The Sun of the Sea

За одним из водопадов пряталась небольшая пещера. Глазастый Кёджуро заметил её ещё в самом начале, пока Аказа возился на берегу. И теперь, когда ластившийся к нему нингё сообщил об этом, тихо урча ему в губы, не оставалось никаких сомнений в том, что златогривый хитрец был куда менее наивным, чем казался на первый взгляд. В то время как сам Аказа витал где-то в своих фантазиях, параллельно облизывая взглядом заходящего всё дальше мужчину, тот уже всё придумал и продумал. С большой неохотой отстранившись от пышущего жаром получеловеческого тела, Аказа вернулся на берег, чтобы забрать вещи, после чего осторожно побрёл по отмели, огибающей водоём по всему периметру. Кёджуро уже ждал его неподалёку от нужного им водопада. Держался за один из выглядывающих из-под воды камней, на который и забрался, стоило пирату приблизиться. Ждал, чтобы устроить представление. Первыми сошли полупрозрачные плавники, растаяв, словно лёд на раскалённом песке. Чешуя не заставила себя ждать. Аказа во все глаза смотрел, как идеальный золотой узор меняет форму и теряет чёткие очертания. Чешуйки стремительно сливались друг с другом, стекая вместе с водой вниз и обнажая обычную человеческую кожу. Переместив свёрнутые в ком пожитки на левое плечо и придержав их одной рукой, второй Аказа коснулся бедра Кёджуро и переместил ладонь к колену. — У вас что… — он почувствовал себя глупой обезьяной ещё с первых слов, но решил договорить. — Просто ноги внутри? Сошедшая чешуя — вернее, та однородная, сверкающая золотом масса, в которую она превратилась, — растворялась в воде, как соль. Отняв руку от Кёджуро, Аказа попытался поймать исчезающие ошмётки, зачерпнув ладонью воду, но та пролилась сквозь пальцы уже чистой. Вода — основа всего. Так Кёджуро говорил. — Нет, конечно, — улыбнулся нингё, внимательно наблюдая за зачарованным пиратом. — Просто организм перестраивается очень быстро. — Это, должно быть, больно? Из одного хвоста — две ноги. Там ведь и связки костей меняются, и ещё много всего такого, что не поддавалось представлению. Но, пусть пират и не мог вообразить всех деталей, он несколько раз видел, как людям проводят ампутацию, а однажды во время одного из абордажей случайно располовинил своему противнику руку едва ли не по локоть. Кровищи было… Но ещё больше было ора. Конечно, естественные процессы в организме нингё и насильственные увечья — вещи всё-таки разные, и тем не менее… — Терпимо, — Кёджуро побултыхал ногами воду, по очереди согнув и разогнув обновлённые конечности, демонстрируя, что всё работает безупречно. — Я столько раз за последние месяцы этот трюк проворачивал, что уже почти не замечаю ничего. Аказа подумал, что с ним не были до конца честны. Его ладонь вновь очутилась на внешней стороне бедра Кёджуро. Склонившись, пират прижался губами к влажной коже, собрал языком несколько капель, задержался взглядом на ещё одном человеческом приобретении, что дожидалось его между ног нингё, и сглотнул. — Пойдём, — позвал он, выпрямляясь. — Иначе ещё немного, и я возьму тебя прямо здесь. И лишь после того, как они миновали водопад, аккуратно протиснувшись между ревущей белой стеной и грубой скалой, и оказались в небольшом гроте, Кёджуро приблизился к Аказе вплотную, обвил его сзади руками, прижал к себе и произнёс на ухо: — Так уверен, что брать будешь ты? Между ягодиц упёрлось горячее, обжигающе жаркое, и Аказа подавил поднявшийся из груди стон только по одной-единственной причине. Не хотел сдаваться чарам нингё и уступать ему так просто. — Вопрос в другом — почему в этом не уверен ты? — отбросив