Dreams Come True

Уилбур ловит себя на том, что улыбается, глядя в никуда после того, как он изо всех сил пытался закрыть этот далеко-не-идеально сконструированный фургон, в котором он работал. День прошёл ровно также, как и все остальные, облачный и тёплый вечер среды, проведённый под запах мяса на гриле и обыденные полуденные подшучивания, проходящие между ним и Квакити. Несмотря на то, что эта среда была похожа на любой другой среднестатистический день, который у него проходил как в тумане, просто потому что не происходило ничего важного или стоящего, что бы это запоминать, сегодня Уилбур не мог избавиться от чувства, что за последнее время изменилось приличное количество вещей. Если не для Квакити, то хотя бы для него. Ранбу, похоже, тоже уловил это настроение благодаря легким постукиваниям и беззаботным вопрошаниям «Ты в норме?» с игривой улыбкой. В последнее время Уилбур стал сильно отвлекаться(если это вообще можно было так назвать) на вещи, о которых так любил грёзить его разум. Это уже начинало превращаться в предосудительное удовольствие: в периоды разочарования он начинает с головой уходить в воспоминания о Квакити. Квакити, Квакити, Квакити... Его имя на вкус как клубника. Могут ли имена иметь вкус? Если нет — это имя является исключением. Уилбур знал, что то, как Квакити настаивал на том, что он до ужаса слащавый, было лишь фасадом, но всё же были какие-то отличительные черты в том, как Квакити относился к нему. В то время как другие вели себя по-доброму по отношению к нему лишь когда пересиливали себя, будучи пронизанными страхом и отвращением, Квакити был просто… Другим. Квакити не боялся ненавидеть его, и Уилбур знал, что радость его смерти была только для того, чтобы преободрить его, и от одной мысли об этом его сердце вылетало из груди и устремлялось прямиком на седьмое небо. Он быстро признал что, как бы странно то ни звучало, но Квакити заставлял его чувствовать себя живым. Ранбу ушел около часа назад, и Уилбур изо всех сил пытался сосредоточиться на том, чтобы закрыть фургон. Но в один момент вместо этого он решил зажечь сигарету и высунуться из окна для принятия заказов, позволяя себе насладиться огнями, которые медленно, но верно начинали зажигаться по ту сторону границы Лас Невадас. Эта ночь сильно отличалась от других, теперь он может чувствовать, как его сердце бьется в груди, а дуновение ветра касается его щёк, и он со всей уверенностью чувствует себя настоящим. Уилбур так много думал, что сказать, чтобы выразить свою благодарность, но в итоге никак не может заставить себя сказать всё это в действительности. В основном из-за страха разрушить то, что у них сейчас было. Уилбур отчаянно нуждался во внимании Кью только для того, чтобы последний поощрил эти усилия тусклым, но подслащённым энтузиазмом. В какой-то степени он беспокоился, что энергия прекратится, как только он ошибётся, и в итоге его оттолкнут и проигнорируют. В этом одиночестве он неоднократно спотыкался о свою совесть и думал только о Квакити и одном Квакити. Он не хотел вновь проходить по уже протоптанной дороге, потому что все, чёрт возьми, знали, что происходило всякий раз, как он опускался так низко. Уилбур снова впадёт в иллюзию того, что он мёртв, и найдет созависимость в самых минимальных жестах, которые так много для него значат. Например, как Квакити заправляет волосы обратно в шапку, когда они падают, или как перья на его коже взволнованно трепещут, когда что-то идет по заранее выстроенному им плану, или как родинки разбросаны на его лице — словно звезды упавшие с неба и нашедшие себе пристанище на нём. Он был шедевром, и Уилбур не мог не смотреть на него, судорожно изучая каждый мазок кисти и запоминая его — разве можно его за это винить? Он готов умереть за него, и он