Княжна II

      Хотелось сорвать с себя всё. Напрочь, подчистую. Разорвать цепочки украшений, одежду, кожу, даже мышцы с себя снять, и, оголившись полностью, до скелета, вздохнуть. Да так, чтоб кислород окислил глотку, превращая вздох в крик, а тот — в плач.              Но Анна держалась. Из последних сил, как альпинист не хватался за свой лёдоруб, как утопающий — за соломинку, а она продолжала держаться.              Чем ближе была больница, тем сильнее чувствовалась чесотка где-то под эпидермисом, тем тяжелее было найти себе места в чужом салоне авто. Пальцы больше не хрустели, а Пчёлкина продолжала их выкручивать в фалангах чуть ли не на сто восемьдесят градусов.              Если бы сравнивала себя с чем-то, попыталась объяснить крушение самообладания, что чуть ли не по частицам распадалось, то сравнила бы то… с закипанием воды. Оно не сразу начиналось, как кастрюля ставилась на газовую конфорку, а постепенно накручивалось, набегало, диффузией молекулы шевеля.       И с Анной так же было; слова Валеры о стрельбе по Вите были включением плиты на самый мощный огонь. И первое время удавалось остаться спокойной — ну, как «спокойной»…              Со звонка прошло около получаса. За такое время вода, если б не вскипела, то выпарилась бы к дьяволу. Пчёлкина к такому состоянию — выгореть, испариться, закипеть — была смертельно близко.              Едва юная авто-леди ударила по тормозам, останавливаясь почти у входа в больницу, Анна быстро на переднее сидение положила крупную купюру.              — Спасибо, — сказала и вышла из машины до того, как услышала удивленный ах. Девчонка, наверно, перепугалась, что деньги фальшивые. Или, того хуже, чужие. А Пчёлкина уже по ступенькам торопилась. Будто от её спешки всё зависело — исход стрельбы, о которой у Фила не спросила ничего, последствия Витиного «отъезда».              Какая наивная простота.              Каблуки будто сыпались в крошку, когда Анна вошла внутрь. Стук привлёк внимание женщины за приёмной стойкой, но Пчёлкина оглянулась в резвости животного, загнанного в угол, и увидела, как к ней шёл, оттолкнувшись от стены, Валера.              — Пошли, — сразу же кинул Филатов, беря за локоть Аню.              Взгляд медсестры с приёмной рухнул на плечи пятикилограммовой ношей, подгибая колени. Пчёлкина не стала чего-либо у Валеры спрашивать, хотя так и подмывало кинуться с расспросами– что, где, как, почему? Понимала головой, отравленной переживаниями, что только время этим потеряет. И потому позволила себя увести, не сбавляя скорости шага напряженных ног.              Девушке будто в диафрагму тыкали иголочками, проверяя, насколько сильный урон Анна вынесет, не закричав.              Подъём по лестнице напоминал подъём на Эверест, подъём без страховки и должной экипировки. Пчёлкина через одну, две ступеньки перескакивала на каблуках, не переживая, как выглядеть могла бы со стороны, и всё торопилась наверх, к третьему этажу больницы, подтягиваясь за бегущим Валерой. Отчего-то вспомнился взрыв на Котельнической, оставшийся далеко в воспоминаниях. Тогда так же по лестницам бежала, боясь не успеть к людям, что ей в тот миг были, если так разобраться, не особо сильно близки, и точно так же лёгкие горели, воздуха в себя не вбирая. Вместо воздуха — лишь дым, гарь и копоть, что толстым слоем оседала на бронхах изнутри.              Голова была близка к тому, чтоб пойти кругом — по часовой стрелке, много-много раз, без смены направления движения.              Левая нога чуть не подвернулась в голеностопе, когда Аня запнулась на последних ступеньках. Валера подтянул её наверх, и тогда она, чуть ли не хрипом переведя дыхание, посмотрела перед собой.              А перед ней были двери. По обе стороны от косяков — руки бугаев, способных одним взглядом раздавить в мокрое место. Впереди — коридор идеально «больничный», что в Анином понимании значило: чисто белый, с железными стульчиками у стены, на которых Кос сидел, и плакатами о профилактике гриппа.               У подоконника боком к ней стоял брат двоюродный. Она подошла, хотя и не понимала откровенно, как ноги ещё держали, и остановилась где-то в трёх метрах от Белова, когда он к ней обернулся. Живой, невредимый. Ни царапинки на лице.       Брат был цел, словно в рубашке родился, и снова умудрился выйти сухим из воды.              «Не из воды», — себя поправила Аня с усмешкой, которую сама не осознала. «Из крови. Все в ней искупались. Один Саша, главный затейник, в порядке. Как, чёрт возьми, всегда!..»              Она знала: Белый не виноват, что пулю-дуру на себя не поймал. Наоборот, ей стоило радоваться, что Саша, что хоть кто-то вернулся без ранений. Но не могла не кривить рот в ядовитой улыбке, травящей не столько Белова, сколько саму Пчёлкину.              Витя с этим Лукой даже словом не обменялся, а по итогу оказался в больнице. А Саша, с вором «в законе» не поделивший что-то, цел.              И где справедливость?              — Привет, Аньк.              Сестра указала, как наотмашь била:               — Рассказывай.              Она была тогда металлом — одновременно раскалённым, отчего голос в удержанных криках трясся, и холодным, взгляду зеленоглазому придавая стального отблеска. Зрелище цепляющее, кровь в жилах морозящее, но лишь со стороны. Белов был близок к тому, чтоб под тоном Аниным проглотить язык и голову перед ней склонить ни то в раскаянии, ни то в уважении. Но удержался, посмотрел на Пчёлкину.       