вещи в сторону, он повернулся к Кёджуро. Тот взирал на него с ласковым снисхождением, словно владел каким-то тайным знанием, недоступным пирату. Этим знанием он и решил поделиться, невозмутимо выдав: — Потому что я вышел на сушу ради тебя. Последовавший поцелуй — нежное прикосновение к губам, словно вежливая просьба впустить дальше — почти что вскружил Аказе голову. В те несколько мгновений, пока он упивался блаженством, позволяя чужому языку делать у себя во рту всё, что заблагорассудится, в сознание прокралась мысль, что, быть может, Кёджуро действительно был способен очаровывать. А что?.. Если его младший брат обладал силой, которой любой кит бы позавидовал, вдруг и Кёджуро природа наградила диковинным талантом? Может, потому Аказу так к нему и тянуло? С самого первого дня. Может, в этом и крылся секрет его одержимости нингё? Нет, будь это правдой, Кёджуро бы наверняка воспользовался возможностью сбежать из плена «Паучьей лилии», околдовав старпома, который наведывался к нему каждый день, а то и по несколько раз за день. И да, Аказа был слишком уверен в чистоте собственных чувств, чтобы так легко поддаться предположению, которое едва не омрачило момент. Всё было по-настоящему, и он собирался это доказать. У Кёджуро имелась безраздельная власть над его сердцем, но никак не над волей. — Вышел, — согласился он, отстраняясь и беря чуть правее, прокладывая губами путь к уху через щёки, и скулы, и мокрые волосы. — Но ведь не чтобы заделать потомство, верно? Так что расслабься… Одной рукой он скользнул вниз между их телами, впервые касаясь Кёджуро обхватывающим, изучающим жестом. Другая добралась до его поясницы. Он уже успел узнать одно из слабых мест нингё. Одно слабое место и ещё одну маленькую слабость. — И получай удовольствие, Кё… — протянул он низким, бархатистым тоном, немного нараспев. Его пальцы медленно заскользили по изгибу позвоночника вверх-вниз, где-то совсем невесомо, где-то надавливая сильнее. По плечам и спине Кёджуро тут же расползлись мелкие мурашки, и Аказа ощутил нарастающее напряжение в плоти, греющей его ладонь. — Нечестно, — Кёджуро прислонился лбом ко лбу Аказы и судорожно вздохнул. — Сегодня я возьму от тебя всё. В следующий раз это сделаешь ты. Честнее некуда. Всё или ничего. Этим правилом он руководствовался по жизни: когда в детстве рискнул всем, отправившись в море с концами; когда кинулся в самую гущу абордажного боя в первый раз; когда решился вступить в команду самого безжалостного капитана из ныне живущих; когда спускал все деньги за игральным столом… и иногда это окупалось с лихвой. И ещё во множестве всяких «когда». Сейчас, правда, это правило не совсем подходило ситуации. Аказа был готов принять только всё. Отдать — тоже. А ничего переставало существовать как понятие, когда рядом находился Кёджуро. Они расстелили одежду на полу грота, каменном и неровном. Расстелили кое-как, потому что слишком торопились вернуться друг к другу — чтобы кожа к коже, чтобы снова тепло. Аказа устроился между ног улёгшегося на спину Кёджуро, и его руки тут же разбежались. Хотелось всего и сразу. Провести по всей длине ног, огладить тугие мышцы живота, обхватить крепкую грудь и подразнить твердеющие соски. Впиться в изящную шею, влажно блестевшую в тусклом свете, что пробивался сквозь завесу ревущего потока, и оставить темнеющие следы своего поклонения этому божественному существу. А затем искусать жадными поцелуями губы. Аказа осуществил всё задуманное. Одарил вниманием каждый доступный участок тянущегося к нему тела — загладил, заласкал, исцеловал. Заставил Кёджуро жалобно