Mr. Yummy

      — Итан! Итан Прайс!       Голос миссис Вачовски напоминал скрежет металла о стекло, отчего Итан поморщился, останавливаясь. Школьный коридор был практически пуст, потому затеряться в толпе ему явно не светило. Увидев, что он развернулся, социальный педагог продолжила тоном сварливой бабы:       — Надеюсь, Прайс, ты помнишь, что тебе надлежит отработать практику.       — Забудешь тут, — буркнул Итан.       — Что ты там шепчешь? — продолжала кричать через коридор миссис Вачовски, даже не стараясь подойти к нему ближе. Хватит и того, что она сделала усилие и встала-таки из-за своего стола.       — Конечно, помню. Прямо сегодня и начну.       — Вот и славно, — даже не видя лица миссис Вачовски, Итан понял, какое удовольствие она получает от роли вершительницы судеб.       Итан, дабы оставить за собой последнее слово, отвесил женщине шуточный поклон, на что та лишь презрительно фыркнула. Чёрт, это же надо было так встрять перед самым выпуском!       Итану казалось, что самое трудное позади: письмо-приглашение от университета лежало в ящике стола, отца, хоть и с трудом, но удалось убедить в том, что держать пункт проката пляжного оборудования и досок для сёрфинга и иметь возможность каждый вечер выпить пару пинт пива — не предел его мечтаний, да и аттестат был уже в кармане. Как оказалось — почти. Миссис Вачовски накопала, что за три года учёбы в колледже Итан заработал тридцать два штрафных балла, которые приравнивались к тридцати двум часам социальной практики. Вредная тётка буквально упивалась своей властью, объявляя без пяти минут выпускнику Прайсу, что тот может даже не мылиться на церемонию вручения дипломов, пока не отработает положенного:       — Жизнь вообще сложная штука, — назидательным тоном резюмировала она свою речь, будто приговор зачитала, — и никто в дальнейшем с вами нянчиться не будет…       На что Итан лишь зло усмехнулся — можно подумать, с ним до этого нянчились, он родился в шёлковой рубашке и с серебряной ложкой во рту. Уж ему-то, чуваку, чья мать сбежала из роддома через сутки после его рождения, а отец первые десять лет после её исчезновения считал своим долгом найти замену родительнице, потому в доме Прайсов каждый месяц появлялась новая баба, не надо рассказывать про трудности. Женщины у отца были и потом, но он хотя бы перестал выставлять их присутствие как заботу о сыне. Итан поправил лямку рюкзака на плече, сильнее сжал челюсти, чтобы не сказать «знающей жизнь» миссис Вачовски пару ласковых, чем удержал себя от получения ещё нескольких штрафных баллов к уже имеющимся. Выгребешь, Итан, ты должен. Максимум месяц потерпеть, и можно забыть Бакстон как страшный сон…       Активистки Бакстона несколько лет назад решили организовать при муниципалитете города артель, где совместными усилиями местных кумушек выпекались булочки и кексы, а также делалось мороженое. Мэр благословил эту затею: и вездесущие старушки при деле, и какой-никакой доход в казну. Но популярности, которую снискал местный десерт, не ожидал никто: мороженое «Yummy!» трёх основных вкусов — сливочно-ванильное, шоколадное и фисташковое — в рожках, испечённых по рецепту венских вафель, продавалось практически мгновенно и стало достопримечательностью острова наравне со знаменитым пляжем Кейп Хаттерас.       Шестнадцать. Именно столько дней рабства назначили Итану в качестве социальной практики. Когда он услышал, что приписан к муниципалитету, честно думал, что придётся чистить мусорки и мыть полы в здании администрации. Но такого откровенного глумления, скрывавшегося за фразой «тебе всего-то надо будет помочь милым старушкам с развозом», он не ожидал.       «Если уж не везёт, так по-крупному», — думал Итан, рассматривая странную махину. Какой-то умелец умудрился переделать старый велосипед: к раме спереди была приделана платформа с колёсами, на которой стоял расписной ящик-холодильник. Венчал эту конструкцию разноцветный полотняный зонт, создающий тень только над платформой, но никак не над возничим. Странно, как Итан раньше не замечал этого железного монстра в городе? Вдобавок прилагалась униформа, состоящая из лимонно-жёлтой футболки поло с радужной надписью через спину «Yummy!», тёмно-синих шорт с лампасами под цвет футболки и кепки. Но дело было даже не в цвете. Бабульки, видимо, что-то перепутали, а может, сделали специально — вспомнили бурную молодость, — вещи выглядели слишком короткими и узкими.       — Это обязательно? — Итан попытался откреститься от такого позора.       — Конечно! — оживилась миссис Труни и тряхнула своими перманентными кудряшками, превращающими её в обуванчик. Осмотрела Итана с ног до головы и добавила: — Тебе определённо пойдёт.       Дома, стоя перед зеркалом, Итан вспомнил все ругательства, которые попадались ему за девятнадцать лет жизни на всех языках, что он знал — английском, испанском и итальянском, — спасибо папочке и его любовницам. Футболка, как он и предполагал, сидела плотно, но хотя бы не смотрелась куцей, зато шорты были настолько коротки, что Итану казалось, будто снизу выглядывают трусы. А ещё эта радужная хлопковая кепка одного цвета с зонтиком повозки. Осталось отрастить усики щёточкой, и вышел бы стопроцентный образчик гея со страниц журнала «Gay Times» 70-х годов прошлого столетия.       — Pirla, — резюмировал Итан, закончив детальный осмотр своего отражения в униформе, в которой ему предстоит таскаться по городу почти три недели.       Можно было не сомневаться — Итан знал наверняка, — как его вид позабавит Маркуса и его компашку. Тем повода искать не нужно, они со средней школы цеплялись к Итану: какой подросток откажет себе в удовольствии безнаказанно шпынять сироту без матери, зная, что Прайс-старший вряд ли оторвёт жопу от плетёного кресла и сменит пляжные шорты хотя бы на джинсы, чтобы наведаться в школу и приструнить задир. У отца же были свои представлении о решении конфликтов между пацанами — либо глотай молча, либо бей. И если сын, придерживаясь наставлений родителя, приходил домой избитым, отца интересовал один вопрос: скольких Итан успел уложить до того, как его самого уложили? Неожиданно, в том числе и для самого Итана, он буквально за одно лето перед переходом в колледж из субтильного неприметного задохлика трансформировался в симпатичного, как утверждали окружающие, и рослого парня. Но факт того, что Итан возмужал и мог теперь спокойно дать отпор обидчикам, не особо изменил положение дел — компания Маркуса, уподобившись гиенам, тявкала теперь издалека и сбившись в кучку, а сам заводила получил ещё один повод исходить злобой: девчонки, которые раньше даже не смотрели в сторону чудика Прайса, решили во что бы то ни стало заполучить его, расценивая как спортивный трофей или модный аксессуар.       — Эй, красотка, я буду носить твои книжки!       Это самое безобидное, что прилетело Итану в спину, едва он выехал со двора артели — складывалось впечатление, что его целенаправленно поджидали. Хотя чему удивляться — Маркус ведь племянник миссис Вачовски. Чтение в этой компашке приравнивалось к наказанию, а посещение библиотеки — к пытке, потому интерес Итана к литературе и учёбе в целом рассматривался ими как странность. А если заучка ещё и наряд клоунско-пидорский на себя нацепил, грех не воспользоваться таким поводом. Можно было предположить, что Маркус решил блеснуть своим остроумием, цитируя фразу из культового фильма, но, зная его не один год, Итан скорее поверил бы в случайность. Он сильнее стиснул зубы и поднажал на педали, оставляя гогочущих придурков за спиной.       