Первый и последний

Короткий, но звонкий щелчок зажигалки в безмолвной ночной тишине, словно пушечный залп посреди тихого поля. Высеченное пламя переселяется на слегка помятую сигарету, сжимаемую чуть дрожащими тонкими пальцами с кучей металлических колец, и по пустому балкону после первой же затяжки разносятся клубы дыма — мутного, как и сознание курящего, что так противоречиво проясняется в холоде, загоняемом улицей к обогретому человеческому убежищу. На часах 2:30. Бомгю гипнотизирует светящиеся цифры будильника на прикроватной тумбочке, а затем переводит взгляд на Субина, одиноко сопящего в их широкой постели. Тот морщится во сне, словно через закрытую балконную дверь чувствуя запах ненавистных сигарет, и Бомгю поджимает губы, дыша прерывисто и тяжело. Он и сам не помнит, как начал курить. Помнит только искажённое досадой лицо Субина, застукавшего его в ванной с уже выкуренной сигаретой, и как пообещал ему впредь курить исключительно на балконе. Хотя, вообще-то, хотелось пообещать и вовсе бросить поганую привычку, но Бомгю никогда не даёт обещаний, которые не может выполнить. Откуда-то снизу, с улицы, резко раздаётся звук разбившегося стекла. Бомгю безразлично выглядывает наружу и видит парочку, в которой девушка тщетно пытается затащить домой пьяного парня, не в силах поднять его с бордюра, на котором тот сидит, шатаясь, и в конце концов падает на осколки бутылки рядом. Когда ночную тишину сотрясает короткий крик, Бомгю уже сам сидит на полу балкона, прислонившись спиной к стене и закуривая вторую сигарету, а по щеке рядом с грустно улыбающимися губами скользит обжигающая слеза: увиденная картина напомнила парню его самого и Субина, который уже третий месяц пытается выудить из Бомгю причины его никчёмного состояния и хоть как-то помочь, но безуспешно. Он твёрдо уверен, что в состоянии и сам справиться со своими проблемами. Правда вот уверенность эта с каждым днём становится всё расплывчатее. Встаёт с холодного пола Бомгю уже с первыми лучами солнца. Они забиваются к нему на балкон через стёкла, но он не готов делить своё укромное место с кем-то ещё и, швырнув опустевшую пачку из-под сигарет в открытое окно, уходит обратно в комнату. Аккуратно, стараясь не шуметь, он ложится рядом с Субином, нырнув под одеяло, и обнимает его замёрзшими руками, утыкаясь в спину и тут же проваливаясь в беспокойную дрёму. Конечно, он даже не подозревает, что Субин в этот момент совсем не спит. А когда спиной он начинает чувствовать чужие слёзы, то в принципе теряет всякую надежду заснуть в этот остаток ночи, потому что сердце от переживаний готово разорваться на куски. Но, увы, всё, чего он может добиться от Бомгю — лишь удушающий запах его сигарет и совершенно никаких ответов, кроме заезженного «Не бери в голову, я в порядке». И пока он сам не решит что-то рассказать — пытаться бесполезно, потому что Бомгю привык всё и всегда держать только в себе.