заскулить, когда мягко, но настойчиво вжался в его пах своим, сталкивая эрекции и притираясь. И лишь после того, как этот сладостный звук сорвался с губ зажмурившегося Кёджуро, спустился ниже, взяв его впечатляющих размеров член сначала в свою ладонь, а затем в рот. Кёджуро был крупнее, с какой стороны ни взгляни. Даже как-то несправедливо, что нингё, который бóльшую часть жизни проводил с хвостом, природа одарила таким достоинством. Но укол зависти был совсем мимолётным — быстро сменился предвкушением будущих ощущений и наслаждением нынешними. Аказа полизал у основания, дразня, и медленно повёл языком вверх, время от времени прерываясь, чтобы оставить на тонкой коже поцелуй. Последний из них пришёлся на головку, розовую и блестящую естественной смазкой. Кёджуро протянул руку, приминая розовые волосы на затылке, чуть приподнял таз, выказывая нетерпение, и Аказа покорно приоткрыл рот, впуская. Но не спеша вобрать в себя сразу всю длину. Ему нужно было привыкнуть — всё-таки куда чаще он делил ложе с женщинами, чем с мужчинами, да и в последнем случае это был он, кого ублажали. У самого Аказы прежде никогда не возникало желания встать перед кем-либо на колени, чтобы доставить удовольствие. Нужно было привыкнуть, а ещё хотелось немного помучить любовника. Вырвать из его груди кое-что сокровенное и пьянящее. Ведь Кёджуро был не единственным, кому нравилось слышать своё имя. За шумом падающей снаружи воды глубокое дыхание нингё и разлетающееся по пещере эхо его стонов звучали словно в тумане, но Аказа чувствовал. Требовательные пальцы, зарывающиеся в короткие пряди волос; взмывающие навстречу его рту движения, когда Кё не хватало скорости или глубины; с готовностью раскрывающиеся шире ноги, когда Аказа, вдоволь наигравшись языком с головкой, вновь опускался ниже, беря больше. До победной точки оставалось всего ничего, когда Кёджуро, наконец, позвал его по имени. С надрывом и вибрирующим исступлением в голосе. И Аказа сжалился. Задержал дыхание, как перед прыжком в воду, и добрал последние сантиметры. Замер на несколько мгновений, резко скользнул губами обратно вверх и мерно задвигался по горячему органу, заключив основание в тесное кольцо пальцев. Руки Кёджуро то исчезали с его головы, то возвращались вновь, словно он не мог решить, куда их деть. Словно не понимал, за что схватиться. Словно твёрдый пол пещеры был недостаточной опорой. А когда Аказа наконец выпустил мокрый член изо рта и разогнул спину, он увидел самую прекрасную картину в своей жизни. Кёджуро лежал, изогнувшись в спине, его рельефная грудь вздымалась, лицо горело румянцем, глаза блестели вожделением и выступившими слезами, а с губ так и не сошла оставленная Аказой припухлость, потому что нингё теперь сам кусал себя за нижнюю… пока его пальцы мяли тёмный сосок. — Видел бы ты себя сейчас, — в благоговении выдохнул Аказа, нависая над ним. Согнутая в локте левая рука рухнула в нескольких сантиметрах от размётанных по ткани огненных прядей, правая так и осталась внизу, чтобы завершить то, что Аказа начал ртом. Кёджуро ничего не ответил, только проронил что-то бессвязное и облизал губы, провоцируя Аказу на новый поцелуй. Голодный и безжалостный — как ускоряющиеся движения ладони по покрытому слюной члену. Несдержанный — как громкий стон, пролившийся в него вместе с чужим дыханием в момент, когда в его согнутые пальцы пролилось густое семя. Аказа во все глаза любовался, как эйфория преображает лицо Кёджуро, и старался запечатлеть в своей памяти каждое, даже малейшее изменение его выражения. — Мы ещё не закончили, — сказал он, аккуратно