Зрачки у сестры были узки. Зла.              Белый произнёс так, словно докладывал кому что по работе важное:              — Мы договорились о стрелке с одним «ворой». Думаю, ты про Луку уже слышала; он нас хотел впрячь в одну очень, Ань, очень мутную, но прибыльную тему. Мы с парнями пошли в отказ, проблем бы потом было столько, что хрен разгребёшь. Он тогда в обиду… Пытался покушение устроить на меня с Филом. И мы решили отплатить тем же.              Анна руки в карманы спрятала, чтоб не мять пальцы перед Сашей. Старательно кулаки сжала, до боли в ногтях, грозящихся в обратную сторону вывернуться от напряжения.              Зубы с силой закусили внутреннюю сторону щеки — всё, чтоб всех мыслей, слов совсем не ласковых не вывалить на голову Белова.              — Стрельбы открывать было неоткуда, вокруг чисто поле, негде спрятать снайпера. И мы поставили человека на крышу дома где-то в двух километрах от места встречи.              Анна слушала и сама не замечала, что даже не моргала. Саша, в тишине коридора больницы точно услышав звук разрезания кожи скальпелем, себя поймал тогда на мысли, что у него бы глаза уже давно высохли. Бредом казалось, но Белый, осознавая, что подходил к финалу своего кратко-ёмкого рассказа, языком провёл по передним зубам, десну смочил пенообразной слюной.              На выдохе сказал, и тоном, и взглядом признавая конкретную лажу:              — Промазали мы, Анька. Люди Луки быстро поняли всё, началась перестрелка вблизи. Пчёлкин нас на своей машине отвозил, так ему тачку всю покоцали пулями…              — Ему самому куда попало?              Голос в предательстве задрожал от картины пострелянной машины Витиной, которая с девяностого года даже ни одной аварии ни знала. А Анне и плевать было абсолютно на металл, на капот, дверцы во вмятинах от пуль и примерную сумму ремонта поддержанной «BMW».              Что там авто? Всё металл, а то — человек… Её человек. Любимый, родной человек. Муж её.              Анна почти перестала дышать, словно в воздухе растёкся слезоточивый газ, так и норовящий пустить по щекам мокрые дорожки. И только нервы взрывались внутри головы; да какое дело вообще могло быть до машины? Когда в больницу ехала к Вите, с которым невесть что случилось?!              Ледяная кровь закипела. Пузырями пошла, лопаясь и взрываясь в артериях.              — В левое плечо.              — Навылет?              — Мы пули не нашли, когда ехали, — подал голос Валера. — Но, возможно, Ань, она в одежде застряла, через пальто не прошла.              — Если уж не нашли, значит, в руке осталась, — подметила девушка на выдохе и стянула с шеи платок, при двенадцати градусах совсем чуждый. Грудь под рубашкой пошла мелкой отвратительной испариной, когда Аня, от Саши отворачиваясь к окну, кинула шарф на подоконник.              Слова были не нужны. Белова будто крапивой хлестнуло изнутри. Всё жглось, чесалось.              Гадство.              Воздух сменился вакуумом, поглощающим всевозможные звуки. И Косу на миг стало даже смешно, но веселье его было злым. Но, а как, если так посмотреть, не посмеяться?!.. Три взрослых мужика не рисковали слова сказать, шагу сделать и всё смотрели на Пчёлкину у окна, которая в тяжести молчала, дышала, за подоконник держась, как за станок для ходьбы. Держалась, а идти не могла. Ну, не смешно ли?!..              Холмогоров посмотрел по сторонам. Никто не улыбался. Даже чуть-чуть. И Кос, подумав тогда, что люди вокруг были не в настроении, потупил взгляд в стык плиток на полу. Потом и вовсе отвернулся.              Саня постоял с секунду. Тишина на виски давила обручем, покрытым шипами изнутри. Проще бы, наверно, куда проще перенеслись даже вопли, какие в больнице априори редко слышались. Но Анна молчала. Бригадир уже уяснил, что для сеструхи это было естественным; она в себе топила злобу, как бушующий океан вдали от континента в себе топил корабли, побережье оставляя спокойным.              Так и она, Анька. Внутри — буря, шторм, вихрь, а на деле даже вздоха лишнего не в состоянии позволить.              Белов тогда сестру почти искренне ненавидел за сдержанность эту. Чувствуя, осознавая, что должен был что-то сказать, Саша провёл рукой по лицу, словно пытался умыться.              — Ань, это в первый и последний раз было, — и девушка совсем неподвижной стала. Даже спина, от дыхания поднимаемая, остановилась, когда Белый качнул головой: — Я им, бляха-муха, такую кузькину мать устрою…              Она медленно распрямилась, словно была каменным изваянием, ставшим вдруг живым, уверенная в одном — лучше бы ослышалась. Лучше бы двоюродный братец промолчал. Мамочки, лучше бы молчал!..              — Белов.              Анна оборачивалась, слыша хруст затёкших мышц, и на Сашу посмотрела, понимая, что маска контроля, чуть ли не на строительный клей к её лицу приделанная, плавилась дешевым тонким пластиком и обнажала злобу, какую старалась удушить. И попытки эту гримасу удержать не выходили; только она поджимала губы, чтоб те не сошлись в оскале, так челюсти разжимались.              Всё — из рук вон плохо. Словно ей намеренно по ладоням бьют.              