгкой в своём принятии.              «СВЕКРОВЬ», ну, разумеется.              Пчёлкина горло прочистила двумя покашливаниями тихими, а потом взяла звонок, готовая к вранью с три короба.              — Ирина Антоновна!.. Добрый день.              — Анечка, здравствуй, милая, — прощебетала мама Витина с того конца провода. «Анечка» в ответ что-то не менее высоко-радостное пропищала, но все ещё не громко, чтоб Пчёлкина не разбудить. — Ты как, дорогая?              «Отвратно»              — В порядке. Как вы? Как Павел Викторович?              — Он вот, на почту пошёл пенсию получать. Я только что суп сварила, рисовый, — протянула Ирина Антоновна и до того, как девушка придумала ещё с сотню однотипных вопросов о здоровье, погоде и настроении, свекровь ей сразу в лоб выстрелила:              — Милая, а почему я до Витеньки не могу дозвониться?              Аня заметила, что голос-то дрогнул. Значит, точно уже напридумывала себе ужасов — с её-то любовью к излишним нервам… И, наверно, Ирина Антоновна впервые в жизни своей не зря кошмаров фантазировала.              — А, — кинула в напускной небрежности Пчёлкина, для пущей самоуверенности даже махнув рукой, чего свекровь не заметила. — Он телефон разбил. Когда с лестницы спускался, случайно уронил. Через пролёт на пол, с третьего этажа.              Сердце подскочило к горлу, отбивая по его внутренним стенкам чёчёточный ритм. Для Анны равной загадкой осталось, как то, почему голос не задрожал банально, так и то, как с такой резвостью придумала относительно ладную легенду про поломанную трубку.              — Ой, ну как же он так неаккуратно? — проскулила свекровь, вероятно, руку приложив ко рту. А Аня, только услышав сожаление, потеснившее волнение, что связки дёргало струнами, принялась наседать, бо́льшего придумывать:              — Выскользнула, вроде как. Витя пока в ремонт отнёс телефон, но не ясно, что с ним сделают, как работать будет. Может быть, новый возьмёт себе.              — Так они же дорогущие, Анечка!..              — Так ему без телефона нельзя, — хмыкнула девушка натурально. — Витя на связи должен быть, работа обязывает.              Если б верила в ангелов и демонов, то нисколько бы не удивилась довольному, хвалящему смешку откуда-то с района левого плеча. Но Анна не верила и потому решила, что смеялся над ней не мелкий красный дьяволёнок с рогами, хвостом и трезубцем, а сама она. Просто очень тихо, про себя.              Так и, к слову, не скажешь ведь, что врала?..              Свекровь сдалась быстрее, чем Пчёлкина рассчитывала. Она думала, уверена была, что мать Вити ещё вопроса два-три, но задаст, проверяя Анну на умение строить ладные лживые истории, но Ирина Антоновна только выдохнула и заговорила голосом, от которого сердце не заболело бы только у самого бесчувственного сухаря:              — Ой, ну, Слава Богу!.. Я уж какой раз звоню, а он всё не берёт. Подумала, вдруг случилось уж что?              — Мне стоило вам раньше позвонить, — в крайний раз пустила пыль в глаза Аня, намеренно горло себе сжала рукой, чтоб тон сделать тонким-тонким, точно скулящим: — Витя без телефона уже дня как три, наверно, а я и забыла вас с Павлом Викторовичем предупредить!.. На работе просто столько всего навалилось…              «И не только на работе»              — …я даже сама не думала, что в театре столько всего произойдёт за время моего отсутствия.              — Не переживай, родная, это я уж со старости надумываю, — прохохотала свекровь миролюбиво, девушку заражая коротким смешком почти что искренним. Анна тихо залилась, но от осознания, как паршиво звучала, быстро стихла; знала бы Ирина Антоновна, что ничего лишнего не надумала, наверно бы не смеялась.              — Что у тебя там случилось, Анечка?              И Пчёлкина мысленно весь воздух из лёгких выпустила в радости, что увела Ирину Антоновну от самой опасной темы их разговора. Кратко поведала ей о бардаке в «Софитах»: о расскандалившейся Диане Лариной, ушедшей с фееричной скоростью, о безнадежной Наде Исаковой с замены, о пробах, на которых ни одной больно достойной кандидатки не встретила. Пару раз язык даже прикусила, чтоб не ругнуться.              