пробираясь смазанными пальцами между ягодицами Кё. Нингё пьяно заморгал, ненадолго фокусируясь на пирате, но затем вновь утонул в нахлынувших и, как надеялся Аказа, совершенно новых для себя ощущениях, когда первый палец, совершив несколько подготовительных кругов у узкого входа, погрузился внутрь на фалангу. Шею пирата настойчиво обвили и потянули вниз сильные руки, однако последовавшее нельзя было назвать поцелуями. Аказа просто ловил рваное, горячее дыхание Кёджуро, который вздрагивал всякий раз, стоило пирату продвинуться глубже, растянуть больше или толкнуться в правильную точку. Это было то ещё испытание для выдержки Аказы. Томительное напряжение в собственном члене с каждой минутой становилось всё невыносимее. Ещё когда его рот был занят Кёджуро, он не раз трогал себя, но неизменно бросал, желая дождаться момента, когда вместо своей руки его измученный ожиданием орган сожмёт жар чужого нутра. Тот самый, что сейчас обволакивал его пальцы, с каждым новым погружением двигающиеся всё плавнее и легче. — Нет… — всё ещё тяжело дыша, произнёс Кёджуро, когда Аказа выпутался из его цепких объятий и выскользнул из растянутого входа. Сперва пират решил, что последнее и стало проблемой — и секунды не прошло, а нингё уже затосковал по нему. Но, когда он, потянувшись к мешку, чтобы достать оттуда коробок с мазью, принялся заверять завозившегося Кёджуро, что всё в порядке, и предупредил, чтобы готовился к большему, тот неожиданно приподнялся сначала на локтях, а затем и вовсе сел, произнеся уже чётче и осознаннее: — Нет. Сума же сказала… Имя одной из жён Узуя прозвучало как будто бы на чужеземном языке. Впрочем, так было бы с любым именем, которое не принадлежало никому из них двоих. Аказа аж на мгновение-другое замер, впав в ступор и не понимая, как так вышло, что в такой важный момент в мыслях Кёджуро очутилась Сума. Сума. Кёджуро должен был думать только о нём, об Аказе. Это его имя должно было держаться на губах нингё, не стихая. Это ему он не должен был отказывать. Не сейчас, не здесь. А он сказал «нет». Пока Аказа преодолевал замешательство, Кёджуро уже обогнул его на чуть подрагивающих коленях, взял за плечи и надавил, заставляя лечь на освободившееся место. — У тебя рана, швы, — пояснил он, усаживаясь сверху. — Сума говорила не перенапрягаться. Каждое произнесённое слово будто всё сильнее приводило Кёджуро в чувства — жесты обрели уверенность, на лицо вернулась сосредоточенность. Он живо раскрыл края мешка, вынул деревянный коробок и отвернул плоскую крышку. Мысль о том, что он собрался обрабатывать ему зашитую рану, выбило из головы вместе с остальными, как только густая масса коснулась члена. Мазь не была холодной, но разгорячённую кожу лизнуло прохладой, которая, впрочем, быстро растворилась, когда Кёджуро принялся раскатывать её по всей длине, согревая. Инициативность нингё оказалась намного, намного приятнее, чем Аказа мог себе представить. Видеть его на себе, ощущать перемещающийся вес его тела — всё это превосходило каждую из фантазий пирата о том, как он сгибает Кё пополам под собой и овладевает им. Поэтому он расслабился и полностью доверился. Кёджуро приподнялся на коленях, немного подвинулся выше и опустился на обильно смазанную головку почти вслепую — горящий живым пламенем взгляд был прикован к лицу любовника. Аказа затаил дыхание, его ладони легли на раскрытые бёдра нингё, огладили снизу вверх и задержались на дугообразных косточках по бокам. Пальцы вжались в гладкую кожу, вдавились сильнее, вплавились до побеления, и лишь сейчас Аказа понял, каково было Кёджуро ещё