Княжна II

      Грёбанная Москва. Холодная, дорогая, горящая сигналами фар стоящих в пробках машин — Пчёла такую столицу ненавидел. Он любил воспоминаниями район Новых Черёмушек, где жил до добрых двадцати лет. Любил летний центр, когда ходил по нему пешком — хотя, с приобретением любимого «немца», который за пять лет ни разу даже не заглох, то и стало большой редкостью.              А пробки он ненавидел, даже если стоял в них на «бэхе». Пятого апреля, когда Пчёлкин вернулся с Бенилюкса, узнал о покушении на Белова и помчался в бывший «Курс-Инвест», чтоб хоть что-то узнать, «вставшие» дороги вынуждали Витю ругаться сквозь плотно сжатые челюсти и много курить.              Витя зажёг вторую сигарету, выуженную из полюбившегося портсигара; Новый Арбат вообще не двигался. Будто светофор сломался, показывая зелёный исключительно для пешеходов.              До Цветного, наверно, было бы быстрее добраться пешком.              Привычная дорога, обычно занимавшая около десяти минут, растянулась на добрые двадцать пять. Те полчаса превратились в пытку, по жестокости способную дать фору средневековым изощрениям; без ветра от мыслей стало душно, от мотора, бесцельно жгущего топливо, потряхивало сидение. Ещё и на трубку вечно звонили «соучредители».              Хотелось вытащить симку из телефона, выкинуть в открытое окно, чтоб карту через минуту-другую какое-нибудь другое авто, в пробке двинувшееся на два метра вперёд, колесами передавило. «Что случилось с Белым?», «Что делать дальше?», «Где наши деньги?»… Почти на всё Витя отвечал односложным «не знаю». И только если говорящий не понимал, требовать что-то от бригадира начинал, то Пчёлкин переходил на русский-матерный, который знал лучше обычного русского.              Тогда вопросов ни у кого не оставалось.              Когда, наконец, Витя вырвался на развязку к Садовому, то выжал из машины чуть ли не все лошадиные силы. И «бэха» взвыла, словно сама не могла дождаться момента, когда же сможет продемонстрировать всем и каждому свою скорость. Под руководством водителя, за которым соскучилась, иномарка петляла между машинами. Из ряда в ряд — некие «шашечки», которые Анна не любила.              Она извечно в руку Пчёлы цеплялась, когда муж лихачить начинал. Потом ругалась. Потом в отпустившем испуге молчала. Витя же жену исправно утешал поцелуем запястья, безобидной шуткой и постепенно сбрасываемой скоростью.              Но, когда в машине его никого не было, кроме самого Пчёлкина, он тормозить и не думал. По сторонам кольцевой дороги пролетали дома; воздух мёрзлый, что на такой скорости стал ветром, трепал волосы почти со злобой, которая Витю только сильнее вынуждала жать на газ. Без страха разбить авто, до этого не знавшее ремонта даже случайной царапины, или разбиться самому.              Скорость живила, и в тот момент Пчёле это было необходимо. До тряски лёгких.              

***

             Бывший «Курс-Инвест» встретил пустой парковкой, хотя бригадир и ждал обилия чужих иномарок, хозяева которых бы ломились в контору в попытках найти ответы, не полученные от Вити. Здание трёх этажей, за стенами которого проводились чёрные схемы, в последнее время исправно сереющие путем стараний Белова, казалось пустым. Только чьи-то силуэты мелькали за занавесками.       А так с виду и не скажешь, что внутри помещения творится полный кавардак.              Пчёлкин быстро заглушил авто, закрыл двери. Схватил телефон, который снова загудел уже подбешивающей трелью, и нажал на кнопку домофона, требуя впустить его внутрь.              Исправно сидящий за постом охраны Карельский в тот миг, вероятно, галопом несся по столице в попытке найти место, где Беловы в полном составе на пару с раненным Филом смогут укрыться. Человек, оставшийся заместо Макса, отчего-то же открывать не спешил.              — Блять, — рыкнул Витя на суку-судьбу и дал кулаком по железной двери. — Открывай, чего сидишь?! — проорал так, что слышно его было, наверно, даже в Людкиной приёмной.              Ладонь в ребре онемела, но Пчёла повторил удар. И ещё раз, будто кость хотел разбить в осколки, богатые кальцием.              Спустя долгие десять-пятнадцать секунд домофон без цифр откликнулся трелью, схожей с трелью телефона, и дверь, наконец, поддалась. Витя рванул её на себя так, что чуть не вывихнул плечо. Какой-то рослый бугай, который Пчёле мог выписать сотрясение, с откровенно тупым и виноватым лицом стоял возле мониторов с транслируемых на них изображениями с камер наблюдения.              Бригадир бы задержался, чтоб «идиотом» назвать человека с конторы, но не стал тратить драгоценное время.              Он побежал вверх по ступенькам, перескакивая через одну, иногда через две. На верхних этажах слышались бесконечные гудки телефонов, визги девчонок из бухгалтерии, которые перед Косом, оставшимся единственным холостяком, светили длинными ногами, и чей-то особенно громкий голос, приказывающий успокоиться.              Какофония едва не оглушила. Пчёла, чуть запыхавшись, подлетел к порогу приёмной, дорогу до которой мог найти не то, что спросонья, сколько даже с закрытыми глазами.              Сидящая на извечном своём месте Людка, видимо, уже устала от обилия однотипных звонков и оттого даже не пыталась объяснить звонящим, что у Александра Николаевича случилось, почему все на уши встали. Просто поднимала и опускала кричащие высокими рингтонами трубки, а сама что-то писала в отчётных ведомостях.              — Ты чего делаешь?! — восклинул Пчёлкин, едва удержавшись от «ласкового», на которое секретарша точно бы обиделась.              Люда подскочила на месте, словно отпружинила от стула; очередной телефон, которых перед ней была просто тьма тьмущая, заорал, режа слух.              — Ты хоть спрашивай, кто звонит, Люда, ёкарный бабай!              — Виктор Павлович, — позвала по имени-отчеству и сразу запнулась. Думала вежливо спросить, как он с супругой отдохнул, но быстро себе приказала заткнуться; ещё подумает!.. И тогда Бричкина спешно заморгала, размахивая руками и тараторя так, что удивительным казалось, как ей воздуху в лёгких хватило: — Так, а что я могу им всем сказать? Все Александра Николаевича требуют или спрашивают, где он! А я почём знаю? Никто не представляется, только требуют денег за сделки — ещё бы я знала, что им всем надо!..              «Ладно, дохлый номер»              Витя не слушал дальнейшие объяснения секретарши, больше напоминающие бессвязный поток бесящих его оправданий. Он выдохнул через нос резко, явно Люду этим напугав, и скинул на диван пальто, в котором было ублюдски жарко. Секретарша подхватила одежду, поспешила ту в шкаф повесить.              — Кос где? — едва не гаркнул Пчёлкин, перекрикивая телефонный гул, который вкупе со звонками с соседних кабинетов сливались в единый гам.              Люда в ответ только сильно-сильно поджала губы, отчего рот её, губы, накрашенные помадой, по цвету напоминающую натёртую морковь, превратились в тонкую полосу. Бричкина хлопнула дверцами гардероба, а потом, скрестив руки, злобно подбородком дёрнула в сторону кабинета, который обычно Саша занимал:              — С утра там сидит, не вылезает. Не удивлюсь, если он про покушение не знает!.. — и до того, как у неё ещё что-то спросили, поспешила в сторону мини-кухоньки.              Витя только цыкнул языком, словно его кто-то пытался ужалить; ай, какой характер!.. Будь у Пчёлы хоть свободная секунда, он бы спросил у себя, какая кошка между скандальной парочкой могла пробежать. Но не было у него ни секунды, ни желания копошиться в чужом грязном белье.       Бригадир сжал орущую в его кулаке трубку и, не стучась, толкнул дверь кабинета.              Было душно — душнее, чем в авто, которое для Пчёлы могло обернуться грёбанным катафалком. Телефоны Белого надрывали провода; на столах, поставленных полукругом, лежали в беспорядке разбросанные листы документов, с которыми Витя за свой медовый месяц, проведенный с Аней в «загнивающей Гей-ропе», как Макс говорил, не успел ознакомиться.              Напоминая Пчёлкину Кощея, чахнущего над своим златом, Космос сидел на своём привычном месте чуть сбоку от центра. Ссутуленный, как старая больная собака, Холмогоров даже не поднял взгляда на открывшуюся дверь. Он так и склонился над столом, что-то шаря по карманам брюк.              — Хорош наяривать, — вместо приветствия воскликнул Пчёла.       Тупо; он от таких шуток отвык ещё до двадцати лет. Зато Кос до сих пор с них ржал до посинения. Витя прикрыл дверь. Глоток относительно свежего воздуха, гуляющего по проветриваемой приёмной, скользнул в кабинет вместе с бригадиром. Холмогоров голову вскинул, и то, подумал Пчёла, скорее от появившегося в кабинете кислорода.              — О, Пчёла, — протянул Кос. Секунду какую-то он тупо улыбался, пропустив «указ» Вити мимо ушей, и потом медленно вскинул ладонь в знак приветствия.              Пчёлкину хотелось эту руку Холмогорову оторвать.              Витя принял поступивший на трубку звонок, но не особо вслушался в истеричный ор какого-то дядьки с другого конца провода. Всё на Коса смотрел, который так же медленно, как поднял ладонь, опустил руку себе на темя и почесал репу, смеясь.              — Ничего не знаю, — повторил попугаем уже вставшую поперёк горла фразу Пчёла.       Ответом ему был возмущеннным взвизг человека, представившийся Захаровым, но Витя, снова не вслушиваясь, скинул. Слушать, что у них «в конторе бардак творится» бригадир не собирался. И без Захарова это знал прекрасно.              Один из телефонов на столе, принадлежащим Белову, заорал опять. Старый, с уже потёртыми кнопками, но на удивление работающий дольше и лучше других трубок. Кос закатил глаза снова отвратительно медленно, хуже сонной мухи и дёрнул трубку с аппарата. Сразу же ту уронил обратно.              Понятно, от кого Людка такому научилась.              — А вы, чё, с Анькой уже прилетели? — спросил, растягивая гласные, Кос. Потёр нос.              «Он, чего, в сопли набуханный?..»              Витя взглядом ищейки прошёлся по столу в попытке найти рюмки, фужерчики или даже хорошие такие, большие стаканы, может, крышечки от бутылок алкоголя, оставшегося ещё от Лапшина, убитого бригадой в сентябре девяносто первого года.              — Два часа назад.              Кос сделал «рожу мамонта». Но отчего-то Пчёлкину стало не до смеха.              — А… А чё, Анька где?..              Витя не то от упоминаний жены, не то от всего происходящего сюра, зашипел, как шипело плеснутое на разогретую сковороду масло:              — Ты чем ужрался так, засранец?              Он зашёл за спину Коса, наклонился к шкафчикам, захлопал дверцами тумбочек. Громко. У себя на кухне, на которой с Анной хозяйничать любил, никогда так не громыхал, но знал, что шумом мог заставить Холмогорова заговорить. Может, думать начнёт быстрее — видно, слишком сильно Холмогоров угашен, чтоб самому на вопросы отвечать.              Пчёла дёрнул на себя какие-то бумаги. За ними не оказалось даже намёка на заначку водки или коньяка.              Кос заржал, будто его защекотать насмерть кто хотел, и распластался на компьютерном стуле.              Витя на Холмогорова взглянул, удивляясь, как на месте Коса не осталась кучка пыли.              — Ты хоть в курсе, чего происходит?!              — А чё?              — Сашу с Филом какие-то уёбки чуть в решето не превратили.              Трубка в кулаке снова зашлась раздражающим гулом. Кос нахмурился, будто у него живот болел, когда Пчёлкин снял телефон.              — …Виктор Павлович, что же дальше? Мы же с Сашей на такие деньги за льготы договорились!..              — Не знаю ничего. Позже набери, — механически ответил Пчёла и сбросил. Холмогоров от хмурости быстро перешёл к очередной радости, засмеявшись даже громче, чем до этого.              У Вити банально стали чесаться кулаки. Небольшая щербинка между передними зубами Коса выглядела идеальным местом, о которое эти самые кулаки можно было почесать.              — Чего ты ржёшь, как кобыла? — тихим гулом спросил он, замахиваясь не всерьез. У Холмогорова глаза сделались большими от испуга почти натурального, а зрачки, напротив, увеличились так, что на фоне карего зрачка и не рассмотреть. — Тебе весело, блять, Космос?!              Он ничего не ответил, опять с медлительностью, способной дать фору нерасторопности какого-нибудь сраного ленивца из Красной Книги, посмотрел «в себя». Что-то вспоминал. Но издевательски медленно.              — Слышал. Про покушение чё-то по телефону сказали, — кивнул по итогу.              Витя распрямился, приготовившись слушать с внимательностью, которой не обладал даже в начале своего лихого криминального пути, когда им Парамон основы рэкета вдалбливал в пустые юные головы. Только вот Кос в пьянстве обвёл кабинет взглядом настоящего космонавта, впервые увидевшего Землю на фоне чёрной бесконечности.              А потом потёр ноздри и сказал — точнее, спросил — вещь, от которой Пчёла взорвался:              — И чё у них там случилось, не знаешь?              — Ты это у меня спрашиваешь?              Он дал Косу секунду, чтоб тот перестал валять дурака, чтоб признался в шутке, — совершенно не смешной — что на деле прикидывался. И тихий голос Вити то же прямо-таки орал, что, если Космос комедию ломает, то зря. Не смешно нихера. Лучше прямо говорить.              