Свекровь ахала, поддакивая Аниным словам и недовольным смешкам, но ничего толком не сказала. Девушка, в принципе, большего от Ирины Антоновны и не ждала — какой, всё-таки, совет ей, театральному режиссёру, могла дать библиотекарша на пенсии?              — Ты, милая, всё-таки ещё подумай над девочками, — под конец проговорила в мягкой манере мама Вити. — Всё-таки, как ты без ведущей актрисы справишься? Надо выбрать хоть кого-то… Может, возьмёшь, а они у тебя и опыта наберутся, ещё заиграют…              — Хотелось бы верить, — хмыкнула Анна и решила разговор завершать до того, как стала бы сопли на кулак наматывать, свекрови жалуясь на девочек, которые или с каменными лицами играли, или, напротив, перебарщивали с искусственными стенаниями. — Я, Ирина Антоновна, пойду на работу собираться. Уже времени не так много остаётся…              — Конечно, Анечка, беги и не волнуйся за актрис своих! Заиграют! — и только Пчёлкина думала сбросить, выдохнуть спокойно, как услышала чуть искажающееся динамиками спешное: — Анечка, милая, а вы придёте на этих выходных? Мы вас с января не видели, уже соскучились!..              Девушка представила, как сразу с больницы с Витей едет через половину Москвы, чтоб уже вместе рассказывать лживые байки о поломанных телефонах, и в почти откровенном ужасе поперхнулась собственной слюной.              — Я узнаю у Вити, какие у нас планы, — пообещала Анна, откровенно восхищаясь ласковостью своего тона, и даже улыбнулась в надежде, что от того голос тоже станет теплее. — Если сможем, то приедем обязательно.              — Хорошо, деточка. Тогда пока, беги, не задерживаю.              — До свидания, Ирина Антоновна.              — Пока… — эхом отозвалась свекровь, и Анна поспешила нажать на кнопочку с красной трубкой, чтоб мама Витина ещё какого-нибудь откровенно неудобного вопроса не задала.              Шум мелких помех в телефоне стих. Пчёлкиной стало чуть проще дышать, хотя в висках и пульсировало, как после пятикилометрового марафона. Она трубку убрала в сумку массивную, какие на смену клатчам полюбила, молнии заедающие дёргая и шипя в недовольстве.              А потом услышала за спиной своей:              — Телефон, значит, разбил?              И пол палаты под ногами развёрзся, будто хотел Анну куда-то на нижние этажи утянуть.              Она обернулась. Муж уже не спал, а на кровати лежал, смотря на неё хитро-хитро, и даже синяки под глазами, пропавшие за время отпуска, не омрачали искорки в глазах. Анна улыбнулась в ответ ему — вероятно, откровенно измучено, но от того не менее искренне и тепло.              Голос у Вити не хрипел от слабости. Звучал, как всегда. Если б не бело-белая палата, в стенах которой они очутились, Пчёлкина бы спокойна была. Подумала б, что муж только проснулся, что ото сна ещё теплый, и тон чуть глухой только от сонливости.              — Привет, — проговорила и снова улыбнулась в стеснении. Словно впервые его увидела. Вот же ж глупость…              Витя посмотрел на неё так, что, казалось, если б в душе у Ани были цветы, растоптанные в кашу событиями последних сорока восьми часов, то они, эти сломанные стебли, будто заново собрались, вверх бы потянулись. Да что там вверх… К мужу. Девушка уверена была, что сразу, как Пчёлкин заговорит, к нему кинется, на щёки с короткой и оттого колючей щетиной огорошивая ураган из поцелуев, но теперь, когда муж смотрел прямо, тепло, и, кажется, лишь капельку грустно, могла только стоять у подоконника, на него поясницей опираясь.              Витя приподнялся в кровати, принимая положение полусидя-полулёжа, а сам руку к Ане протянул:              — Иди ко мне.              Она почему-то не смогла послушаться. Не от злости, не от обиды, но из-за чего-то, неясного даже самой Ане, так и стояла у окна, словно дразнила своей маленькой непокорностью. Пчёлкин подумал даже, что жена хочет, чтоб он к ней сам пошёл, «угрожая» в объятья загрести.              И позвал её:              — Анютка-Незабудка…              Девушка улыбнулась снова. В глотке будто кончиком ножа пощекотали, отчего на глазах, какие только-только высохли от малой слабости, снова проявилось подобие ненужной ей влаги. Сделала шаг. Только б ноги выдержали, только б выдержали…              А Витя, взгляда не отрывая от лица, какое ему было роднее многих других, какое визуально осунулось ни то от собранных волос, ни то от усталости прошедших суток, прошептал, подзывая:              — Княжна моя.              