***

— Сильно замёрз ночью? — интересуется с утра за завтраком Субин. Впрочем, чашку горького чёрного кофе у Бомгю сложно назвать полноценным завтраком. — Нет, — лжёт. Субин видит это по глазам, а Бомгю пытается убедить в этом хотя бы самого себя. — В следующий раз надень, пожалуйста, поверх что-нибудь тёплое, — вздыхает Субин, пока сердце снова щемит от беспокойства. Бомгю хочется искренне расплакаться от его заботы, но он почему-то твёрдо уверен, что не заслуживает её. И позволяет он себе эти слёзы только тогда, когда Субин уходит на смену в больницу, где у него наконец выдалось не ночное дежурство. Фельдшером быть тяжело, и Бомгю всё ещё не понимает, как у Субина остаются хоть какие-то силы и на него каждый раз, когда он возвращается домой. Снова балкон. Снова сигарета с едким дымом, снова расползающийся по лёгким яд, что медленно и верно травит организм, но Бомгю всё равно. В тумане дыма он снова пытается потеряться и уйти от реальности, однако даже сигареты отчего-то решают сдать позиции, и Бомгю заходится бесшумным плачем, содрогаясь плечами. Что-то в нём переклинило ещё два с половиной месяца назад: быть может, то виновата сессия с вытрепавшим нервы красным дипломом, после защиты которого Бомгю чуть не упал в обморок, а может, он просто сломался, как ломаются старые механизмы, не подлежащие ремонту… Однако же суть одна: что-то в Бомгю щёлкнуло и переключило его состояние в минусовое, но тумблер этот он найти так и не смог, сколько ни пытался. А мелкие, но такие болезненные неприятности, которые случались с ним каждый день да через день, только больше подтолкнули его к пропасти, и финальным после потери питомца, ссоры с родителями и десятков проваленных собеседований стало удаление его аккаунта в соцсети, где он делился своим творчеством — авторскими стихами с безумно глубоким смыслом и невероятной яркостью слов. Стихов Бомгю больше не пишет — к великому сожалению Субина, который любит их больше всего на свете и даже не подозревает, что творится на душе у его самого близкого и любимого человека. Всё, что он может — это просто быть рядом, заботиться и любить его. Любить любым, сколь сильно бы он ни страдал и каким понурым бы ни был, ведь он всё ещё тот Бомгю, в которого он влюбился три с лишним года назад и до сих пор ни на йоту к нему не остыл. Бомгю действительно хочется верить, что чувства Субина искреннее церковных исповедей и крепче металла, и он понимает это, но страх того, что он однажды не выдержит его страданий и уйдёт, не покидает его ни на день. Хлопок закрывшейся двери вырывает Бомгю из мутного, словно загрязнённая река, потока мыслей: вернулся Субин. Но не успевает он до конца осознать это и встать, чтобы выйти к нему, как на его плечи опускается тёплый полосатый плед, а щёку согревают поцелуем родные губы. — С возвращением, — шепчет Бомгю, украдкой вытирая ещё не высохшие слёзы. Субин не отвечает: лишь садится рядом и обнимает крепко, пока младший ладонью водит по воздуху, развеивая клубы дыма, который старший терпеть не может. — Не волнуйся, мне не мешает, — останавливает его Субин, и Бомгю на минуту забывает, как дышать, потому что всё внутри сковывают тиски чувств к этому человеку. К человеку, которого, как ему кажется, он тоже не заслуживает, как и его безмерной заботы. Весь вечер они так и проводят на балконе в обнимку, даже не поужинав, и Бомгю снова ощущает беспочвенное чувство вины. Голодать ему не привыкать — уже и так похудел на два размера из-за этого, но Субину нужно питаться много и сытно из-за тяжёлой работы, а он сидит рядом с ним вместо того, чтобы пополнять запасы потраченной энергии. — Тебе нужно поесть, — шепчет Бомгю, пытаясь подняться на негнущихся ногах. — Я ел на работе, — отмахивается с улыбкой Субин, помогая ему встать. — Не беспокойся. Бомгю смотрит на него и всё, что видит — это бескрайнюю теплоту и бездонный океан чувств, но что-то внутри всё ещё не отпускает и никак не освобождает от гнетущих оков. Разве что только немного притупляется, пока Субин целует его глубоко и напористо и уводит с холодного балкона. Ослабевает на время, когда их окутывает тепло квартиры и жар откровенных прикосновений, тел друг друга и окутывающего их пламени страсти. Они загораются им и слепо доверяют себя друг другу. Одежда в забытьи теряется на полу, а постель безбожно мнётся, пока комнату наполняют несдержанные стоны. Бомгю снова живой и открытый перед Субином, который шепчет в краснеющее ушко