охотно подставил бы своё сердце под сокрушительную тяжесть, если бы это было необходимо, это был бы не первый раз, когда он делал что-то подобное во имя страсти. Это было взаимовыгодно, это помогало ему чувствовать себя живым. Уилбуру хотелось лишь возможности озвучить свои мысли, не опасаясь при этом потерять соблазна, что охватил его горло. Он репетировал эту пьесу тысячу раз, пытался расписать её в письмах и сообщениях, но это никогда не могло сравниться с использованием своего голоса для чего-то полезного. Дым выходит из щели между его губами, ему хочется встать на колени и поклясться в своей верности, словно нищий богатому, продырявить колени своих единственных джинс в обмен на что-то, чему не грош цена. Может быть, это всё, в чём заключалась его сущность. Квакити, сегодня не тот день, когда я хотел бы драться. Сегодня не тот день, когда я хотел бы разжечь костёр и смотреть за тем, как ты разбираешься с учинённым мною беспорядком, сегодня я хочу поговорить. Никаких криков, скандалов и прочего. Я знаю, ты думаешь, что это ложь или очередной грязный трюк, который я проворачиваю, чтобы заставить тебя впустить меня в свою страну, но это не так. Кладу руку на сердце и надеюсь, что за блеф меня отправят обратно в адское лимбо, обещаю, я здесь не для того, чтобы пытаться обвести тебя вокруг пальца, принимай мои слова как хочешь, похорони их в своей памяти, если сочтёшь нужным, но выслушай меня. Я не могу больше соперничать с тобой, и я не знаю, что нашло на мою совесть, чтобы предпочесть прошлое волнению, но сегодня ты сильнее меня. Сегодня вечером твое эго в кои-то веки будет больше моего, у меня больше нет достоинства нажимать на кнопки на твоей спине, я выскажу своё мнение. Я каждый день не способен прощаться с тобой, когда ты уходишь, я возвращаюсь к тебе, потому что на самом деле не могу 'сполна насытиться'. Неважно, насколько сильно моё сердце бьется, когда ты искажаешь мое восприятие тебя во всех возможных направлениях, как бы я ни злился из-за того, что не могу прочесть тебя словно открытую книгу, я всегда буду думать о тебе как о самом красивом существе на земле. Ты красивее всего, что я когда-либо наблюдал в своей жизни, и чувствовать твоё сердцебиение рядом с моим было бы привилегий самой высшей чести, о которой только можно мечтать. Квакити, фантазия о том, как я держу тебя за руку в тишине комнаты, которую мы делим, вызывает у меня намного больший экстаз, чем воспоминание о тебе, когда твои руки обнимают мою шею- Момент слабости, который я принудительно пообещал забыть. Я провёл десятки бессонных ночей в мечтах о мире, который мы бы могли разделять в действительности, в котором мы могли бы вместе пробегаться глазами по списку продуктов на столе и пить кофе друг друга, не опасаясь, что мир помешает этому. Ты знаешь, что я человек нетерпеливый и решительный, и вне независимости от того, в какую сторону изменится твоё мнение обо мне после этого момента, я всё равно буду приползать к вам каждый раз. Ты — единственный свет в этой тёмной-тёмной комнате, а я отчаянный мотылек, стремящийся к твоей сущности, я сделаю все возможное, чтобы быть рядом с тобой, вместо того, чтобы стоять на коленях перед тобой и смотреть, как твои руки сжимаются в кулаки. В последние месяцы я тратил своё время на то, чтобы откопать имя и наследие твоего творения из-под моих сапог своими словами, но этот фасад зашёл далеко, и было бы глупо не признаться, что я восхищаюсь тобой издалека, и от знака входа. Я как звезда, изгнанная из собственного созвездия, для которой просто держать тебя в своих объятиях на протяжении одной ночи в одиночестве означало бы воссоединение с тем местом, которому я принадлежу, вне зависимости от того, являюсь ли я его гражданином или нет. Разорви мою душу на куски, разорви