Пчёлкина напомнила Филу быка с корриды, которого тореадор красной тряпкой поманил. Он привстал даже, готовый Анну оттаскивать в сторону от Белова, которому её взгляд был не ясен, и подвязанная рука бы Валере навряд ли помешала.              А девушка только палец вскинула — все так же медленно, как будто только с анабиоза вышла — и спросила негромко:              — Посмотри сейчас на меня. Ты думаешь, мне есть дело, в первый раз стрельбу по вам открывали, или нет?              Ответ лежал на поверхности, как плавали у самой кромки воды тела утопленников. Белый смотрел на сестру так, что слёзы жгли зелёные глаза, щипая, и Анна сдержалась лишь потому, что в его сожалении виднелась строгость привычных глаз-льдин.              И это — как указ мокроту глотать.              — Мне всё равно, в кого сколько раз попадали, — проговорила. Ладонь со вскинутым пальцем собрала обратно в кулак, за спину заводя, расслабляя через силу. — Подумай сам. Какая мне разница сейчас до расстрелянной машины, до твоего косого снайпера, а?..              Ей очень, до чесотки, онемения ладоней хотелось Сашу толкнуть жестом, какой, думала, оставила в детстве. Хотелось по груди — целой, не познавшей пули — ему кулаками дать много-много раз, как по боксёрской груше, и в осознании, что это максимум, всё-таки всхлипнуть. Но не смогла. Выстроенные Аней же стены уходили куда-то в небеса, да, крошились, но, если б даже и рухнули, то не выпустили бы на свободу, а под грудой камней похоронили, что явно не лучше.              Пчёлкина чувствовала себя между молотом и наковальней. Раскалённая донельзя, грозящаяся взорваться, но держащаяся. И то, лишь до первого удара.              Обещая себе по щекам надавать в случае, если на крик перейдёт, Анна сказала:              — Я в больнице из-за Вити, а не ваших разборок. И для меня главное — состояние мужа.              Сдержанность в голосе её тогда была максимальной, но лишь на тот момент. В любой другой миг Анна на себя бы разозлилась за плывущее по краям зрение, за дрожащие руки-ноги, и недовольно отвела взгляд, мол, не я, я не такая резвая.              А Саша выдохнул, взгляд отводя в сторону. Когда на девушку повернулся, то почти через зубы проскрежетал:              — Ань, знаю я всё это.              — Нет, не знаешь, — отсекла резко, чувствуя, как очередной кусок «маски» оплавился и потёк химией по её лицу, ожог оставляя. И ничего Ане не нравилось из происходящего, но в ответном жесте она челюсти поджала, шипя: — Ты сейчас здесь, со мной разговариваешь, целый и невредимый, и оправдаться как-то пытаешь себя и свою несобранную структуру, пока из Вити пули вытаскивают.              И, дьявол, Белов сделал вещь, которую, по мнению Аниного рассудка, больного от переживаний, должен был совершать в последнюю, самую крайнюю очередь.              Он стал, стрелки переводя, скалиться:              — Мы не в каменном веке, Пчёлкина, — кинул так, что у неё будто кусочек раскаленного угля попёрек горла встал. — Такие раны уже как лет пятьдесят оперируют без проблем. А ты кудахчешь, будто ему, по меньшей мере, ногу миной оторвало.              — Сань! — в явном возмущении окрикнул Филатов. Кос тоже поддакнул, буркнул, что «херню мелит Белый». А Саша только глазами — всё такими же холодными, что, казалось, было невозможно в тот миг ничем растопить — в Валеру и Холмогорова зыркнул, указывая им тише быть.              Анна чувствовала, что спором этим опускалась до уровня Белова, но сдержаться не смогла. Не она первая начала, но, если потребуется, она этот разговор закончит. И тогда девушка прошипела, лишнего движения мускулом лица не делая, всё недовольство в тон голоса вкладывая:              — Конечно, ты-то у нас в рубашке родился. Целёхонький вышел из всей этой заварухи!..              — Целёхонький? Я в восемьдесят девятом чуть коней не двинул в такой же «заварухе», — проскрежетал он и за руку Анину схватился вдруг, запястье на себя дёрнул.              Вместе с рывком ладони что-то внутри оборвалось, готовое рухнуть в пятки, а то и ниже. Девушка, не осознавая, сколько масла могла в огонь подлить, обратно на себя потянула руку с резкостью такой, что не побоялась кожу на запястье себе мозолью стереть.              Белов оказался настойчивей и сильней, чем сестра думала.              И она догадалась, зачем Саше потребовалась её рука, ровно в тот миг, когда Белый пальцы Ани прижал к середине левого бока. Вровень к тому месту, где у него шрам был — зашитая от пули рана.              Её передёрнуло, будто Пчёлкина мокрыми руками держала провода, ведущие ток такой силы, что остановка сердца лёгкой участью покажется.              Аня отдёрнула пальцы сразу же, словно боялась, что от лишнего касания шрам под рёбрами у брата разойдётся, и на белой-белой рубашке появится красное пятно. Идеально круглое.              В горле была такая сухость, что и всей Атлантики не хватило б, чтоб утолить жажду.              — Мне пуля навылет через бочину прошла, — проскрежетал шепотом, и у Коса поднялись на затылке мурашки. Каждый раз, когда облаву на даче у Царёвых вспоминали, — хоть смехом, хоть грустью — у Холмогорова картина перед глазами становилась серой. И всё, в ужасе, от страха, который, думал, навечно изгнал из головы, но он, сука, исправно возвращался, как непрошеный гость.              Ведь они с Филом братьев могли потерять. Или все вместе полечь под обстрелом ОМОНа на даче у МКАДа. И хер знает, что было бы худшей участью.              — Кровища хлестала так, что чудом было, как меня волки в погонах по «дороге цветов» не нашли, — подходя ближе, почти сталкиваясь лбами, прорычал Белый. Бывшая Князева была близка к тому, чтоб отскочить назад, но каблуком себе на горло наступила, запрещая двигаться. — Им бы даже собака не потребовалась, чтоб меня на найти — хоть, сука, живым, хоть мёртвым.              — И кто тебя на себе с леса вытащил? — проскрежетала, возвращая, Анна. — Сам доплёлся, что ли, до дороги, едва живой? — не дождалась ответа, всеми силами вернула в голос холод, весь жар пытаясь согнать в глаза. Пусть лучше слезами слизистую жжёт, чем связки задрожат.              — Нет, как раз Витя, милый мой. Если б не он тогда, то не стоял бы сейчас здесь. Остался бы под берёзой кривой-косой лежать.              Фраза сестры была отравленной стрелой, но Белый устоял; Анна, если и выстрелила, то попала Саше в хитиновый покров.              Усмехнулся жестом, какого от него точно не ждала:              — Тогда считай, что я просто ему вернул долг.              Ей будто землю под ногами разверзли от слов таких. И Аня в пропасть полетела, где уже никому бы не было дела до её самоконтроля, спокойствия и волнений, душащих лозами с шипами.              — Просто… — повторила Пчёлкина, цепляясь, смакуя дурное наречие, что было так не к месту. — Ты думаешь, что это — просто?              Белов руку Пчёлкиной не отпустил, отчего в голове у Ани среди тысяч других метнулась мысль, что он попросту запястье ей сожмёт до хруста мелких косточек. А потом сам же, утешающе гладя по голове и дрожащим плечам, проведёт её до травматологического отделения больницы. Она почти рассмеялась.              И она не знала, в какой момент Белый мысли свои по полочкам расставил, но, стоило девушке тишину коридора возненавидеть, брат ей указ дал:              — Кончай драму, Анька. Всё обошлось.              — Для тебя — обошлось, но не для других, — проскрежетала в ответ, не думая идти на попятную. Она, разве, виновата в чём? Может, сама подальше послала этого злосчастного Луку, его тем самым зля, или, может, сама убийц привела к дому на Голубинской? — Все чуть ли не на ушах ходили, пока ты исчез, а сейчас говоришь, что всё в порядке. Да кто право тебе такое дал?              — Чего за всех-то говоришь, а? — спросил Белов, хмурясь будто в усталости, и вдруг совсем лишним жестом усмехнулся. Но не хорошо смеялся, злобно. — Ты, что ль, в конторе всем заправляла, пока мы дела решали?              Она попыталась вырвать, наконец, руку. Отчего-то не вышло; Белов, невесть почему, продолжал держать крепко, как не отпускал конвой, сопровождающий смертника на эшафот. И Анна тогда ядом плеснула:              — Ты же позволяешь себе за остальных высказываться. Ничего, кроме себя, не видишь.              — Ну, давай, — закатил глаза, чуть ли не плюясь в ответ, брат. — Крайним меня во всём сделай! Скажи, что я плохой друг, человек вообще отвратительный, что сын из меня никакой, ну, давай, чего замолчала!..              Пчёлкина не сдержалась и вдруг рассмеялась. Коротко, но громко, напоминая сирену. «Сын никакой», хах, теперь уж точно никакой, точнее, ничей! Саша же не знал!..              И быстро смех её от осознания стих, будто разом убавили громкость.              Ведь Саша не знал…              Аня вздохнуть попыталась, но раньше, чем воздуху глотнула, наткнулась на взгляд брата. А в нём, хотя, не только в Белове, но ещё в Филе, в стоящем в полутора метрах от них Космосе, распрямившимся на стуле, во всех них за миг что-то изменилось, да так явно, что у бывшей Князевой вышло только губы поджать.              Она глаза Сашины считала ледяными. И тогда тоже. Но льдины, сходные с его зрачками, будто с кораблем столкнулись, отчего крошиться стали, осыпаться. Ломаться.              Пчёлкиной тогда будто грудину открыли и голыми руками нутро сжали. Анна чуть не задохнулась.              У Саши рука ослабла, когда она сказала:              — Тётю Таню хватил сердечный приступ. После того, как вы в бега кинулись. Похороны завтра в одиннадцать, на Донском.              Белов хохотнул. Наверно, думал, что шутила сестра. Что со злобы придумала ужасов, что хотела отомстить «фантазиями» о страшных вещах, над которыми не шутят даже больные на всю душу ублюдки, что ответно мысли у него из головы хотела вышибить. И Саша подумал тогда на миг: если окажется, что Пчёлкина блефует — он её ударит.       Но Анна в ответ только посмотрела так, что кислород в воздухе заменили газом формалина.              В глазах напротив плескалась худшая для Саши эмоция. Жалость. И ни капли смеха.              Аня выдержала взгляд его, хотя руки от плеч и ниже будто стали атрофированы. А сама видела по лицу брата, как он в мыслях своих барахтался, словно плавать не умел, всё нырял в головой в думы, но воздуху набирать не успевал и всё тонул. Тонул, тонул…              Белый кивнул едва заметно, становясь совсем не похожим на человека, минуту назад огрызающегося чуть ли не на каждый взгляд. Девушка бы подумала, что вообще не Саша перед ней оказался, но ощущение чужих пальцев, оставивших следы на запястье, не пропадало.              А потом Белов обогнул её. От Фила увернулся, попытавшегося похлопать по плечу в ободрении, и двинулся, с каждым шагом ускоряясь, к выходу.              Заметно понурая охрана даже не шелохнулась.              