Холмогоров снова улыбнулся идиотом. Сука, на прочность нервы проверял, не иначе.              Бикфордов шнур в голове у Пчёлы зажегся и сразу же погас, взрываясь — вот каким коротким было его терпение.              — Ты, бля, у меня спрашиваешь? Это я у тебя должен узнать, что случилось! — взброшенная рука толкнула голову Коса, но Витя, напрягший связки до тряски в горле, не то, что душой покривил, он бы её наизнанку вывернул, если бы сказал, что ему не хотелось сильнее Холмогорову по башке дать.              — Кто, сука, стрелял?! За что?              — А я почём знаю?! — воскликнул Кос с интонацией Людкиной. Прямо один в один.              — Кто из нас двоих всё это время в Москве был? — задал риторический вопрос Пчёлкин, едва не рыча. — Или ты в стороне от дел был все эти месяца? Раз не знаешь нихера?!       — Я ни Фила, ни Белого, со вчера не видел! — вдруг проорал Кос, вперед резко подаваясь. Раньше, чем Витя от вопля успел попятиться, Холмогоров упал обратно на спинку кресла. Словно был к спинке его привязан невидимыми путами. — Со встречи с Лукой вернулся, мы побазарили с Саней чуть, и всё, уехали они! Ничё я не знаю.              Крик Пчёлу злил. Откровенно; он и без того чувствовал себя взбешенным после полёта через Швабский Альб, после всех новостей, на него рухнувших разом. Но упоминание имени, от которого Ус даже говорить тише стал, стало для Пчёлы хорошей оплеухой, вернувшей подобие самообладания.              Лука, Лука. Лука…              — И чего он хочет?              На мгновение Вите показалось, что Космос даже перестал юлить и усмехаться. Он дёрнул щекой, чуть покручиваясь в кресле влево-вправо, почесал подбородок. Опять утёр нос.              — Сложная, но выгодная схема. Очень сладко выйдет, если сложится всё…              — Чего надо-то? — повторил, сильнее прежнего сжимая челюсти, Пчёла.              Кос обернулся опять медленно. Вите захотелось за затылок друга схватить и пару раз лицом дать по столу, чтоб зубы по полу собирал и в следующий раз думал быстрее. Холмогоров же скосил глаза на железную ровную пластину, лежащую на столе и напоминающую маленькую досточку. Не ясно правда, как на ней резать можно было бы что-то…              — Ну?!              — Гну! — огрызнулся Космос и до того, как Пчёла опять ударил, — все ещё ладонью, все ещё не больно — выпалил, едва не гаркнув: — В Чечню хочет оружие направить! Там сейчас, как на пороховой бочке — сегодня-завтра головы полетят! Такие бабки можно срубить, ты не понимаешь даже!..              Космос был не прав: Пчёла всё более, чем хорошо понимал. Коммунизм Союза рухнул, не построившись до конца, и теперь в современную Россию пришёл гнилой — но, чего уже там — кормящий, как минимум, всех бригадиров, капитализм. И Витя знал хорошо, как дважды два, что люди воюют до тех пор, пока это было кому-то выгодно. И, видно, кто-то хотел втянуть их в назревающую в Чечне — точнее, самопровозглашенной Ичкерии — «выгоду».              Только вот зачем Луке делиться с кем-либо деньгами за войну на Кавказе? Если Усу верить, он давно в чёрных схемах крутится — хлеще ужа на сковородке, уже двадцать лет с легальными вещами не связывается. И явно понимает старикан, что не за «просто так» посвящают в «тайны» вооруженных конфликтов.              Витя чуть распрямился; ему на плечи будто Атланты переложили гору, что была не ниже какого-нибудь Тянь-Шаня. Кос тупо, откровенно затравленно озирался по сторонам, словно в переживании быть кем-то увиденным, что-то своё спалить.              Очередной телефон визгом отдал. Пчёла сам не заметил, как взял и сразу же сбросил. Ещё на Людку ругался, дурень…              — И что? Белов на это согласился?              Холмогоров в раздражении, которого после столь резонного вопроса быть не должно было, закатил глаза, руки к лицу прижал, словно кожу со лба и щёк, за прошедшую зиму ставших вдруг впалыми, стянуть хотел. Из-под прикрытого рта сквозь пальцы донеслось уставшее:              — Ой, Пчёла, блять, пристал же, как банный лист!..              — Ты, если б со мной в «угадайку» не играл, а сказал всё, как есть, я б тебя вообще не дёргал, — змеей откликнулся Витя. Челюсти поджались так, что язык ударялся о зубы; Пчёле будто прямо через ярёмную ввели озверин.              Космос, значит, чем-то в кабинете гасится, пока Фил с Саней пули на себя ловят, а Пчёлкин ещё и виноват, что «пристал, как банный лист». Удобно устроился, ничего не скажешь!..              — Правда, что ли, отстал бы?              Вместо ответа Пчёла стукнул ладонью по столу — и «да», и «нет». Немой указ отвечать быстрее заставил Космоса дёрнуться, словно из кресла торчали электрошокеры, бьющие ударами тока по спине, ногам и заднице. Витю на мгновение удар руки плашмя оглушил, как оглушало взрывавшееся стекло.       Под ладонью почувствовался холод, быстро подравнивающийся под температуру разгоряченной от злобы кожи.       Не дерево. Металл.              Космос вдруг воздух в себя втянул, ругнулся тихо-тихо, что Витя вернувшимся слухом услышал лишь конец от выразительного «блять». Тогда он, сам не заметив, как к нему перешла, точно недугом, бесящая медлительность, поднял ладонь. Неспешно. Будто боясь.              На металлической пластине остались следы его отпечатков. А на ладони Пчёлкина — белые пылинки, прилипшие к коже почти идеально ровными дорожками.              «Блять…»              Космос почти не дышал, когда вскинул указательный палец, указывая Пчёле не шевелить руками. Холмогоров зашарил по карманам, что-то ища, а Витя, не двигающийся не столько от просьбы друга, сколько от удивления, шока, — да что там «шока», конкретного ахуя — сложил с треском электрических искр недостающие частички пазла.               Кос достал из кармана мелкую баночку с искусной резью, в которую едва ли можно было бы сложить и пять грамм порошка, каким убитый в октябре девяносто третьего Фарик торговал. Осторожно, боясь даже моргнуть не в тот момент, бригадир стряхнул дорогу кокаина с ладони Вити.              Пчёла сказать ничего не смог. Язык вырвали, не иначе. Он только смотрел, как Холмогоров, сменяя палец на визитную карточку, остатки порошка забирал в свою «заначку».              И всё тогда встало на свои места, как по щёлчку пальцев, взорвавшим в голове Вити с десяток нервных клеток. И почему Кос не отвечал никому, и почему тормозил так, и почему ржал, когда смеяться нельзя…       Он действительно пьян был. Но не смесью коньяка с водкой и ещё какой-нибудь набодяженной спиртягой. Пьян наркотой, на которую подсел… Когда? Сегодня впервые «занюхал», «со стресса», так сказать? Или, может, ещё до отъезда Пчёлы в дёсна кокаин втирал, да так аккуратно, что никто и подумать не мог, что Холмогоров бабки, что получал от движения, теперь тратил не на бензин к обновлённому Линкольну, блядей и развлечения, а белую пыль?              «Просто… пиздец. Конкретный пиздец»              — Как, сука, это жалко, — процедил с усмешкой Пчёла сквозь сжатые зубы, когда Холмогоров едва ли не под микроскопом его ладонь рассмотрел, чтоб ни одной случайной пылинки кокса не упустить.              Витя отряхнул ладони, как конченный псих с обсессивно-компульсивным, боящийся лишнего микроба тронуть. Хотя, так, наверно, и было; Пчёлкин падок был на сигареты, на хороший алкоголь, который жена хранила в серванте стеклянной стенки в зале, да, не скрывал этого…              Но он скорее бы попросил выстрелить в него, чем с наркотой бы связался — не по бизнесу, а по собственной воле.              — Да пошёл ты, — буркнул по итогу Космос и в сторону отвернулся жестом, который Пчёлкин знал ещё по старшей школе тогдашнего Союза.              Холмогоров всегда так взгляд отводил, когда выслушивал выговоры от учительниц, которые на каблуках ему даже до плеча не доставали. Посылать какую-нибудь Марию Ивановну, ему читающую морали, он не мог, — комсомолец, как-никак, — и потому Кос делал старательно вид, что стыдно ему, что урок вынесет.              Витя с Сашей, будучи выпускниками, смотрели, как их двухметрового шпалу отчитывала полторашка-англичанка, и под парту оседали в громком хохоте, который слышался, наверно, даже в спортивном зале на первом этаже. Ведь оба понимали, что Космос на следующий день снова получит замечание за опоздание, развязанный галстук или не написанное дома эссе про творчество Шекспира. И Холмогоров тоже это понимал.              Теперь Пчёле было ни разу, блять, не смешно. Особенно не смешно от осознания, что как пять лет назад, так и сейчас — Кос и пальцем не шевельнёт, чтоб что-то там поменять.              Бригадир, вероятно, тоже все ещё это осознавал.              Пчёлкин вздохнул так глубоко, что лёгкие, по законам физиологии, должны были просто лопнуть от такого объёма впущенного в них воздуха.              — Позорище, — с явным отвращением кинул он сквозь сжатые зубы.              Кос, на его удивление, никак не ответил; не засмеялся в наркотическом накате, не возмутился, встряхиваясь оскорбленным петухом, не стал оправдываться. Словно это не про Холмогорова говорили, а так, ему вообще всё по боку. Как слону дробина.              Вдруг не захотелось оставаться в кабинете ни на миг. А смысл задерживаться? Кос в таком состоянии, что вытягивать из него что-либо равносильно новому виду селфхарма. До ответов, которые Холмогоров ему не дал, Пчёла бы, вероятно, сам бы дошёл — через час-другой. Так что, толку от Коса, видимо, ноль; он Вите ничего толкового не скажет. Потому, что попросту не вспомнит.              И Пчёлкин почти распрямился, почти принял звонок, общее содержание которого уже представлял, с заново зашедшейся в рингтоне трубке. Его уход отсрочила Люда, появившаяся на пороге с подносом.              — Водочки, Виктор Павлович?              Бричкина явно лебезила, но навряд ли перед Пчёлой. В смущении Люда приподняла с подносом руку; стопка сорокаградусной даже не качнулась. В ноздри залез удивительно сильный запах засахаренного лимона, от которого во рту стало много слюны.              Подведенные глаза Людки метнулись к Косу — меньше, чем на секунду. И сразу обратно, на Пчёлу.              — Я за рулём, — отрезал Витя. Телефон в кулаке требовал к себе внимания, но оставался проигнорированным. Только Космос, вынырнувший из своих мыслей, заметно дёрнул ухом, как животное, которому на хвост наступили, но животное, слишком ленивое и уставшее для того, чтоб как-то бурно на боль в пятой конечности реагировать.              — Кофе завари лучше.              Бричкина кивнула и задержалась буквально на секунду. Снова стрельнула взглядом в Космоса, что для самой Люды осталось загадкой, как бригадир не истёк кровью от её взора.              Вместо того, чтоб схватиться за грудину, Холмогоров вдруг спросил, сильно сведя косматые брови на переносице:              — Люд, ты, чё, глухая?!              С такой интонацией, словно задавал явно риторический вопрос. Бричкина — и без того подобранная, распрямленная, как боевая стрела — ещё сильнее плечи свела вместе. Губы, наоборот, уязвимость её показывая, поджались в полосу. Не ясно, как смогла с такой напряженной челюстью хоть звук произнести:              — Не поняла, Космос Юрьевич?              — Ты чё трубки не поднимаешь?! — взмахнул руками на орущие телефоны. Словно Люда должна была поднос с рюмкой бросить и ответить на все звонки сразу. — А?! Чё ты в приёмной… э, для чего сидишь?!              — Заткнись! — гаркнул Пчёла. — Башка болит!              — Чё ты припёрся тогда?! — не уступая ни на децибел, спросил Кос. Он в кресле сильно крутанулся, вдруг галстук дёрнул — видно, сердце чаще от кокса застучало. — Дома бы сидел тогда, окна с Анькой баррикадировал, раз болеешь! Нам тут больные не нужны!               Воздух за секунду наэлектролизовался, сделавшись таким плотным, что невозможным стало дышать. Люда так и стояла с подносом, кусая губы в смеси злобы и страха. Что-что, а оказаться свидетельницей разборок бывшего своего ухажера, который с первых чисел февраля стал «заправляться» синтетической дрянью, и только сошедшего с самолёта Виктора Павловича явно не собиралась.              Но и уйти не могла. Словно ей бетоном каблуки забрызгали, не давая сдвинуться.              Вите будто в лицо харкнули. Мерзко и липко — как снаружи, так и внутри. Он на Коса взглянул, поклявшись, что ещё одно упоминание Ани, — даже поверхностное, даже вскользь — и Пчёла другу на кулаках объяснит, о чём им разговаривать надо.              И ничуть о синяках на роже Космоса не пожалеет — ни в тот же день, ни через месяц, ни через год.              Пчёлкин обернулся на Бричкину, в тот момент взглядом напоминающую Медузу-Горгону.              — Нормально, — кивнул ей Витя и махнул. — Иди.              Люда вздохнула так, что поднятие её грудной клетки было заметно невооруженным взглядом. Она поднос ближе к себе прижала, словно думала им защититься, но тарелки с нарезанным лимоном и стопкой водки не спасли её от слов начальника, брошенных ни то в лицо Пчёлкину, ни то в спину Бричкиной, у которой душа в одновременной злобе и тоске рвалась Коса таким видеть:              — Не, пусть останется! Чё она бежит? Как крыса с корабля?!              