моё тело на части, конечность за конечностью. Мне уже всё равно. Впусти меня в своё сердце, и ты станешь моим номером один, словно до этого ты им не был. Я знаю, что наша любовь недопустима: для каждого человека, которого ты только можешь знать, всё, чем мы являемся — это лишь скрежет зубов и политические собачьи тёрки, но я отказываюсь продолжать быть псом. Позволь мне быть мягким, позволь себе прижаться ко мне. Я буду ждать тебя до конца этой адской жизни. За твоими веками находятся бриллианты, и я знаю, что ты, скорее всего, уже меня не слушаешь, но мне всё равно. Я знаю, что всё это время я бормотал какой-то бессвязный яд, но теперь послушай меня. Я думаю, что люблю тебя, думаю, что всегда любил. Просто подожди, пока я наберусь смелости последовать за тобой, и мы увидимся в моих снах. Хотя я бы всё же предпочел, чтобы ты был моим, а не лицо, которое я целую во сне. Зови меня каким-нибудь жалким поэтом, жившим и писавшим своей пассии сопливые текста сотни лет назад, но я всё равно тоскую, я думаю, я люблю. Всё для тебя. Хоть путь до луны и обратно, и каждый удар моего сердца после этого. Это приторно и глупо, но ты всегда говорил, что моя философская херня тебе льстила. — "Добрый вечер, Сут." Уилбур выходит из транса, выронив недокуренную сигарету из пальцев на влажную от росы траву под фургоном. Он заикается и пытается собраться с мыслями, будучи напуганным внезапным присутствием. Он кашлял от дыма, отмахивался от него так же сильно, как и пытался скрыть румянец со своих щёк. — "Что тебя так… Напугало?" — “О, я.. Ничего, я просто задумался, вот и всё… Я… Квакити, почему ты здесь?” Уилбур хотел бы предположить, почему он здесь, у него даже была мимолетная мысль насчёт этого, но она явно не могла являться реальной. Он слишком часто строил воздушные замки у себя в голове. — "Разве я не могу просто проверить своего конкурента по бизнесу?" Квакити возражает, но, кажется, морщится от собственного ответа: "Знаешь- неважно. Мы можем поговорить?" Квакити опирается на платформу над окном для принятия заказов, тревожно постукивая пальцами по материалу, из которого тот был сделан (разум Уилбура недостаточно ясен, чтобы вспоминать эту деталь прямо сейчас). Такой настрой почти никогда не был ему свойственен. Кажется, он смотрит на фартук Уилбура слишком долго, обдумывая, что он собирается сказать дальше. Это заставило Уилбура начать волноваться, он стал почти постоянно запинался. Если Квакити собирается признаться ему в чём-то, что навсегда изменило бы его точку зрения- этого не могло случиться на деле. — “Я- да, конечно! Большой Кью, дай мне минутку на то, чтобы закрыть фургон.” Уилбур спотыкается о свои развязанные шнурки, пытаясь снять испачканный фартук, но теперь вместо этого пытается отмахнуться от смущения, когда слышит тихое хихиканье Квакити. Он не может не отметить, что он находил это милым. Квакити делает шаг назад, любуясь пейзажем, пока Уилбур занимается своими делами. Пока они спорили друг с другом о том, как непривлекательно, по их утверждениям, выглядят пейзажи их владений, это место было прекрасным на закате: слегка покачивающиеся на ветру купола зонтов, закатное оранжевое солнце, что отражалось на металле фургона, было единственным освещением помимо света, идущего от города, это успокаивало. Несколько летучих мышей пролетело рядом с деревьями поблизости, в темноте всегда было трудно отличить птицу от летучей мыши, и слепой глаз Квакити, вероятно, также не очень хорошо помогал в этом деле, хотя. Теперь, когда Уилбур задумался об этом, шрам, похоже, самому Квакити не очень нравился. Уилбур считал его… Красивым. Он не понимал, почему Кью не нравилось, когда кто-то о нём говорил. — “Так-! Так, я здесь.” Уилбур прерывает спокойную, но слегка напряженную