Бригадиры посмотрели ему вслед, но не окрикнули. Кос, казалось, только со стула привстал, чтоб за Саней пойти, но сам себя быстро остановил. Ноздри дёрнулись от вздоха такого глубокого, каким он даже дорожки кокса не снюхивал.              Ане словно дали хороший удар под дых. Губы дрожали, и скрывать этого уже не получалось, даже когда она их поджимала. Пчёлкина запястья себе только растёрла, кусая щёки изнутри и надеясь на себе взгляды сочувствующие — точно такие же, от каких Белов сбежал — не поймать.              Но лёгкие изнывали колюще-тянущей болью, будто деформировались под давлением тугих невидимых портупей, мокроты в себя вбирали. Захотелось только одного — на стул сесть, чтоб на подкашивающихся ногах не рухнуть.               Фил ругнулся тихо-тихо. Никто с его неказистого «ёлки-палки» не рассмеялся. И тогда Валера медленно, боясь подошвой ботинок стучать слишком громко, подошёл к окну. Встал на Сашино место.              Аня отвернулась.              Запах медикаментов травил изнутри, оставляя в полости рта мелкие кровоточащие язвочки. Пчёлкиной уйти хотелось вслед за Белым, в идеале так же тихо, ни слова не говоря, но не могла. Она к мужу сюда приехала!..              Пчёлка на серебряной цепочке будто нагрелась, едва не прожигая грудь насквозь. Как чёртово напоминание, как самый серьёзный бумеранг — мысли о Вите к ней же возвращались, будто от внутренней стороны черепной коробки отскакивали и били по мозгам так, что нервные окончания взрывались.              Фил выдохнул, от подоконника оттолкнулся. Рама чуть скрипнула от порыва ветра, в апреле бывающим как и тёплым, так и ледяным, когда Валера к девушке подошёл. В глаза заглянул, но руками не трогал.              На очередном выдохе, чувствовавшимся тяжелее свинца, он сказал:              — Ань, может, домой поедешь? Новости не скоро будут…              И тогда она взорвалась. Сама того не хотела, но дошла до точки кипения, которая бы наступила, рано или поздно. На Валеру посмотрела, смеясь сквозь скользнувшие с век слезинки, и спросила, ядом плеща бригадирам в глаза:              — И для чего вы вообще мне о стрельбе говорили, если сейчас гоните?!              И раньше, чем передумала, чем всё недовольство вывалила на ни в чём не повинного Филатова, махнула им рукой и повторила маршрут Белова. Но пошла сразу быстро — даже скорее, чем по дороге на третий этаж шестьдесят седьмой больницы.              Стук каблуков заглушил оклик Космоса, протяжный мат Филатова, но их восклицания не оказались громче даже четверти Аниных мыслей.              

***

             Свежий воздух отрезвил, вынудил остановиться. И то, вероятно, стало большой ошибкой, потому что подошва ботильонов сделалась единым целым со ступенями больницы. Анна на месте встала, как вкопанная, когда ветер в сопровождении набегающей тучи ударил её по лицу хорошей пощечиной; она на миг аж задохнулась. А когда дыхание вернулось в относительную норму, захотела завыть волком.              Сдержалась лишь из-за пациентов, которые на улочку вышли после обеда чуть пройтись.              Пчёлкину чуть в сторону качнуло. Вместе с выдохом ушли и силы даже ноги держать. Она дошла до перил широкой лестницы, что вдруг показались излишне далёкими, и ягодицами облокотилась, не боясь на тёмном пальто следы пыли оставить.              Прикрыла веки. Под ними простреливали, будто фейерверками, красными букетами маков, вспышки. Так, наверно, только термитные смеси мсье Делажа подрываться могли.              Белова по близости не было, и это настораживало. Не сказать, что после разговора, что равно как начался, так и кончился не на самой лучше ноте, Пчёлкина очень горела желанием с ним увидеться, но и махнуть рукой вслед Саше в злом равнодушии не могла. Где он? Уехал? Или в тихое место больницы ушёл, чтоб с самим собой наедине побыть? Ольге позвонил, чтоб душу излить?              Анна не знала. Оттого становилось только гаже и тяжелее на душе.              Она оглянулась на больницу. С каждым днём солнце заходило всё позже и позже, но в тот полдень, в самый светлый час, небо затянулось тяжелыми облаками так беспросветно, что больница сделалась похожей на могильный обелиск. И лишь окошки некоторых кабинетов и палат горели желтоватыми лампами, напоминая глаза огромного каменного монстра, в каких верить в Аниных годах уже считалось преступлением против здравого смысла.              «Вот и куда я собралась?» — спросила она у себя, усмехнувшись злобно. Ответа опять не нашла; голова будто стала ситом, решетом, из которого мысли, подобно воде, утекали.              В тот миг Пчёлкина себя искренне возненавидела. Потому, что вела себя, как крыса, бегущая с тонущего корабля, что было, как минимум, подло. А кроме того ещё и низко — по отношению к Белову, который, пусть и из-за своих же игр, но мать потерял. Низко к Филу и Косу, ставшими свидетелями её психоза.              А по отношению к Вите, мужу её, крайним оказавшимся, и подло, и низко сразу. Неправильно, некрасиво, нехорошо, ошибочно, гадко…              «Нет», — решила, чуть ли не по щекам себя ударив со всего маху. «Не могу уйти. Никак»              Ане хотелось воды. Пчёлкина оглянулась опять на здание больницы, словно сомневалась, что её обратно после столь громкого ухода пустят, и сердце содрогнулось, приняв на себя удар сотни плёток.              