Кожа на костяшках натянулась так, что могла пойти по швам с характерным треском — вот как Пчёле хотелось дать Косу по роже. Чтоб он быстренько протрезвел, в себя пришёл и перестал себя вести, как ребенок-переросток, считающий, что лучший способ решения проблем — это перевод стрелок, а самый верный вариант девчонку закадрить — дёргать несчастную за косички, волосы ей вырывая.              — Только, блять, мне в вашу драму влезть психологом не хватало, — проговорил на выдохе, словно в надежде, что вместе с углекислым газом из лёгких выйдет и злоба, хрустящая рёбрами.              Не помогло. Лишь сильнее отдало в височную вену; пульс — как бомба за секунды до детонации.              — Не, ну, ты мне скажи, это я вот этим всем должен заниматься? — в возмущении спросил Кос. Руками взмахнул, охватывая орущие телефоны на столах, в кулаке у Пчёлы. Жест волшебника, будто трубки работать перестанут от такого. — Я? Разве я? У меня, чё, других дел быть не может?! Вот мне, что ли, сидеть со всеми этими телефонами, звонками?              Пчёла мог поставить половину от своего состояния, что в тот миг в какой-нибудь точке земного шара произошёл взрыв вулкана. Или землетрясение. Цунами. Теракт. Что, блять, угодно, но что-то случилось. Иначе он не смог объяснить, почему руки схватили какие-то бумаги и сразу же бросили их на стол под грохот собственного крика:              — Мне что делать?!              Эффект был выше всяких похвал — Космосу будто язык вырвали и им же дали пощечину. Вот какой охреневший у Холмогорова был взгляд.              Людка, вероятно, рот рукой себе за стенкой зажала, чтоб слишком громко не всхлипнуть, когда Витя повторил:              — Что мне делать? — больше уже у себя, чем у Космоса спрашивая. Да и в чём смысл с ним говорить, он всё-равно не скажет ничего толкового…              Так что делать? Витя не знал. Звонки откровенно бесили количеством, однотипностью и нескончаемостью. Саше, Филу с Максом набирать было бесполезно — им сейчас тихими надо быть, чтоб спокойно спрятаться. Кос, дурень, коксом ужрался так, что его несколько раз за минуту кидало из настроя веселого в откровенно убийственный. Ещё и Анну, мать твою, оставил.       Убежал, сверкая пятками и веля не волноваться. Популизмом откровенным занимался; он Незабудку знал — жена не из тех, кто будет спать спокойно, пока Витя невесть где. Будто это, блять, большое открытие!..              Идиот. Просто, сука, идиот. Ничем не лучше Космоса.              И для чего Пчёла ещё торопился, на Садовом кольце чуть ли не каждую тачку подрезал, чтоб быстрее до Цветного доехать?..              — Люди волнуются. Контракты горят. Все вокруг бесятся. Один ты, зараза, на кайфе, не мычишь, не телишься.              Кос смотрел всё так же откровенно тупо. Витю это бесило, до грёбанного сердечного «ча-ча-ча» по рёбрам, от которого в глазах всё становилось расплывчатым и тёмным. Пчёла распрямился, едва ли не слыша скрип в районе поясницы. Бумаги ворохом разложились на металлической пластине, оставившей на себе мелкие частички наркоты, какие Космос, видимо, был готов не только снюхать, но и слизать.              Холмогоров продолжал глупо хлопать глазками, как девятиклассница на первом свидании.              — Ты, если тоже коксу хочешь… Мог бы сразу сказать.              Это стало апогеем.              Пчёлкин, не желая больше тратить времени в бывшем «Курс-Инвесте», направился к выходу. Не держали больше ни мысли о возможном протрезвении Коса, которое могло бы Вите принести новую интересную информацию о Луке, ни кофе, который Люда спешно варила.              Он ушёл, выдёргивая пальто из шкафа, стоящего в приёмной скупо плачущей у стены Бричкиной. Ушёл, закуривая прямо в коридорах, пропуская очередной звонок на кирпиче-образную трубу.              Дороги, по поговорке ведущие в Рим, перед Пчёлой сложились в маршрут ресторана, в котором они с бригадой часто «обкашливали» вопросы.              Москва шумела за оконными рамами офиса и не догадывалась, что в тенях её криминальной структуры назревала хоть и короткая, но очень серьёзная война.              

***

             Анна двигалась, как в тумане. Чувствуя себя лабораторной мышью, живущей под куполом, она разложила окончательно вещи по местам, спрятала чемоданы, что в скором времени не должны были экстренно понадобиться, в дальний угол шкафа. В такой же полудрёме, в которую смогла успокоить жужжащие роем мысли, девушка прибралась в квартире, несмотря на идеальный порядок, созданный руками Тамары.              Пчёлкина пылесососила и в каком-то отстранении думала, что же случилось такого, что муж чуть ли не галопом выскочил из квартиры в промозглость наступающего апреля. Она вытирала пыль и посматривала в сторону телефона, думая набрать выученный до автоматизма номер, но мысли прогоняла, продолжала усиленно тереть зеркало в ванной комнате.              Ведь муж сказал звонить только следующим утром. Значит, она позвонит утром. А сейчас — спустя пять часов — у него всё под контролем. Нет причин дёргаться.              Дурацкое «наверно» непрошенным замечанием превращало Анины утверждения в сомнительные вопросы без ответа. И это бесило — вплоть до скрипа тряпки по плите.              С ткани сочилось «ядрёное» моющее средство, жрущее шелушащуюся от аллергии кожу, щиплющее самую суть Анину. А Пчёлкина продолжала убираться в надежде, чтоб мысли об идеальности приготовленной еды выгнали из-под коры головного мозга безосновательные переживания о супруге.              Ведь она знала, что с Пчёлой всё в порядке. Он — криминальный элемент, способный решить чуть ли не девяносто процентов своих проблем одной лишь фамилией, а остальные десять оставить на пистолет, припрятанный за полами пиджака. Он знал, что делать, когда что-то идёт не по плану — просто… отвык. И потому воспринял так всё в штыки, хотя на деле всё и в норме, но Пчёлкин забылся, потому вместе с собой и Анну дёрнул, вынуждая жену метаться в стенах квартиры, ставшей вдруг чужой, от переживаний — тоже совершенно забытых.              «Надо просто… принять. Такое было раньше. Сейчас — всё так же. Хорошо, под контролем»              «Наверно» — очередной толикой яда дополнила Анина суть.              Тряпка, пропитанная химией, полетела в сторону гарнитура. Воздушные замки, крепости и башни рушились один за другим, и под своими невесомыми кирпичами придавили архитектора, то бишь — саму Пчёлкину.              К вечеру на нижней губе обещали остаться шрамы от зубов, которыми Аня кусала себя. Дом душил ароматами чистящих средств, а ужин, приготовленный в надежде на совместную трапезу, Пчёлкина съела одна. Темнеющая столица огнями освещенного центра лезла в окна.              Бывшая Князева зашторивалась.              