похвалу и нежности, и снова чувствует свободу и лёгкость. Так же, как Субин наполняет его с каждым толчком, они наполняют его увядающую душу, заставляя забыть о клюющих сердце изнутри чёрных воронах, что так жадно лакомятся ещё тёплой плотью. Но тем больнее после этого миража света возвращаться в омут непроглядной тьмы, которая утягивает Бомгю в свои объятия, соперничая с Субином, в чьих руках он млеет от послеоргазменной неги. Она не упускает своего шанса, когда тот встаёт и уходит, чтобы заварить чай с голубикой на двоих, и душит Бомгю до слёз, которые в панике бросается утирать Субин, вернувшись в комнату. — Тебе не помочь мне, Су, — тихо шепчет Бомгю, перехватывая его руку и сплетая пальцы. — Я… — Будешь в порядке, — совершенно по-другому заканчивает за него фразу Субин и сам стоически сдерживает слёзы, до последнего стремясь быть сильным рядом с Бомгю. — Ты непременно будешь в порядке. Ничто не вечно, милый, ни день, ни ночь, ни радость, ни печаль, ни боль… И у тебя всё обязательно пройдёт, слышишь, солнце? Солнце. Бомгю и сам действительно мог назвать себя солнцем, но лишь раньше, потому что давно уже перестал им быть, превратившись в луну и повернувшись тёмной стороной наружу. И тот факт, что Субин назвал его солнцем, как называл с самого первого дня встречи… На минуту это даже даёт Бомгю тусклую надежду, но её тут же рушат в щепки хлопками своих жёстких крыльев беспощадные чёрные вороны, бередящие сердце. — Слышу, — только и отвечает он, беря из рук Субина свою любимую кружку с фотопечатью, где красуется их счастливое селфи, и отпивает горячий чай с голубикой, безэмоционально глядя в стену напротив. Мобильный Субина неожиданно заходится раздражающе громкой мелодией звонка, сотрясая вечернюю тишину. Парень подрывается с места и отвечает взволнованно, а затем с тяжёлым вздохом на что-то соглашается. Бомгю понимает: сейчас он уйдёт на дежурство, чтобы провести очередную бессонную ночь вдали от него, но что будет с ним самим — боится даже представить. Чай в кружке старшего так и остаётся недопитым. Субин бесконечно долго извиняется перед Бомгю, но тот только давит из себя улыбку и провожает спешащего парня до двери, с хлопком которой внутри рвётся последняя нить, удерживающая его в относительно трезвом сознании. Ни на балкон, ни в комнату Бомгю не возвращается: в них всё напоминает о Субине, а особенно — чай с голубикой, который пахнет их встречей и волнением первой любви, которую они несли рука об руку через все совместные годы. Утирая вновь хлынувшие без причины слёзы, Бомгю берёт из кармана куртки пачку сигарет с зажигалкой, скидывает с себя прямо в коридоре одеяло, в которое кутался до сих пор, и уходит в ванную. Курит безбожно долго и яро, заходясь в истерике от того, что не заслужил Субина и его любви, что давно лишился права быть рядом с ним, мысленно прося просто оставить его одного в попытках справиться с навалившейся тяжким грузом напастью… И даже шум воды, зачем-то наполняющей ванну, в которой сидит Бомгю, не в силах заглушить его навязчивые мысли, а когда взгляд падает на стоящую неподалёку бритву, бессильны становятся даже сигареты. Руки тянутся прежде, чем Бомгю успевает хоть что-то подумать. Кое-как он выдирает лезвие, порезав пальцы, но ему на это слишком наплевать. Расфокусированным взглядом он рассматривает острый кусок металла, вертя его в окровавленных пальцах, а затем с силой полосует по собственной руке, дёргаясь и вскрикивая от боли. — Прости, Субин, — плачет Бомгю, обжигая себе щёки и подбородок горячими слезами, и с ещё большей силой делает второй порез — поперёк первого, рисуя этим на себе кровоточащий крест. — Ты заслуживаешь лучшего, чем я. И вновь он рассекает себе кожу, проходясь по ней холодным металлическим остриём. Бесконечно корит себя, обзывая ничтожеством, делает порезы крестами, словно оставляя собственноручные позорные метки и намеренно не трогая вены, чтобы не прекращать мучения. Кричит от боли, но не останавливается, а в перерывах тушит об себя сигареты, выкидывая окурки прямо в воду, и закуривает снова. И когда в ванной становится уже не продохнуть от сигаретного дыма, а вода, что вот-вот прольётся за края, окрашивается в пугающий красный, еле двигающиеся руки Бомгю устало опускаются вместе с веками, из-под которых всё ещё льются слёзы, а потом параллельно с резкой болью в груди затихает почти до нуля и тяжёлое, прерывистое дыхание. Из звуков остаётся лишь неизменный шум воды.