Полгода назад Маркус нашёл новую «болевую точку» Итана и прицельно бил в неё, ожидая срыва и выводя на открытый конфликт — видимо, он устал беситься от непрошибаемости Прайса. Поводом послужила обида очередной отвергнутой девушки, которая пыталась подкатить к Итану. Месть женщины страшна, это Итан знал наверняка, неоднократно наблюдая в доме и на лице отца последствия его разрыва с очередной любовницей. Так что пущенный слух о том, что Итан Прайс — гей, был в принципе малостью. Если бы не был правдой…       Лет в десять Итан осознал, что его не привлекают красоты женских тел, коих он к этому времени перевидел уже немало в своём доме. Он вообще к женщинам питал, мягко сказать, брезгливость. Тут не обошлось без внушений отца, который так до конца не отошёл от побега матери, единственной, которую он действительно любил, зато обо всех остальных вытирал ноги. А после того, как очередная любовница запёрлась к шестнадцатилетнему Итану в комнату, решив, что ничего зазорного нет, если развлекаться и с папашей, и с его «симпотным сынком», брезгливость сменилась пренебрежением. Исключение составила Нина, с которой у Итана более-менее сложились отношения.       Нина, которую родители привезли из Гаэты в Северную Каролину ещё совсем малышкой, умела готовить и не считала зазорным разговаривать с Итаном. Именно она научила его итальянскому и любить фильмы Феллини, разбираться в опере и слушать Zucchero. Нина продержалась в их доме дольше остальных — целых полтора года. Но отец, видимо, испугавшись серьёзных отношений, всё испортил. Это был первый раз, когда Итан плакал из-за женщины. Он, вернувшись из школы и заметив отсутствие статуэтки Мадонны на комоде в гостиной, сразу сообразил, в чём дело, и успел догнать Нину, когда она почти села в автобус до Норфолка:       — У тебя всё получится, ragazzo, — Нина гладила тринадцатилетнего Итана по плечам и целовала в вихрастую макушку, пока он, держась двумя руками за рукав её платья, старательно смаргивал солёные капли с ресниц, но так и не решился обнять её напоследок. — Я буду молиться за тебя.       Несколько месяцев он разговаривал с отцом только на итальянском — это был его способ отомстить, на что Прайс-старший лишь сильнее сжимал челюсти и отводил взгляд. И только спустя время, когда Итан переболел, смирился с потерей, как оказалось, важного для него человека, отец в пьяном угаре признался:       — Она бы всё равно ушла… Они всегда уходят, когда ты настолько проникаешься человеком, что уже не понимаешь смысла жизни без него… Мне херово, Итан, очень. Но потом было бы больнее… Лучше самому… Загодя…       Итан, уложив отрубившегося отца на небольшой кушетке, что стояла за стеллажами в будке проката, долго сидел прямо на песке у крыльца и смотрел невидящим взглядом, как одна за одной волны Атлантики лижут податливый изгиб пляжа. Всю глубину проблем и страхов отца он, может быть, и не понял, но то, что любить, по-настоящему, искренне, глубоко, бывает через боль, уяснил. Свидания с океаном вошли у него в привычку. Он часто приходил на побережье, усаживаясь чуть поодаль на гребне дюны с книжкой, выбирая место дальше от пункта проката отца, чтобы не маячить у того перед глазами — Прайс-старший считал кощунством проводить время на пляже за чтением, чуть ли не силой заставил Итана, умеющего плавать практически с пелёнок, научиться управляться с доской для сёрфинга. Одиночество его не смущало — Итан любил читать под рокот волн, погружаясь в новую историю с головой, словно ныряя, ему нравилось, как ветер, помогая, переворачивал за него страницы, а сухие травинки осоки или цветы дюнного вереска становились закладками. Там же он и познакомился с мистером Никсоном.       