Она убегала от наступающей ночи — будто думала, что, закрой Аня все окна, и Солнце не опустилось бы за горизонт. Бывшая Князева только растирала по рукам крем, вымытые волосы стараясь не трогать. Грудь саднило тоской, переживаниями, которые Анна затыкала уже не логикой, а грубой силой, приказывая сомнениям и страхам пропасть — ещё и тоном таким, какого, вероятно, серьёзно бы напугалась, если бы решила постыдные страхи озвучить вслух.              «Если его утром не будет… придётся бить в колокола. Но это, вероятно, будет Вите лишь мешать»              Часы показали одиннадцать вечера. В доказательство о том, что Витя в квартире всё-таки был, остался билет с самолёта «Люксембург-Москва», по привычке выложенный Пчёлкиным на комод в прихожей.              Девушка легла под одеяло, предварительно пройдясь по квартире, в комнатах которой не горело света.              Сон не шёл. Словно Анна боялась, что, закрыв глаза, сразу же их откроет, но заместо полумесяца в форточке спальни покажется Солнце, которое не подарило бы мятого постельного белья по правую сторону от девушки. Словно боялась, что, проснувшись грядущим утром, первым бы делом кинулась не в столовую пить витамины, а к трубке, чтоб Пчёлу искать.              Но позвонить не страшно. Страшно — не получить ответа.              Девушка перевернулась на другой бок. Намеренно закрыла глаза. Так легче было уснуть. Так было проще не смотреть на идеально ровную подушку в наволочке, не тронутой чужой головой.              Электронные часы сменили свои цифры на четыре нуля. Сна так и не было; Анна довольствовалась лишь короткими дрёмами, прерывающимися канителью собственных мыслей на задворках полусонного сознания, от редкого шума за стенами, смежными с соседними квартирами. То ребёнок чей-то заплачет так, что Пчёлкиной самой разрыдаться в подушку охота, то кто-то уронит что-то под глухое ругательство, — не только своё, но и Анино — то музыку включит компания молодых ребят, которым всё равно на поздний час, середину рабочей недели и громкость динамиков.              Анна злилась. Но не говорила ничего — да и кому было жаловаться? Самой себе? Чтоб ответом была тишина, удручающая и стыдящая одним существованием?              Пчёлкина рычала в подушку, замахивалась ею в стены, но броска ни разу не совершила.              Хотелось хлебнуть яду. Запить излюбленным зелёным чаем с липой.              Очередная дрёма прервалась, когда гулко щёлкнул дверной механизм.              Слипшиеся от усталости глаза не хотели раскрываться, но Пчёлкина взяла над собой вверх. В коридоре играли тени, отчего-то показавшиеся сюрреалистичными. Аня почти приподнялась на локтях, почти осознала, почему рёбра сузились до габаритов ридикюля, но дрёма, до того обходящая стороной, напала — из-за спины, внезапно, подло.              Вырваться Пчёлкиной удалось, когда в состоянии полусна она почувствовала запах хорошо знакомого геля для душа. Кровать справа от неё скрипнула.              Аня резко раскрыла глаза, не давая себе возможности снова провалиться в сон.              Витя вздрогнул, когда из тьмы спальни на него посмотрели зелёные радужки — не кошачьи глаза, не изумруды в обрамлении ресниц, считаемых Аней недостаточно длинными. Лазеры. Такие, которые ставят в самые охраняемые банковские хранилища, которыми защищают собранные в кучи деньги, что не все криминальные элементы в глаза-то видели.              Пчёла, вернувшийся во втором часу ночи, мог на крестике, на имени своём поклясться, что попал под первый же луч этих лазеров.              И где сирена ментовская? Где оры, крики, битая посуда и испачканные его же кровью купюры?              Пчёлкина не стала говорить ничего. Не допрашивать, не ругать — за что, в конце концов?.. Она только выдохнула тихо-тихо, Вите под сердце подкладывая шашку динамита, и потянулась к супругу. Вместо будничного «привета», среди ночи обещавшего показаться странным — поцелуй. Лёгкий.              Безгрешные ангелы крепче и-то губами прижимались.              Не хотелось опухлости, не хотелось грубости. Пчёла, выдохнув, руки под лопатками у неё свёл, притягивая теснее, на грудь себе жену укладывая, и ответил так же нежно, совсем чуточку напора добавил. Раскрыл языком губы, воспоминаниями о которых мыслями цеплялся в километрах дорог, в секунды звонков на чужие номера.              Сердце не забилось быстрее. Оно так же стучало, как и до того, но стало с бо́льшим рвением давать по рёбрам. Словно грудину хотело насквозь пробить, кости наружу выпустить открытым переломом.              Ане стало спокойнее. Вите стало лучше. Тёмная спальня, тёплая влага после душа, идущая от его груди, и запах крема для рук, её рук, способных творить шедевры московских кулис — вот он. Сраный рецепт их идиллии, нервы успокаивающей даже в закрутке водоворота грядущего пиздеца.              — Привет, Незабудка, — шепнул он.              Чиркнула спичка где-то вдалеке. Анна ответила тихо. Никогда не спящая столица шумом своим заглушила вздох мокрый, который Пчёлкина долгий день от самой себя прятала.              «Глупая, чего сейчас-то сырости разводить… Всё же хорошо. Даже звонить не пришлось, а ты…»              — Всё хорошо?              — Хорошо, — почти сразу выпалила Анна. А потом, поняв, что не столько Витю, сколько себя саму обманывала ношением маски, которая и злила, и держала, будто толстым слоем строительной изоленты, добавила стыдливо: — Почти.              Пчёлкин понял. Потому, что сам понимал. Действительно, хорошо — на него даже ни одной засады не устроили, и совет Фила о перемещении исключительно на бронетехнике так и остался лишь предостережением, а не обязательным указом. Это главное. А если учесть, что он вернулся — живой, невредимый — чуть больше, чем через двенадцать часов, то жаловаться вообще было грешно.              Но он готов был грех взять на душу, которой к праведным отступлениям не привыкать, пожаловаться был готов. Самому себе. Диктору по автомобильному радио, его проблем и переживаний не узнавшему бы никогда. Господу Богу.              — Всё хорошо, — произнёс тихо, жалобу свою заменяя некой исповедью.              Губы, которые Анна в другой ситуации бы зацеловала до мелких укусов, по виску мазнули словами. Температура спальни стала сильно разниться с болезным жаром мышц, кидая в озноб.              — Я рядом, Ань. С тобой…              Следующая фраза её — и яд, способный самое выносливое существо на тот свет отправить, и лекарство, давшее фору панацее:              — Я боялась за тебя.              — Ань…       В благодарности имя тянул, снова губами провёл по виску. Волосы жены пахли шампунем, приятной на аромат сладкой химией.              