Она вдруг усмехнулась, почти смогла засмеяться и сделала ещё шаг. Шла медленно, но не чтоб играться с ним и самой собой. Быстрее просто не могла — рисковала в таком случае о пол удариться под хруст смещения собственных связок и мышц.              — Давно ты меня так не называл.              — Как поженились, — кивнул Пчёла, и Анна наконец оказалась у кровати. Вся в чёрном, напоминая ему одну из половинок Инь-Яна, ту, в белизне которой была точка тьмы. Но избавляться от неё не хотелось, чтоб полная чистота не свела с ума.              Пальцы-спички, с которых в какой-то фантастичной удаче не соскальзывали ювелирные и обручальное кольца, легли в ладонь Пчёлкину. Тёплую, не мёрзлую, совсем не похожую на ту, какую Аня потрогать боялась. Девушка дёрнула головой, разминая затекающую шею, и снова на себе поймала взгляд супруга.              Голубые глаза, по которым не думала, что успеет так сильно соскучиться, будто в душу пробрались, местами меняя органы. Не больно. Скорее, волнительно.              — Хочешь, снова звать тебя так буду?              — Княжной?              Он угукнул и на себя потянул руку Ани. Поцеловал самым джентльменским жестом, к какому себя сам приучил, и взглянул, как искры в глазах супруги бледность её делали не такой заметной, не такой болезной и усталой.              — Я же не Князева…              — Пчёлкина, — протянул Витя, губами мажа по её ладони, с таким придыханием говоря, что Анна могла поклясться на собственной памяти: он так не называл её даже в зале ЗАГСа у ВДНХ перед тем, как союз скрепить поцелуем.              До того момента — никогда.              Тёплая рука, прикосновения которой мерещились в минуты отхождения от наркоза, мысли тасующего с хитростью рук старого опытного картёжника, была такой же, какой Пчёла её помнил. Пальцы Ани кончиками трогали пряди волос, что росли от висков, а большой палец гладил вровень по скуле.              Полоска обручального кольца не холодила лица, но чувствовалась своей платиновой твердостью.              — Малыш, подай мне кольцо, — попросил он тихо-тихо.              — Перстень?              — Нет. Обручальное.              Аня едва успела внутреннюю сторону щеки закусить, чтоб улыбка от уха до уха не расчертила лицо напополам. А у самой легко-легко внутри стало, будто кровь заменили на другую жидкость, по плотности меньшую в два-три раза минимум, что вверх могло утянуть, как гелиевыми шариками.              Она на мужа взглянула украдкой. Витя же взора от Анны не отрывал — словно за те сутки, что их разъединили, вынуждая засыпать в разных местах, но просыпаться в мыслях единых, он по лицу супруги настолько соскучился, что насытиться ею пытался теперь. Пытался, но не мог — руки́ её в его ладони, улыбки, взгляда, голоса было мало, и не получалось жажду утолить, даже пока Аня была рядом-рядом, близко-близко.       Мыслей, как тяжело станет дышать, когда время посещений кончится, когда Анну из палаты его выставят, Пчёла старался в голову свою не пускать. Рано пока…              Жена руку высвободила движением медленным, будто гладящим. Шрам под перевязкой, какую Витя помнил, как в тумане, прошило неясной, но приятной щекоткой, когда Аня отошла к столику у самого окна и с него забрала кольцо, ею же надетое на палец супруга в декабре девяносто третьего.              Христианский крест одной из граней сверкнул ей в спину на солнечном свете — ни то недовольство, ни то смирение.              Девушка подошла обратно, а себя чувствовала так, что хотелось одновременно и умереть, и жить. И плохо, и хорошо. Анна кольцо удержала, Вите предлагая палец просунуть внутрь, и он послушался, жену обнимая за запястье.              Надел кольцо, платиновую полосу поцеловал и снова на девушку посмотрел.              У Пчёлкиной сердце стучало, словно было птицей, запертой в накрытой чёрной тканью клетке, и фразы, полные тепла и любви, явно им необходимой тогда, на языке крутились. «Я скучала», «Я люблю тебя», «Мне не хватало тебя»…              Но почему-то молчала.              