тишину, отряхивая пальто, будто на нем вообще что-то было. — “И о чем же ты хотел, эм, поговорить?” По крайней мере Уилбуру было странно от осознавания того, что сейчас они оба обыденно разговаривают. Он был удивлен и почти горд этим; последнее, чего он мог ожидать, так это спокойной беседы с самим Квакити. Может быть, он все ещё спал или витал в облаках, давно упав на пол фургона с включённым светом. Может, это был тщательно продуманный трюк, чтобы вновь пособачиться с Уилбуром, как только они достигнут территории Лас Невадас. Однако, он всё ещё будет надеяться и молиться, что Кью имел в виду что-то настоящее. — "Давай сначала доберемся до моего дом- кабинета." Квакити пожимает плечами, Уилбур в шоке моргает. — “Твоего дома-?” Уилбур начинает, но вскоре его прерывает нервное шипение Квакити. — "Хорошо, да, моего дома. Легче говорить наедине, а мой офис находится в моем пентхаусе." Он вздыхает, начиная идти, очень скоро ускоряя темп, за которым Уилбур с трудом успевает, несмотря на свои чудовищно длинные ноги. Шесть футов семь дюймов. Кью не хватало быть ещё на один дюйм ниже, чем он, чтобы их разница в росте составляла фут. Уилбур много раз глумился над Кью из-за этого, приятные воспоминания. Прогулка была тихой. Уилбур никогда не загадывал желания во время падения звезды, он находил такие вещи тривиальными, находил их бесполезными. В конце концов, как может звезда за миллиарды миль от тебя, свет которой не занимает даже дюйма неба, исполнять желания, что находятся вне их контроля? Как может звезда вообще мыслить так же, как человек, если она способна слышать или понимать ваши жалкие крики с земли? Может быть, Уилбур воспринимал такие вещи слишком буквально, но что звезда есть такое для того, чтобы понять любовь? Желание чего-то, что могло быть услышано только в твоих самых смелых фантазиях, никогда не помогало. Он не понимал, почему всё, что делали некоторые люди, это желали, надеялись и предполагали, что эти вещи вот так вот просто попадут к ним в руки? Они должны работать для достижения своих целей. Хотя, даже тогда, когда ты работаешь над чем-то, никогда нет стопроцентной гарантии того, что ты действительно получишь это. Он получил Лманбург, и потерял его именно тогда, когда осознал имение этого благословения. Может быть, вселенная просто ненавидела его, давая ему вещи исключительно для того, чтобы потом забрать их. Даже сейчас Уилбур поймал себя на том, что он бормочет себе под нос молитвы, и если он преклонит колени и поднимет руки вверх, то может даже будет выглядеть религиозным фанатиком. Любовь может быть религиозной, если делать это правильно, а Уилбур умел очень хорошо просить. Пусть это будет настолько грязно в твоей голове, насколько ты только хочешь, вечеринка по случаю дня рождения Ники в те далёкие, отчаянные времена, когда жажда внимания была доказательством того, какие мысли были вызваны ею— Всё же, всё же, всё же, он прикусил язык и заговорил самым громким голосом в его голове, чтобы закричать с крыш- 'Пожалуйста, позвольте ему любить меня, позвольте мне любить его, я ни дня больше не хочу царапать своими изношенными и мозолистыми руками бетон в надежде увидеть его ещё хоть раз. Дайте нам любить, быть мягкими, и пусть он будет моим. Эгоистичный принц под моим собственным именем требует этого.' Его сердце пропустило удар (или два), когда они ступили на лестничную клетку в пентхаус-офис Квакити, он не имеет ничего против людей, которые живут там, где они работают, но, тем не менее, он живёт на самом верхнем этаже казино. Квакити, казалось, на недельной основе работал гораздо больше, чем видел солнце, и это начинало вызывать беспокойство. Он никогда не думал высказывать эти опасения, так как они не были в дружеских отношениях, а потому Квакити мог просто высмеять