Если б за границами их кровати время по другим законам потекло, тормозя сильно, давая им минуты драгоценные, Пчёла бы… сделал вещь, о которой раньше и не думал бы никогда. Перестал бы курить, портсигар заместо сигарет наполняя мелкими сосательными конфетками. Бросил бы «Генералов песчаных карьеров» напевать пьяным. Прекратил бы щетину сбривать исправно раз в три дня.              — Всё под контролем, — поклялся ей Витя, обнимая крепче. Она послушно положила голову ему на плечо. У Пчёлкина катаной пощекотали сердце — больно и сладко одновременно.              — Но тебе бесполезно говорить, чтоб ты не переживала?              Аня вывела ногтем какой-то рисунок на ровной поверхности его груди. Не исключено, что какая-нибудь скандинавская руна — этакий оберег, который девушка начертила, сама того не зная.              Молчание её было ответом на изначально риторический вопрос; бесполезно…              — Мне нужно спросить, что случилось?              Пчёла посмотрел в потолок. Анна — на супруга. Потом быстро отвела взгляд и перелегла обратно на свою подушку. Обняв ту руками, перевернулась на живот.              Отчего-то она в тот миг напомнила Вите девчонку с афиши кинца от Тарантино, про которое Валера с горящими глазами заливался ещё до его отъезда. Что-то связанное с криминалом и чтением.               Пчёлкин выдохнул; сомнения должны были покинуть грудную клетку, но, видимо, подпитку брали от кислорода, отчего только сильнее окрепли. Спросить ей нужно было.       Но вот понравилось бы Ане услышанное?              — Ребята, пока нас не было, решили не сотрудничать с одним… человечком.              Паузы в коротком предложении были такими долгими, что с каждой остановкой девушке, затаившей дыхание до нужного момента, казалось — продолжения не будет. Витя, так и смотрящий на отражения московских огней на потолке, признаться, тоже так думал. Что банально сил духа не хватит, махнёт рукой и жену обнимет, одновременно из двух голов прогоняя плохие мысли.              Какая, блять, наивная простота.              — И это ему не понравилось.              — Очень. Он… Сашу и Фила врасплох застал, — кривя душой так, что выворачивая ту швами наружу, «приукрасил» Пчёла.              Незачем Анне всё знать — ведь места себе не найдёт, если узнает все подробности дерьма, куда муж её вляпался. По самые, мать твою, колени.              Девушка сбила подушку в ком, подбородком устроилась поудобнее. Кровь не то, что застыла в жилах. Она резко сменила траекторию и хлынула обратно к сердцу. От того, вероятно, и ноги замёрзли неистово — до рисунков изморози на подушечках пальцев.              Витя бы закурил, если б имел дурную привычку табаком травиться в супружеском ложе. Вместо того хрустнул пальцами; в тишине спальни — громко. Почти взрыв, почти обстрел миномётом. По Тверской, почти пустой в поздний час, пронеслись с гулом мотоциклы. Сначала тихо, что даже кажется, что мерещится, а потом громче и громче, — по нарастающей — пока уши не заложит подобием ультразвука.              Аня не стала сдерживать желания своего и взяла Витю за руку. Ровно в тот момент, когда он пытался хрустнуть безымянным пальцем правой руки.       Кольцо привычно ощутилось в ладони полосой нагретого металла.              — Космос что говорит?              — А что Космос, — выдохнул Пчёла. Мягкая ладонь супруги после изматывающего возвращения казалась настоящим даром. Хлеще любого подарка, подсунутого под ёлку. — Кос… в шоке. Ругается, злится.              «Адвокат, сука, дьявола»              — Его можно понять, — произнесла Аня.              Пчёлкин обернулся с чувством, что его со спины ударили.              Супруга не знала ничего, разумеется, и вообще была последним человеком, на которого стоило огрызаться, но Витя прямо-таки почувствовал, что ему стройщипцами раскрыли грудину, пропихнули промеж желудка и сердца полыхающую деревяшку и закрыли, вынуждая гореть. Заживо — от осознания, что молчит, вещь хранит, его гложущую.              Но Анне не скажешь. Она ведь Космоса за близкого друга считает. Наверно, ему так же сильно, чем двоюродному брату, радуется, когда к Пчёлкиным бригада заезжает.       И Витя решил тогда вообще ничего не говорить. Только провёл по ладони жены большим пальцем, на подушечке которого остались следы от колеса зажигалки, и подтянул её руку к губам. Звонко поцеловал. Аня улыбнулась уголком губ. Забитая собственными стенаниями, от которых отказаться не могла, птица.              «Прости, малыш. Но, наверно, есть всё-таки ложь во благо. Хотя, это даже не ложь. Так… маленькая недомолвка»              «Сам себе-то веришь?» — спросил отвратительно высоко-тонкий тенор в его голове.              Витя бровями дёрнул, прогоняя мысли, по громкости напоминающие ультразвук.              Аня смотрела на Пчёлу. Так внимательно, словно с последней их встречи прошла не одна декада месяцев, словно забыла все черты лица. Мрак спальни прятал за собой профиль супруга. Пчёлкина знала, что глаза у Вити не бегали, а смотрели прямо перед собой — не столько в потолок, сколько вглубь самого себя.              Она только пальцем водила по его обручальному кольцу в попытке весь момент этот в себя вобрать.              — Ань, я должен уехать на пару дней.              Слова — как взрыв бомбы над Нагасаки. Такие, о которых никто не знал, не ведал, о которых никто не предупреждал. Пчёлкина не сразу поняла. Она осознала суть сказанного через секунду, когда ладонь, гладящая супруга по руке, остановилась.              Анна приготовилась слушать. Казалось, что кровь перестала бежать по аортам, сосудам и жилам — отчего, иначе, нутро дёрнулось? Но сразу же в ушах зашумело, как шумом моря. Значит, не остановилось сердце.              Хотя, хорошо то или плохо — вопрос не однозначный.              Пчёла услышал, как на руках его и шее сомкнулись металлические кандалы. В горле — пустыня, в голове — бардак. И всё, что у Вити было — тишина спальни, Анина тихая покорность, которой никак не ждал от неё.              Лучше, наверное, было бы, если супруга вскочила, как ужаленная, кричать начала, выдёргивая из сна соседей.              — Нам надо пока на дно залечь. Буквально… на сутки-другие.              «Больше времени для убийства Луки не потребуется. Главное — только всё провести, как надо»              — Всё настолько серьёзно?              — Не то, чтобы очень… — снова красок добавил Витя, не столько себя, сколько Анну утешая. По каменности ладони понял, что жена верила слабо. Обнял тогда руками её пальцы в попытке отогреть, разжать, расслабить.              — Просто… человек инфантильный, резкий. Не знаешь, чего ждать.              