Надо было идти внутрь. Возвращаться на третий этаж, где так же стоит охрана, не оказавшаяся в нужное время в нужном месте, и покорно ждать новостей.              «Надо» — вторила себе Пчёлкина, чуть ли не через зубы шипя указ свой. Но от мысли, что сидела бы в тишине и окружении двух бригадиров невесть сколько, стало не по себе. Будто шилом кольнули в горло, стоило представить, как выглядела бы в глазах Коса и Фила. А выглядела бы маленькой капризной девчонкой, решившей психозами привлечь к себе внимание.              Маленькой девчонкой, вернувшейся от осознания, что манипуляция с треском рухнула, и оттого насупившейся в молчании.              Аню передёрнуло от отвращения; ведь думала, что уже давно выросла из такой тактики. Ан нет, оказалось, ещё очень даже в возрасте.       Какой позор…              Она выдохнула, собирая разворошенные мысли воедино. Расставлять их по местам не планировала, знала, что впустую выйдет, потому, пусть хоть в кучу скомпонуются. И, продолжая чувствовать себя трюкачом, шагающим по тросу над пропастью, Пчёлкина приказала себе вернуться внутрь.              Ради Вити.              И только вздохнула полной-полной грудью, как почувствовала запах смутно знакомого одеколона. Сладко-горький аромат, напоминающий тёмный шоколад, по носу ударил. Анна глаза открыла, не зная, кого бы увидеть хотела, и как бы сильно внезапной встрече обрадовалась, от этого незнания и вздрагивая.              — Тш-ш, всё нормально, — прошелестел Валера в успокаивающей манере, какой ни одни лекарства не обладали, и Аню взял за плечо.              Она посмотрела на Фила — помятого, откровенно уставшего, но продолжающего держаться на ногах стойко, словно и не было у него двух суток без сна. А когда мужчина её взгляд на себе поймал и улыбнулся осторожно, чтоб ранка у уголка губ заново не стала кровоточить, то у Ани неприятно заскреблось что-то внутри. Валера держался стойко, не позволяя себе усталости показывать. За Пчёлкиной, на нервах взорвавшейся, ещё пошёл. Улыбался… Даже не думал как-то за «финт» её наказывать — ни молчанием, ни громким матом, ни излишне душещипательными репликами про совесть.              Тогда стало откровенно стыдно. Она, конечно, тоже не на печи лежала те двое суток, но её проблемы ни в какое сравнение не шли с проблемами бригадиров.              Хотя они, может, конечно, уже и привыкли…              Пчёлкина в ответ его за запястье обняла, взглядом с Филатовым переплелась и ответила улыбкой — откровенно кривой, но очень благодарной. За терпение Валеры, за понимание.              Фил за плечо её держал ровно столько, сколько женатый мужчина должен был держать замужнюю девушку. Когда он руку убрал, Анна не смутилась. Ветер заполз под рубашку, вырез которой обычно прятал оставленный в больнице шарф.              Причин вернуться внутрь стало на одну штуку больше.              Пчёлкина руки скрестила перед собой. Спросила голосом, который бы вряд ли себе приписала до того момента:              — Саша правду сказал?              — Конечно, — кивнул Валера в надежде, что Анька, чёртов эмпат, в его быстром ответе не увидит недовольства. Ведь сам Филатов ещё не мог выкинуть из головы рассуждения Белова, который, куря нервно в чьей-то полузаброшенной квартирке за МКАДом, думал, что в покушении виноват Космос.              Фил чуть перед девушкой потоптался. Хотелось верить, что то Сашино недоверие — лишь разовый случай. Лишь нервы, заблокированные за маской криминала, или страх словить пулю, подставить под неё свою жену, ребёнка.              Но верилось с трудом.              Пчёлкина сглотнула; в горле будто были камни с острыми краями, что резали не хуже ножей. Она всё так же в лицо Филу смотрела, но в то же время — будто мимо него. Куда-то в пустоту, в бесконечность, космос.              Облачное небо отразилось в почти что стеклянных глазах, когда она уточнила:              — Только одну пулю он поймал, больше не было?              — Одну, — поспешил утешить ей Фил и заговорил быстрее, громче, оттого — горячее. Словно обсуждал что-то совершенно будничное и не особо важное. Какую-нибудь из последних игр «Спартака», например: — Ань, Пчёла в порядке полном, мне уж поверь. Он в сознании был, пока мы до больницы ехали, разговаривал со мной. Язык не заплетался у него, в глазах не двоилось, ничего… Мы его врачам передали, Витя сам даже до каталки дошёл. Так что, Ань, он у тебя в рубашке родился.              — В кольчуге, — хмыкнула девушка, но мыслями выдохнула. Слова Валеры сняли добрую часть тяжести с души, и стало почти хорошо. Словно заново родилась.              Значит, рана действительно не такая страшная, если Витя не терял сознания. И, может, действительно навылет прошла пуля, хирургам оставляя в работу лишь зашить плечо и обеззаразить место ранения.              Мокрота в носу ощущалась слабее, оседая влагой на задней стенке горла. Аня втянула воздух, сильнее ноздри забивая.              «Пусть так и будет, пожалуйста… Пожалуйста, пусть несерьёзно всё будет»              Фил чуть по руке её опять потрепал. Она тогда взгляд чуть опустила, и сердце рухнуло, падением своим дёргая крепящиеся к нему вены и артерии, когда увидела, что вторая ладонь Валера безвольно висела ниже груди, а локоть был замотан так, что держался лишь при помощи перевязки.              