Тишину прервать решил Витя. Он с миг посидел, всматриваясь в профиль супруги, что был высечен точно из белого мрамора, а потом чуть оттолкнулся головой от стены, на которую опирался, и сел, свешивая ноги с кровати. Одеяло сбилось в ком у подножия больничной койки. Анна почти попятилась, почти ахнула, ладони опуская на плечи мужа, назад его укладывая и шипя, что отдыхать должен.              И остановил её, вероятно, только страх задеть простреленную прошлым утром руку.              — Иди ко мне, малыш.              Она послушно села рядом, из последних сил сдерживаясь, чтоб на грудь Вите не упасть и не рассказать всё о прошедших двух сутках, как на исповеди, о которой Анна и не думала никогда. Тепло тела, к какому по мёрзлым ночам жалась, греясь объятьями лучше, чем пуховым одеялом, внутренние льды топило.              Безбожно. В лужи.              Он руку приподнял, Анну подзывая под плечо себе залезть. И обернулась девушка ровно в тот миг, когда Пчёла, чуть морщась от тугой перевязки, шикнул беззвучно.              И, мать твою, лицо у Ани было такое, что подумалось серьёзно, не атрофируется ли сустав у Вити, если он действительно обнимет её.              Пчёле хотелось улыбаться, хотя и понимал, что причина веселья кроется в эйфории пробуждения. Это пока он руки жене целует, ласково зовёт, заменяя слова, что обошлось всё, держанием за руки, и обнимает — по крайней мере, пытается. Но пройдёт час. Витя вспомнит в опустевшей палате жену опять. И розовые очки взорвутся стёклами внутрь, явив ему Анну другую. Уставшую, испереживавшуюся Анну, которая в худшей её привычке от самой себя прятала слёзы страха, которая враньё придумывала для матери его, чтоб самого Пчёлу прикрыть.              Всё ещё любимую до боли в горле и рези в глазах, но по его же вине вздёрнутой до тряски нижней губы Анну.              Жена взгляд отвела. Сказала куда-то в пустоту:              — Руку не напрягай.              «Да к дьяволу её» — почти что выплюнул Витя. Сам сдержался и, ни себе, ни Анне не уступая, обнял супругу. Но не за плечи, а за талию.              Простреленное насквозь плечо не отдало даже мелким подобием боли.              — Ань…              — Всё в порядке, — сказала, наверно, слишком рано, слишком резко. Тоном намеренно уверенным, каким хотела лишние вопросы отсечь, лишь дала на них утвердительные ответы. Пчёлкина оборачиваться не стала, но боковым зрением заметила, как Витя к лицу её наклонился.              Захотелось смехом себе горло разодрать. Супруг прошлым днём мог пулю грудью поймать, если б портсигар из кармана вытащил, и явно сильнее неё в поддержке нуждался. А Аня, как в край расклеившаяся дура, ещё невесть что строит из себя. И не строить, в то же время, не может. Привыкла уже.              Ну, точно дура.              — Незабудка.              — Я просто боялась за тебя, — выпалила девушка до того, как успела передумать, найдя сотню причин удержать правду за зубами.              Тишина палаты зазвенела в ушах; так ощущались первые доли секунд после восхитительной игры огромного оркестра, кончившейся ударом по музыкальному треугольнику. Витя на жену продолжал смотреть внимательно, а рука словно своей жизнью жила и крепче сжималась на изгибе талии, плохо прощупываемом под тканью плотного пиджака.              Аня сглотнула, словно осознала добровольный шаг в медвежий капкан, и дополнила мысль свою одним словом — может, ёмким и важным, а, может, совсем лишним, это уж пусть Пчёлкин сам решает:              — Очень.              Пчёла уже успел соскучиться по чувству, что Анна, ему жена, опора и поддержка, в один момент могла обернуться Вите самым злым врагом. Таким, способным своей искренностью, какую с трудом признавала, мужа обезоружить, добровольно в грудь ему кол вогнать. Душа будто в крошку рассыпалась, когда девушка лицом горячей сделалась, а сам Витя лбом к виску её прислонился.              — Ань, ты жизнь моя.              — Перестань, — приказала, шипя. Витя понял — заплакала. Фраза его — такая же ёмкая, ни то лишняя, ни то жизненно важная — будто стала иголкой, взорвавшей воздушный шарик, на который самообладание Анино походило.              