Если бы не дебильный Маркус и не дебильная униформа, работа Итану выпала бы из разряда «не бей лежачего». Мороженое он успевал продать максимум за час, уже в первый день проложил выгодный маршрут и запомнил популярные точки, где торговля шла особо бойко. Итан и сам не ожидал, что ему понравится возиться с малышнёй, видеть их радостные, перемазанные мороженым мордашки. Он бы с удовольствием продолжал общаться только с ними, но продавец обязан быть лояльным ко всем покупателям, даже если это прилипчивые дамочки среднего возраста или надменные туристы-пенсионеры.       Уже минула неделя его практики, когда Итан заметил незнакомого мужчину, выходящего из дома мистера Никсона, и напрягся. Тот был в явно домашней одежде, ещё растрёпанный со сна, как если бы только проснулся. Незнакомец медленно приближался, словно давал себя рассмотреть: ширину плеч и смуглость кожи, твёрдость мышц, которые угадывались под слоями тонкой ткани, лёгкую небритость, резко очерченный волевой подбородок. И Итан обязательно всё это оценил, но ощущение негодования от новости, что какой-то чужак посмел жить в доме мистера Никсона, трогать его вещи, автоматом делала из того врага. Он внутренне ощетинился, заранее уходя в оборону. Энергетика доминанта, маскулинность и скрытая сила, исходящие от незнакомца, заставляли нервничать, но в то же время притягивали, завораживали. Итан даже не удивился, если бы откуда-нибудь сейчас зазвучала мелодия из «Человека на коленях». А ещё он определённо чувствовал, что этот мужик заинтересовался им, уже облапал всего взглядом, будто примеряясь. Фантазия тут же подкинула Итану сюжет криминального фильма: goodfella, что решил залечь на дно в небольшом городишке, от скуки ищет себе развлечение на ночь, потому рассчитывает снять наивного провинциала, завязывая с ним непринуждённую беседу. Он сам себе удивлялся, как вообще смог отвечать, да ещё и столь складно, как не покраснели уши от незавуалированного флирта, ведь этот псевдомафиози действительно зацепил, и Итану стоило больших усилий не поддаться, не показать ответного интереса, продолжить играть равнодушие. Он всё-таки сумел оставить за собой последнее слово и, сдерживаясь, чтобы не ускориться, покатил тележку дальше. Спину нещадно пекло — виной тому стало вовсе не яркое солнце, стремящееся к зениту, а пристальный взгляд светло-серых глаз незнакомца. Итан устал сглатывать, пытаясь смочить пересохшее от волнения горло, осознал, что только что отшил, может быть, самого крутого мужика, который когда-либо к нему подкатывал.       Такое случалось и раньше — в нём зачастую видели лакомый кусочек. В большинстве это были денежные мешки из той категории отдыхающих, кто считал заинтересованность провинциальным парнем великим снисхождением. Реже — заезжие сёрферы, для которых случайный перепихон был просто обыденностью. Самому же Итану эти липкие взгляды претили — они заставляли чувствовать себя гнилым плодом, на который слетаются мухи.       Незнакомец Итану больше на глаза не показывался, будто специально давал ему время на раздумья, интриговал, играл с ним, как с мышкой. Но Итан был готов поклясться, что тот каждый день наблюдает за ним из дома мистера Никсона. Или, может, ему очень хотелось, чтобы интерес крутого мистера Гудфелла не был минутной блажью. Ведь для Итана это был тот самый первый раз, когда ему приглянулся, затронул что-то там глубоко в душе живой человек, а не персонаж из кино или книги.       Пользуясь своим положением любимчика, Итан выведал у старушек в артели, кто же на самом деле квартируется в доме мистера Никсона.       — Я слышала от Долли, что дружит с женой Ореса Димитракопулоса, что это внук Теда Никсона, — миссис Труни была рада тому, что у неё есть возможность посплетничать. — Ох уж этот Тед! Умудряется удивлять даже из могилы.       