Пчёлкина слушала. Прямо как утром губкой впитывала всё — слова, интонации, взгляды. Словно думала записать каждое движение Вити на кору головного мозга, как на CD-диск, чтоб утром, по пути на работу в «Софиты», заново всё воспроизвести. Найти причинно-следственные связи, которые ночью упустила. Картину воедино собрать. Только жалось горло — от каждого глотка становилось у́же. И по ужасной закономерности: удар сердца — и процент кислорода в воздухе снижается, уступая место фосгену.              Ещё один удар — и трахея сжимается, не пуская в лёгкие даже яду.              Витя снова погладил по ладони. Кожа была гладкой, только внутренние стороны ладоней у пальцев чуть шелушились от аллергии на начинающееся цветение.              — Фил с Сашей уже легли на дно. Завтра мы к ним с Косом подтянемся…              «Если он, разумеется, коксом не измажется с головы до ног и, вообще, будет в состоянии рационально думать и говорить»              — Когда мне нужно будет начинать тебя искать?              Прозвучало так сдержанно, что даже холодно. Витя обернулся на Аню; её рука в его ладони — шелк с небольшими цепками у пальцев. Податливый, но мёрзлый шелк, не согревающийся ни его руками, ни словами. Фраза жены звучала… констатацией. Будто подчиненная у босса спрашивала, когда должна была сдать квартальный отчёт.              И, блять, ему это не нравилось. Сильнее назревающих тёрок с Лукой, сильнее «баловства» Коса, сильнее затихших Валеры с Сашей.              — Когда посчитаешь это нужным.              Она улыбнулась, сама того не заметив. Потом перевела взгляд из пустоты обратно, в осознанность. Зелёные лазеры перестали резать. Аня заглянула в лицо Пчёле, который снова, не переживая как раньше, в июне девяносто первого года, без колебаний поцеловал ей пальцы.              — Ты мне руки развязал.              — Чем?              Пчёлкина опустила взгляд чуть ниже по лицу его, понимая, что ответа муж не дождётся. Потому, что она, если мысли свои озвучит, то себя саму растоптает. Да и Пчёле, наверняка, непросто будет уйти после признания, что Анна бы звонить начала спустя десять минут от ухода Вити на «тихую».              Ведь человек, смогший на ноги поставить чуть ли не половину криминальной структуры Москвы, резок и инфантилен, Пчёла сам то сказал. И не знаешь, чего от него ожидать.       Только одно известно — надо залечь на дно. На пару дней. Всего-то…              Пчёлкина подтянулась ближе и жестом истощенного зверька опустила голову на плечо мужу. Словно действиями просила сделать то, что не смогла бы сказать словами; мол, «приласкай меня, прошу, Витенька, я не хочу пускать тебя, не уходи, родной, пожалуйста».              Он не смел отказывать.              Руки, обнимающие ладони, взяли за плечи, за талию. Под шорох одеял они улеглись удобнее, а Аня старалась даже не дышать. Любила, любила, пускать не хотела, хотя и знала, что надо!.. Дурела рядом с ним — таким серьёзным, когда дело касалось криминала, и… надо же, таким же серьёзным, но уже в другом значении того слова, когда вся «работа» оставалась за стенами квартиры, оставляя Пчёлу с женой наедине.              Девушка положила голову, теменем утыкаясь в щёку Вите. Впадинка ключиц была удобна, словно специально под череп Анин делалась. Ей чуть голову приподнимало глубокое ровное дыхание Пчёлы.              Две пары часов — электронные на тумбочке со стороны бывшей Князевой и настенные над комодом и напольным зеркалом чуть правее — шли тихо, с разницей в минуту.              Пчёлкин, зарываясь в волосы жены, ей часто говорил, что она ему душу взрывала. Именно так, слов не менял, отчего Ане особо запомнилось. Ей всегда было интересно, как это? Ведь взрыв разрушение несёт, болезненным должен быть, а Витя, целуя в лоб, виски, щёки, супругу за взрывы эти благодарил.              Теперь Аня понимала, что он имел в виду. Сердце крошилось, словно песчаное, и мелкие пылинки щекотали нутро. И это не было больно. Это, напротив, поднимало влагу к слезным каналам, и что-то давало надежду, силу, волю.              — Люблю тебя, — призналась в вещи, которую говорила часто и слышала в ответ ничуть не реже. Пчёлкин почти обернулся на неё, и Анна всё-таки ответила изначальный его вопрос: — Я не смогу долго не звонить. Потому, что посчитаю нужным позвонить через… час.              — Но ты сдержишься, — ни то вопрос, ни то утверждение.              — Сдержусь, — уверила обоих сразу Аня.              Вздох встал в горле рыбьей костью. Пчёлкин поправил одеяло своё, накрывая им и супругу. Будто боялся, что та замерзнет в квартире, в которой через три недели отключат отопление.              Витя обнял девушку крепко, как сама Анна при сильной простуде обнимала больших плюшевых медведей. Кислород и углекислый газ в крови заменили гелием, которым наполняли воздушные шары. И может, оттого стало легко, но опасным риском приблизилась асфиксия, способная задушить.              Пчёлкин шепнул ей тихо-тихо:              — Я тебя очень сильно люблю, Анют. Очень, ты… не представляешь.              — Представляю, — буркнула почти в обиде, но не отсоединилась. Голые ноги под одеялом случайно столкнулись друг с другом. Аня поддалась руке Пчёлы, гладящей по голове, поддалась губам, целующим пряди и шепчущим:              — Я постараюсь звонки твои взять. А ты звони. Но сейчас спи, малыш, отдыхай…              Чувство, что так мало времени. Душило лозой, удавкой, проволокой. А Ане на груди у мужа было так хорошо, что она послушалась, в очередной раз демонстрируя покладистость.              Будто с ним становилась кошкой, и Витя был одним из немногих, кто знал, в какую сторону у неё шерсть росла.              Он с нежностью, которая временами самого его удивляла, гладил жену до тех пор, пока дыхание Анны не стало ровнее и спокойней. Душа продолжала рваться — не столько сама она, душа, сколько сшитые воедино остатки.              Уже завтра, когда Пчёла на невзрачном авто какого-то человека из конторы доберётся до забытого Богом района Подмосковья, тёплая кровать, спящая у него на груди Анна пообещают показаться нереальными. Фантастическими. Плодом богатой фантазии.              Пистолет лежал в снятой кобуре на комоде в прихожей. Капли пара стекали по зеркалу в ванной комнате, что была тёмной, как медленно отступающая ночь. До бессрочного отъезда оставались часы. Анна спала.              Пчёла последний раз прядь ей поправил, с лица убирая волосы, и прикрыл глаза. Сердце стало будто заячьим, и билось так же часто, как в панике, испуге, который у кроликов мог вызвать чуть ли не случайный шорох.              «Я не хочу тебя оставлять, Ань… Просто… пиздец как не хочу»              Витя прикрыл глаза. Его встретил беспокойный сон.