Пчёла лицо её на себя повернул. Аня зажмурилась. Мерзкая жалость к самой себе с любовью к Вите, который свободной рукой ей пряди с лица убрал, щёки целуя, смешивалась в коктейль Молотова. Пусть уж рёбра разнесёт взрывом, чего мелочиться?..              — Незабудка, Анют… Я тебя так просто не оставлю, слышишь? — спросил шепотом таким тихим, что, будь в палате прослушка, шпионы бы не услышали ничего. Девушка глаз так и не открыла, и слёзы, какие старалась проглотить, простреливали под веками красно-белыми вспышками.              Витя над левой бровью её поцеловал, улыбнулся:              — Меня пулями не напугать, хорошая.              Она кивнула, веря почти искренне, но в то же время губы поджимая, усмешку душа. Сама не понимала, с чего смеялась — с того, что пулями можно было не Пчёлу, а саму Анну напугать ужасно, наверняка. Пальцы дрожали на собственном колене, а Витя наклонился снова, в соседнюю надбровную дугу целуя.              Сказал ласково, но вещь серьёзную, какую жена бы оспаривать даже не попыталась:              — Но, Ань, у меня работа такая.              — Я знаю, — выпалила опять, вероятно, резче, чем должна была. Слово — как взмах катаны. Анна втянула воздух носом, забитым влагой, глаз не рискнула разом распахнуть, но добавила: — Потому и не осуждаю.              — Нет?              — Боялась, говорю же, — кинула сквозь зубы. Не покажет виду даже, что в руках держала искореженный выстрелом портсигар. Нет, пусть сам… Супруга всё-таки в сторону посмотрела, длинными ресницами, на вид острыми, как наконечники мелких стрел, мазнула по векам.              — Но что тебя осуждать?..              Витя ей прядь убрал с лица, забывшем о болезной бледности, что уступила место красноте от слёз, сдерживаемых изо всех сил. Девушка задрожала после того не только руками, но и телом в объятье его. Лист на пустой ветке в ноябре, который ветер сорвать пытался с самого начала осени, но не мог никак — вот кем она тогда была.              — Не осуждай, родная, — попросил Пчёла у неё тихо-тихо, словно грешником был, шанс на прощение выпрашивающим. Анна с секунду неподвижна была, а потом всё-таки напряглась телом в попытке с ознобом совладать — всё бесполезно — и поддалась рукам супруга.              На груди его лежать было всё так же удобно. В меру твердо, в меру мягко — Аня ночью иногда во сне сама к мужу подбивалась, а он в такой же дрёме без вопросов на себя её укладывал. И сердце за грудью этой билось, не мешала даже перевязка, стягивающая ключицу в районе плеча.              Словно и не случилось ничего. Словно прошлым утром риск их дела и не зашкалил запредельно.              Супруга вздрогнула беззвучно, плача в объятьях его, как плакала, наверно, до того единый раз — в октябре девяносто третьего, за две недели до дня их помолвки, когда Бек Анну прессанул, думая рычагом давления тогдашнюю Князеву сделать. И ужас, закладывающий лёгкие будто бетоном, не шёл в сравнение с тем кошмаром, с которым девушка боролась в сутки, отделившие её от Вити новостью стрельбы и попаданием мужа в больницу.              Слабость? А, может, напротив, облегчение? Анна не знала, и от глупости своей задыхалась, как от любви.              Витя поцеловал её в макушку, желая ближе супругу почувствовать в самом нежном и непошлом смысле того слова. Он бы в рёбра её себе вжал, чтоб дыхания поделить, раны вместе зализать, если б были на то законы физиологии. Но не мог. И потому губами по прядям бегал долго, пока Анна руками за шею его, спину цеплялась в долгожданной возможности коснуться, кошмары прочь отогнать ощущением мужского тела под пальцами, мол, нет, врали вы всё, жив он, в порядке!..              И сердце его, рисковавшее дырявым сделаться, разорваться б могло от искренности, самому Пчёле гортань скручивающую в узел.              «Не осуждай меня, Ань, прости. Что места себе не находишь с жизнью моей. Но не осуждай, милая… Я сам это сделаю, сам себя за это сгрызу. А ты прости только, дурня. Мне того хватит» — попросил у неё, но не вслух, а в голове своей. Пчёлкина в ответ глухих мыслей только щекой к больничной пижаме притёрлась.              Витя это счёл утверждением. И крепче обнял в страхе, что отпустит — и Анна в воздухе раствориться дымом сигарет, за которыми успел соскучиться серьёзно.              Апрель за окном был так же хмур.