***

Час за часом тянется время на дежурстве Субина, но по его ощущениям проходит уже лет двести: никогда ещё минуты не тянулись для него на работе так долго. В первый и, как он надеется, в последний раз ему так беспокойно на службе, что он даже ни разу не перекусывает за всю эту долгую ночь. И когда он уже надеется побыстрее отправиться домой, видя предвестники скорого конца смены в виде первых солнечных лучей, раздаётся тревожный звонок, заставляющий Субина и его коллег моментально стряхнуть с себя остатки дрёмы. Звонок от аварийной службы. Человек без сознания. Субин морально готовится к худшему, но когда слышит собственный адрес — едва не седеет на всю голову. Бросив всё, он пулей мчит в карету скорой и криками подгоняет остальных членов бригады. Уже через несколько секунд они выезжают, и даже путь длиной в восемь минут кажется Субину невыносимой вечностью, однако всё то, что ему приходится пережить дальше, он едва ли когда-то сумеет выбросить из памяти. Потому что Бомгю, лежащий в кровавой воде задымлённой ванной с мелкими ожогами и изрезанными руками, — даже не худшее, что себе представлял Субин, потому что на такое его фантазия и вовсе не способна. Не помня себя от ужаса, он со слезами и на дрожащих руках выносит его хрупкое, исхудалое и истерзанное им самим же тело и в отчаянии бьётся над его реанимацией, а в ушах без конца повторяется звук работающих дефибрилляторов. Разряд. Разряд. Разряд...

***

Всё кругом мутное, словно сигаретный дым, которым Бомгю постоянно затягивался, и он не может ничего разглядеть даже на свету. Он не может ни сориентироваться в пространстве, ни понять, что происходит, а в памяти полный провал. Всё, что он помнит — кровавую ванну, кресты на руках от лезвия и обморок, в который провалился впервые за всю свою жизнь. — Какого дьявола... — шепчет Бомгю, когда завеса перед ним проясняется и его взору открывается его же собственная жизнь. С разницей, правда, в том, что он никак не может понять, почему чувствует себя наблюдателем, а не тем, кто в ней живёт. Вроде бы и квартира на месте, и Субин сидит под боком, и даже сигареты... Которые он выбрасывает. Они летят в окно, следом летит зажигалка, но всё это словно делает не сам Бомгю, а кто-то другой за него. Однако... Стоит только улететь сигаретам, как он чувствует, будто внутри от сердца что-то отцепилось и облегчило его ношу. Бомгю не понимает, что происходит. Он также не понимает, почему картины начинают меняться, а он сам как будто летит через неведомые ему дали, в которых каждый раз видит что-то из своей жизни — как ему ярко улыбается Субин, как стынет в двух кружках чай с голубикой, как хлопает входная дверь и Бомгю встречает Субина со смены, как они смеются вместе над каким-то дурацким фильмом, как гуляют вместе где-то у реки, как пьют кофе прямо в постели, как занимаются любовью, как спят в выходной до обеда в обнимку... На глаза наворачиваются слёзы, и с каждым сменившимся кадром Бомгю летит будто выше и выше. Он словно заново проживает всё то, что видит, чувствует от и до каждый момент, пока едва различимо слышит где-то на задворках сознания до боли знакомый голос, рассказывающий ему о них двоих. Он то появляется, то затихает, а вместе с ним — и все картинки, что видит Бомгю. Видит, слышит и чувствует. А ещё чувствует, как утекает из него вся тьма, что переполняла ещё совсем недавно, и пускай раны агрессивно кровоточат — он почему-то вдруг становится твёрдо уверенным в том, что и это у него пройдёт. Солнце. Ты непременно будешь в порядке. У тебя всё обязательно пройдёт, слышишь, солнце? Голова неожиданно гудит от зазвеневших в ней эхом фраз, засевших когда-то глубоко в сердце, и картинки вокруг куда-то исчезают. Отчего-то Бомгю понимает, что дальше что-то сделать нужно уже ему. Он смотрит вокруг. Смотрит на свои руки, на которых нет ни следа от лезвий и сигаретных ожогов. Снова оглядывается и замечает, что теперь рядом тянется цепочка самых ужасных воспоминаний — совсем недавних, и понимает, что не желает больше видеть это. Никогда. И всё, на что хватает его сил — начать разбивать эти бескрайние ленты собственными руками. Бомгю лупит кулаками по ним, ловит, разрывает на части со всеми своими эмоциями, понимая наконец, что в той, в его жизни, им не место. Это не жизнь Бомгю, а лишь подобие на неё, запятнанное чем-то мерзким. Настоящая его жизнь — там, где есть Субин, который любит его, который всегда был и будет рядом, что бы ни произошло, который принимает его со всеми слабостями и проблемами и который всегда готов ему помочь, но не сможет этого сделать, пока Бомгю сам не протянет ему руку в ответ. И как только он думает об этом, всё внутри тут же встаёт на свои места, а ужасные воспоминания заканчиваются, как ночной кошмар... Кошмар. Бомгю это кажется чем-то подобным озарению, ведь он действительно будто спал всё это время и был сам не свой. Но раз это кошмар, раз это сон, то... Не должен ли тогда Бомгю проснуться?