совсем недавно. Держаться за что-то было действительно необходимо, иначе дурман, тяжеловесно стелившийся поверх мыслей, лишил бы всякой способности соображать, а значит — запоминать каждое мгновение во всём его великолепии. А Аказа хотел запомнить всё. Никакого ничего. Только всё. Хотел запомнить плавное скольжение по своему члену — самое первое, а потому такое осторожное. И все эти тягучие секунды, пока Кёджуро, уперевшись руками в грудь Аказы и тактильно слушая его сердцебиение, чего-то ждал, немного покачивая тазом из стороны в сторону. Привыкал. Приноравливался. Память всё ещё была на его стороне, жадно впитывая окружающие звуки — набирающие громкость влажные шлепки и вздохи; запахи, среди которых всё ярче пробивался тот, что был рождён сплетением раскалённых страстью тел; и ощущения — противостояние всеобъемлющей нежности и свирепой ненасытности. Кёджуро был как океан. То накрывал его мягкими волнами, забирая в самую глубину, то обрушивался разбушевавшейся стихией, двигаясь размашисто, почти жестоко. В один из таких моментов память Аказу и подвела. И он сорвался с обрыва прямо в этот океан. Поднял свой корпус, оттолкнувшись от смятых одежд согнутыми локтями, и едва ли не с размаху врезался в Кё, прижимаясь к нему, прижимая к себе, помогая держать темп и напор именно таким — срывающим крышу. Как под шквалистым ветром. Глаза застелило пляшущими огнями, и он, найдя губы Кёджуро своими, прикрыл веки, самозабвенно вливаясь в лихорадочное единение их тел. Единение отчаянное, как в последний раз. Были объятия — сумбурные и жаждущие. Были поцелуи — череда укусов и долгих ласк, крадущих воздух. Имена тоже были — лоскутами слогов, звериным рычанием, жалобными всхлипами. И было тепло, разливающееся снаружи и внутри. А затем океан присмирел. Высокие волны улеглись, успокоились, прильнули ласковым прибоем, и только чужое сумасшедшее сердцебиение ощущалось на своей груди, в которой точно так же грохотало уже собственное сердце. Кёджуро обмяк, обессиленно подавшись вперёд, устроив голову на плече Аказы и зарывшись носом в изгиб его шеи. Чувствуя на своих ключицах горячее дыхание, пират от всей души стиснул расслабленные ягодицы. Наверняка совсем скоро там проступят следы от его пальцев. Интересно, скроет ли их хвост? Уголок губ дёрнулся вверх, когда он представил, каким мог бы стать такой узор на золотой чешуе. Должно быть, он при этом ещё и довольно усмехнулся. Безвольно следующий послеоргазменному течению, циркулирующему по его телу и туманящему сознание, сам Аказа этого не заметил, однако заметил Кёджуро, который тут же вскинул голову: — Ты чего? — нингё внимательно всматривался в его лицо, ища подсказку. — Ничего, — протянул Аказа, а когда в ответ наткнулся на хмурое выражение, улыбнулся. — Просто представил, как бы сияли отпечатки моих рук на твоём золотом заду. Аккурат вокруг плавника. Кёджуро зашипел, как кот, которому наступили на хвост, но Аказа нисколько не испугался — сразу было понятно, что это не всерьёз. Повалив пирата обратно в их импровизированное гнездо из одежды, нингё клюнул его в губы, а затем лёг рядом, обнял, закинул одну ногу на любовника и удовлетворённо вздохнул. Аказа ещё никогда не был счастлив, как сейчас, в этом крошечном гроте, скрытом от всего мира за шумной стеной из воды. — Вечность бы здесь с тобой провёл, — проговорил он, гладя Кёджуро между лопаток. Нингё благодарно промурчал что-то, притираясь сильнее, но затем заметил: — Если останемся здесь, то не сможем отправиться за Морским Солнцем! — Мне оно не нужно, — Аказа нисколько не лукавил. — Своё Солнце я уже нашёл.