Напугало в равной степени и ранение Филатова, и ужасная Анина невнимательность.              — В тебя тоже попали?              Валера в ответ махнул рукой — той, которая чуть выше пряжки ремня болталась — и с какой-то смиренной улыбкой протянул:              — А, это… Это ещё до того было.              — На Голубинской? — поняла Анна.              Голос сам по себе из напуганного стал печально-понимающим, и Фил, в ответ поджав губы, кивнул. Пчёлкина, как по инерции, тоже за ним мотнула головой, а потом подумала, что, лучше бы, наверно, было, если б не догадалась, где же Валера умудрился поймать пулю.              Пока Анна молчала, Валера смотрел на асфальтированную площадку перед лестницей больницы, словно думал за деревьями увидеть силуэт Белова. Но никого рядом и в помине не было, даже пациенты ушли круги возле корпуса наматывать, пока дождь не загнал всех обратно в палаты.              Аня проследила за взглядом Филатова. И мысли все поняла так, словно думы у них с Валерой на двоих были — как воздух.              — Саша правильно сделал, что ушёл?              Фил вздохнул так, что грудь его сильно поднялась, и к девушке «подсел», чуть запрыгивая на перила. Ему в том не помешала даже забинтованная, оттого малоподвижная рука.              — Это уж ему решать, что делать…              — Я в смысле… — она запнулась, чуть ли не впервые не смущаясь запинок в речи. — На него нового покушения не устроят сейчас? Он же один, без охраны. Невесть где…              Валера чуть помолчал, над словами её думая, и через какие-то пять секунд медленно головой покачал:              — Навряд ли, — протянул Фил. — Мы так сидели, думали и пришли к мнению, что заказчиком был Лука или кто-то из его «правых рук», — и, чуть поразмышляв, добавил: — Ну, если не заказчиком, то, как минимум, инициатором покушения. Уж кто договорился — вопрос не такой важный, на самом деле. Но Лука мёртв. А его пешки без главного вряд ли рискнут на Саню ещё раз полезть.              — Вы всё-таки убили его.              — У снайпера второй выстрел пришёлся в цель, — кивнул Валера. С окна первого этажа больницы выглянула вахтёрша, Филу строго погрозившая пальцем, а-ля: «слезь с перил!». — Да и мы с Саней и Витей постарались.              Аня от услышанного лишь усмехнулась коротко и откровенно холодно. Хорошо, что хоть главного убрали. Хоть не зря это было всё…              Филатов на Пчёлкину тогда посмотрел. На профиль, к нему не повёрнутый, на неподвижность мускулов лица. Аня мыслями не здесь была, а где-то в другом месте — и не исключено, что в другом времени, будь то вчерашний день или грядущие сутки, Валера не знал. Но одно понял быстро — Пчёлкиной передых нужен. Как бы та не противилась, не уверяла, что в норме, Фил бы гадом был, если б Аню оставил в больнице, разрешил ей саму себя ожиданием жрать несколько часов к ряду, травясь запахом хлорки и таблеток.              В квартире ей, может, лучше и не будет… Но хоть поспать сможет.              Он вздохнул, готовясь к мыслям свои искать всё новые и новые формулировки, чтоб подругу убедить, и на выдохе всё-таки опустил ноги с перил под осуждающим взглядом вахтёрши больницы.              — Ань, езжай домой.              — Я останусь.              Филатов не сомневался.              — Ань, тебе сейчас лучше домой поехать, правда. Пчёлу, в любом случае, после операции в реанимацию на час-другой увезут, спать. Не поговоришь ты с ним сейчас. Да и не пустят…              — По закону не могут жену не пустить. Да и кто сказал, что я хочу с ним говорить? — спросила Анна, а про себя думала, что хотела. Ужасно хотела. Дискуссии не обязательно разворачивать, хватит и слова одного услышать, за руку взять…              Пчёлкиной внутри всё зажгло, словно к диафрагме прислонили треугольник раскаленного утюга, когда она, сильно желания свои преуменьшая, соврала:              — Я увидеть его хочу.              — Ань, вряд ли пустят, — повторил Фил. Ветер, ставший будто холоднее, мужчине потрепал, будто играючи, концы бинтов, перекинутых через шею. Валера чуть зажал рану на руке; скоро придётся менять перевязку — на пожелтевших от апрельской пыли бинтах проступило пятнышко крови, одновременно бледное и очень контрастное.              Пчёлкина не слушала. Хмуро смотрела в одно из горящих окон, словно пыталась там найти знакомую фигуру, плечи которой были покаты, а с недавних пор ещё и прострелены. Мама, сюр какой… Скажешь кому — не поверят, что Аня могла такой наивной глупостью страдать.              — Зачем вы мне тогда вообще звонили? — спросила, не отводя взгляда от квадратного окна на втором этаже.              Девушка Филу задала вопрос, ответ на который, вероятно, знала, но всё-равно негодовала. В то, что её решили специально помучить, нервы натянуть в струны, она не верила. Но лучше б, наверно, поверила, чтоб хоть как-то оправдать желание по стенке осесть на пол.              Валера помолчал, а потом вдруг здоровым плечом её толкнул, кидая весёлое:              — Побоялись в неведении тебя оставить. Ты ж нам потом бы головы всем отгрызла!              Анна обернулась с глазами большими, в которые можно было вставить пару новых российских рублей. В первую секунду хотелось возмутиться, во вторую — толкнуть Филатова в ответ плечом, но осторожно, боясь, чтоб раненное его плечо болью не пошло.              