***

Врываясь в тёплую палату, утренний ветер треплет занавески на больничном окне, а затем летит к задремавшему прямо на маленьком неудобном стуле Субину. Тот морщится: не то от неожиданной волны прохлады, не то от усталости в затёкшем теле, и через силу заставляет себя подняться. — Доброе утро, — шепчет он Бомгю, надеясь, что он его всё же слышит. Слёзы Субин не сдерживает (всё равно не перед кем), и они парой горячих капель падают на руку младшего, лежащую в его ладони. Субин её почти не отпускает вот уже две недели — всё то время, что Бомгю находится в коме. Врачи делают всё возможное, но динамики ноль, и Субин, будучи и сам врачом, прекрасно понимает, что тут на всё воля судьбы. Но надеяться не перестаёт, а потому вне смен каждую свободную минуту, включая и ночи, проводит рядом с Бомгю и разговаривает с ним. Он рассказывает ему о жизни — о той, что была у них до всего того, что с ним случилось, о той, где они были счастливы... Об их жизни. И о том, что, какая бы она ни была дальше, он готов принять любой исход, главное, чтобы Бомгю был рядом. Слёзы Субин всё же вытирает. Не хочется лить их прямо на Бомгю, но когда он хочет стереть капли с его кожи, ему на миг чудится, будто парень дёргает рукой в том самом месте, куда обронил свои слёзы Субин. Он не верит глазам, часто моргая и списывая всё на недосып, но в реальность его выводит писк аппаратов, фиксирующих изменения пульса и дыхания. — Господи! — восклицает Субин, опускаясь на колени у кровати и крепче сжимая руку Бомгю, и тот наконец открывает глаза. — Доброе утро, Су, — слегка хрипит он слабым голосом в ответ недавним словам, поворачиваясь в сторону Субина, и... Улыбается. — Бомгю... — всхлипывает Субин, поджимая дрожащие губы. — С возвращением, солнце. Они улыбаются, глядя друг на друга, и, хотя оба выглядят до ужаса помятыми и потрёпанными жизнью, они всё равно безумно рады увидеться снова после такой кошмарной разлуки. — Как ты? — тихо спрашивает Субин, поглаживая тонкие лохматые пряди. — Как зомби, — ворчит Бомгю, глубоко вдыхая и медленно, с удовольствием выдыхая свежий утренний воздух, заботливо внесённый ветром через открытое окно. — Но очень счастливый. Словно наконец-то выспался и отдохнул. — Не приведи господь никому такого отдыха... — отвечает Субин, качая головой: кажется, к нему вернулся старый добрый Бомгю с острым языком и шилом в одном месте, и он нагло соврёт, если скажет, что не рад этому. — Да уж, кошмары снились отменные, — морщится Бомгю, вспоминая ощущения, но сами кошмары из памяти не достаёт — ни к чему ему открывать этот ящик Пандоры. — Но надеюсь, что это было в первый и последний раз и больше никогда не повторится. И Субин наконец понимает, что речь на самом деле далеко не о сне. Он не знает, через что пришлось пройти Бомгю, чтобы всё преодолеть, не знает, видел ли он что-то в бессознательном состоянии и слышал ли, но надеется, что это действительно случилось с ними обоими в первый, но последний раз. Первый и последний раз, когда Бомгю довёл себя до селфхарма. Первый и последний, когда он упал в обморок и попал в кому. Первый и последний, когда он скрыл от Субина такую серьёзную душевную травму, и первый и последний раз, когда они оба дошли до кошмаров наяву, от которых, к счастью, всё-таки смогли очнуться. — Сигареты есть? — неожиданно спрашивает Бомгю, заставляя Субина удивлённо вытаращить глаза. — Да, но... — Выбрось, — с улыбкой перебивает его Бомгю, облегчённо вздыхая, и прикрывает глаза, чувствуя, как на душе действительно легчает, а всем внутренним ранам рядом с Субином суждено затянуться без грамма боли. — Считай, что я бросил. И курить, конечно, он тоже бросает в первый раз. В первый и, надеется, последний.