Итан был шокирован не меньше. За столько лет дружбы со стариком, которого он воспринимал как родного деда, ни разу в разговорах не всплывала тема другой семьи. Идея о внуке-мафиози сама собой растворилась, стоило Итану узнать о родстве — почему-то верилось, что отпрыск мистера Никсона не может быть «плохим парнем», по крайней мере, не настолько. Но внешность незнакомца и ассоциация, сработавшая при первом взгляде на него, никуда не делись — «мистера Гудфелла» как образ трудно было вытравить из мыслей. Любопытство разжигало в Итане желание вновь встретиться с тем, кого так тщательно скрывал (или оберегал) мистер Никсон. Да и физическое влечение не было смысла отрицать.       Итан заметил его на пляже первым, специально сел в зоне видимости, но мистер Гудфелла настолько увлёкся созерцанием океана, что пришло волнение: а вдруг не срастётся, и тот просто уйдёт? Он скурил уже две сигареты, исподтишка разглядывая не столько тело незнакомца (стоит отдать должное — определённо во вкусе Итана), сколько выражение лица, пытался угадывать эмоции мужчины, примечал нюансы жестов, мимики, выискивал визуальное сходство с дедом. Прикурил третью, не обращая внимания на тремор в руках от передоза никотином, свыкаясь с мыслью, что вот сейчас докурит и подойдёт первым, как вдруг:       — Угостишь сигаретой?       Итану стоило лишь посмотреть мистеру Гудфелла в глаза, и он понял, что пропал, что его засасывает, напрочь убивая инстинкт самосохранения. Волнение, которое обычно приходит вместе с азартом или предвкушением, развязало язык, что только сыграло на руку — за беседой неловкость отступила, и Итан наконец смог расслабиться, даже позволил показать свой норов, что однозначно понравилось его собеседнику. Время было забыто. Океан, будто от ревности, всё сильнее кидал волны о берег, песок стремительно остывал под босыми ногами, а они всё говорили, перемешивая темы, как заходящее солнце цвета на небе.       Мистер Гудфелла был истинным внуком своего деда: умел слушать и слышать, всем своим видом показывая, что для него в этот самый момент существует только он, Итан. Рядом с ним хотелось быть настоящим, выключить чрезмерную дерзость, которой обычно прикрывался, как щитом, от внимания чужаков, не смущаясь рассказывать о своих предпочтениях, пусть только литературных. И даже если мистер Гудфелла находил наивного провинциального парня привлекательным, заинтересованность телом шла наравне с интересом к человеку, собеседнику. Итан видел, как мужчине приходится сдерживаться, чтобы не испортить, не увести их встречу в русло спонтанного секса — всё равно, что заменить изящный жест на примитивные рефлексы. Ограниченное пространство машины повышало концентрацию их эмоций, подстёгивая обоюдное возбуждение, которое стало практически осязаемым. Итан испугался. Не факта возможного предложения, а понимания, что у него нет намерения отказать, но в тот же момент стопором выступала боязнь не соответствовать, не оправдать ожиданий, стать одним из тех, кто с лёгкостью соглашается на физический контакт лишь потому, что «это мужик из столицы». Впервые в жизни Итан испытывал настолько противоречивое, но всепоглощающее желание, которое на каждом вдохе, будто круги по воде, расходилось по телу, заставляя мелко дрожать пальцы. Он закусил нижнюю губу, словно старался поймать фантомный вкус возможного поцелуя. Казалось, прикоснись мистер Гудфелла к нему тогда, и он…       Их прощание вышло скомканным, словно интересный фильм поставили на паузу на самом интересном месте. Итан добрёл до дома в какой-то прострации, долго курил прямо в окно своей комнаты, но так и не смог решить, стоит ли благодарить мистера Гудфеллу за его благородный жест или обидеться. Да, им не воспользовались как дешёвой подстилкой, несмотря на разницу в возрасте, его уважали, рассматривая как равного партнёра, достойного большего, чем просто скрасить вечерок… Тогда почему в висок упорно стучалась одна мысль: каково это — быть с таким человеком, как мистер Гудфелла, позволить ему стать первым во всём?..       