На третью секунду Пчёлкина усмехнулась под звуки собственного рвущегося сердца.              Фил посмотрел на неё добро-добро, как, наверно, только крёстный смотрел, на поезд в Ригу сажая в далёком восемьдесят седьмом году. А потом за предплечье взял, мягко, будто с пьяным и больным человеком говорил, произнёс снова:              — Езжай, Аня. Отдохни чуть.              — Сейчас-то что отдыхать, — хмыкнула она, язык прикусывая, чтоб не кинуть острую фразочку про гроб, в котором после смерти наотдыхается до посинения — во всех смыслах этого дурного каламбура.              Валера оказался настойчивым до невозможности. Он за плечи её приобнял, помогая оттолкнуться от перил, и произнёс с манерой ангела-хранителя, но слова такие, какие лишь демону-искуссителю подходили:              — Надо, Ань, отдохнуть. Ты сколько спала вчера?              — Как обычно, — выпалила Анна. И даже не соврала. Легла же в двенадцать, как и в любой другой день.              О том, что вернулась в квартиру на Остоженке, только ближе к полуночи, решила не говорить. Фил, всё-таки, не об этом спрашивал.              Валера щекой дёрнул, недовольный, что на стол провокационный вопрос девушка ответила без колебаний, но от идеи своей не отступил не на шаг. Он пальцы больной руки сжал-разжал, когда потрепал бывшую Князеву по плечу и продолжил мягко стелить:              — Пчёлкина, не упрямься. Да, в конце концов, Ань, захочешь — приедешь. Адрес ты знаешь, мы, всё-таки, не в селе каком-нибудь встряли, Слава Богу. Вот отдохнёшь, поспишь… И приедешь.              «Постоянно по имени зовёт…» — заметила за Филатовым девушка с неясной усмешкой, которую успела подавить, прикусив щёку изнутри. «Нервничает?»              Она вздохнула. Чаши весов в голове, находящиеся в шатком балансе, постоянно друг друга тянули в попытке перевесить. В словах и мыслях Фила было много рациональных вещей, которые Анна всегда трезвой головой выбирать старалась. Она в том состоянии, что, будучи измотанной вопросами похорон, проб в театре, столь внезапных проблем у Пчёлы на работе, вряд ли бы кому была нужна в коридоре шестьдесят седьмой больницы.              И, наверно, попади под пули кто другой — она бы не размышляла так долго и отчаянно. Уехала бы.              Но на второй чаше был Витя. Её Витя — не отошедший от наркоза, истощенный на операции, глаза закрывающий в усталости, но муж её. Как она там в ЗАГСе клялась? И в горе, и в радости?              Так отчего же сейчас бежит, когда горе?..              Она задержала дыхание. Выдыхать не хотелось — понимала, что рискует всхлипом, почти намертво задушенным, перевести дыхание. А так не хотелось ещё сильнее в глазах Валеры, в своих собственных глазах падать…              Фил опять по плечу погладил. Пчёлкиной хотелось ужасно облокотиться на него, как на стену, тыл, но сдержалась. Вместо того отчаянно захрустела пальцами.              — Ань, я тебе Богом, хочешь, поклянусь? — спросил, подбородком на крест на груди указывая. — Я сразу, как что про Витю узнаю, тебе позвоню. И ты сразу приедешь. Давай так? Или могу номер твой врачу дать, чтоб он сам набрал, и ты даже раньше нас всех что-то узнала.              Аня волосы поправила, за прядями наивно пряча — невесть от кого — влагу в глазах, и не поверила, когда сделала шаг к ступенькам. Проще было бы подумать, что Валера подтолкнул, но обманывать себя не стала.              Сама пошла.              Голова остывающая говорила, что правильно делала, а вот израненное сердце выло, возмущаясь до хрипа в горле, до слёз, накрывающих глаза мутью.              — Я завтра приеду, — уверила она ни то Фила, ни то себя. — В обед.              — Давай машину вызову.              — Не стоит, — проговорила Анна раньше, чем успела передумать и, поднимая мыслями белый флаг, стала спускаться. Пять маленьких ступенек превратились в стадии принятия, и каждый шаг одну эмоцию сменял другой.              «Нет. Не можешь уйти»              Шаг.              «Ну, правда, дура, что ты делаешь? Куда ты собралась?!»              Ступенька.              «Быть может, лучше придумать что-то? Переждать или…»              Ещё одна.              «Блять, как устала…»              И всё.              «Я приеду. Потом. Обязательно приеду»              Она обернулась. С высоты, что была не выше полуметров, Фил казался ужасно высоким. Наверно, потому, что духом выше был. И отнюдь не на полметра.              Анна ему улыбнулась, но снова, так, что Валере будто на блюдечке с голубой каемочкой принесли битого в крупную крошку стекла.              Фил улыбнулся ей в ответ самыми уголками губ. Руку спрятал в карман. Воскликнул громче, чем должен был, но будто до жены Пчёлы хотел докричаться:              — Я позвоню!              — Пока, Валер, — проговорила. Встретила кивок одобряющий, мол, правильно ты всё, Пчёлкина, решила. Ане в это хотелось верить так же сильно, как в то верил Филатов.              Она обернулась и пошла по вполне себе примитивно выложенным дорожкам к забору больницы, за которой шумела улица Народного Ополчения. Мысли, шипящие змеей, самой ядовитой анакондой, о слабости непозволительной, каплями калёного железа выжигали что-то под рёбрами.              Превозмогая разрастающуюся боль, что от сердца через кровь проходила по всему телу, Пчёлкина вышла за территорию шестьдесят седьмой больницы.              Анна заставила себя уйти. Ради Вити.