Итан скатился с кровати, на ходу натягивая футболку. Бежал всю дорогу до дома мистера Никсона, не сбавляя скорости, перемахнул небольшую калитку. Но, оказавшись перед резной входной дверью, замер с занесённой рукой, не решаясь постучать. Завтра, точнее, уже сегодня утром Итан уедет, перешагнёт, забудет веху своей жизни под названием «Бакстон». Значит, эта ночь — та самая точка над «i», «последнее слово». И только от него зависит, каким оно будет, каким может стать…       Сердце стучало всё сильнее, отчего шумело в ушах и немного кружилась голова. Итан крупно вздрогнул и отшатнулся, когда в окне рядом с дверью зажёгся свет. Крадучись, будто вор, он спустился с крыльца, не отводя взгляда, наблюдал, как обнажённый по пояс мистер Гудфелла неспешно перемещается по кухне. Его движения выглядели механическими, словно он был поглощён какой-то мыслью: открыл навесной шкаф, достал стакан, налил воды из бутылки. Итан жадно следил, как он пьёт и его кадык ритмично двигается под гладкой кожей шеи, как напряжена правая рука, которой мистер Гудфелла опирается на стол. Он с силой зажмурился, не позволяя взгляду сползти ниже — и без того возбуждение зашкаливало, отдавая болью в паху, — снова посмотрел на лицо. Вертикальная складка между тёмных росчерков бровей выдавала озадаченность и усталость, которые накатывают обычно после принятия нелёгкого решения — вроде бы всё правильно, но вместо облегчения испытываешь лишь смирение. Мистер Гудфелла, словно почувствовав чужой пристальный взгляд, глянул туда, где в тени дерева прятался Итан, заставляя его задержать дыхание. Итану показалось, что он сумел различить в серых глазах тоску, подался было вперёд в необъяснимом желании обнять, но мистер Гудфелла тряхнул головой, будто отмахивался от непрошенного вмешательства. В следующую секунду тот усмехнулся, тепло, по-доброму, и в голове у Итана всплыло: «…Я уверен, что даже спустя время в сегодняшнем вечере мне не захочется менять ничего».       Свет в окне погас. Итан наконец смог дышать. Плечи поникли, и он без сил прислонился спиной к стволу дерева. Сердце продолжало загнанно колотиться, теперь уже от разочарования. Казалось бы, чего проще — запрыгнуть к кому-то в постель. А если не хочется на раз? Если рядом с таким человеком, как мистер Гудфелла, становишься жадным до пафосного «всё или ничего». Плюс не стоит забывать о том, что встречу с Итаном перевели в разряд воспоминаний, слава богу, хороших. Так кто он такой, чтобы навязывать незнакомому человеку свои хотелки?       Автобус до Норфолка отправлялся в шесть тридцать утра. Итан занял своё место, будто куль, привалился плечом к окну — бессонная ночь давала о себе знать. Он зевнул, покрутился, устраиваясь удобнее, и прикрыл глаза. Отец, хоть и не пришёл провожать его на автобусную станцию, всё утро до отъезда ходил по дому за Итаном хвостом, пока он закидывал в сумку, больше похожую на баул, последние вещи, и практически на выходе сунул сыну в руку перетянутый резинкой увесистый рулон долларов:       — Знаю, что ты уже умудрился найти там работу, но лишним не будет, — единственное, что выдавил из себя Прайс-старший вместо напутственных слов.       Мерный рокот работающего двигателя смешивался с отдалённым шелестом океана и вскриками наглых чаек. Кадры воспоминаний мелькали, сменяя друг друга, как в калейдоскопе. Дюны, абрис рифов на горизонте, дом мистера Никсона… Последнее, что Итан увидел прежде, чем полностью погрузиться в сон, это улыбка мистера Гудфелла, сидящего рядом с ним на песке и жадно слушающего рассказ о «кладбище Атлантики», которое, оказывается, легко забирает не только корабли, но и человеческие сердца…