его беспокойство и отмахнуться, но это беспокойство всё равно присутствовало. Уилбур вспоминает время, когда, он клянется, он не видел солнца целую неделю. Это было где-то, как он думает, в августе, после обретения Лманбургом независимости. У него было много дел, которые он откладывал ради некоторого расслабления, и в итоге застрял, навёрстывая упущенное несколько дней, это было не самое хорошее время. Он не понимал, как Квакити удавалось продолжать так жить, но скорее всего, это была ещё одна вещь, которую Уилбур обожал в нём. — "Надеюсь, я отвлёк тебя от каких-то важных дел." Квакити начинает говорить, поворачиваясь, чтобы посмотреть на Уилбура, как только они останавливаются на балконе. — “Ох-! Нет, нет, у меня не было никаких дел после закрытия.” Уилбур мог часами тщательно осматривать имения Квакити. Первая комната была кабинетом, за его столом было окно во всю стену, которое выходило на строящийся город. Его стол был завален бумагами, папками, ручками и маленькой фотографией в углу, которую он не мог рассмотреть. Каждая стена была замысловато и почти стратегически украшена картинами, фотографиями, достижениями и медалями. На одной стене между книжными полками даже была полка с трофеями. Они прошли через гостиную, столь же роскошную, со старинной, но, казалось бы, в то же время совершенно новой мебелью и мраморными столешницами. Всё это было красиво, но, по мнению Уилбура, казалось неправильным. Это не соответствовало Квакити, которого он знал тогда и сейчас. Даже если его город носил фасад богатства, он не совсем соответствовал пылкому характеру Квакити. Как легко он мог любить или ненавидеть, каким легким и энергичным артистом он был, несмотря на свою дерзость и столь незначительное эго- это было похоже на аристократию. Глядя через край балкона, Уилбур чувствует, что между ним с Квакити устанавливается что-то взаимное. Они стояли всего в футе друг от друга, и теперь, конечно, оба понимали, что всё определенно изменилось. Наверняка это было что-то, что они знали с самого начала, когда брань у вывески Лас Невадас превратились в тихие ночи курения бок о бок, в разговоре или в полунапряжённой тишине. Однажды, в пьяном изнеможении самого Уилбура, он мог поклясться, что помнит, как опирался на Квакити и бессвязно хвалил монстров, людей в красивых костюмах и сверкающие яркие города, которые имели за своим внешним видом нечто гораздо большее- это был тот день, когда они начали любить. В короткой тишине любой найдёт время на то, чтобы посмотреть на чудесный вид с розовыми, синими и фиолетовыми огнями города, грациозно вспыхивающими снизу. Тем не менее, всё, что Уилбур мог делать, это смотреть на Квакити. Ни один мир из всех существующих не казался более восхитительным, чем он. — “Так... О чем ты хотел со мной поговорить?” Уилбур прерывает тишину, его лицо расплывается в необычайно мягкой улыбке. — "Да, гм- всё же, кажется что это не подходящий момент." — говорит Кью и, кажется, замолкает. Избегая зрительного контакта путём устремления взгляда на стеклянные перила, глядя на бетон внизу, как будто это вторая альтернатива тому, чтобы высказать своё мнение. Это обеспокоило Уилбура, но в одно и то же время восхищало его. Ему казалось, что вне зависимости от того, поцелует ли он Уилбура, убьет его или поебётся с ним, он будет ровно также непоколебим. — "Прошло много времени с момента нашего последнего конфликта, я уверен, ты заметил это." Кью наконец поворачивается, чтобы посмотреть на него, и если бы не розовые огни, падающие на его лицо снизу, он мог бы разглядеть румянец на лице Уилбура. — “Да, я заметил… И что с того?” Уилбур настаивает, тонко надеясь сразу уловить суть. Может быть, если именно так разыгралась одна из его маленьких фантазий, продолжать грёзить в его случае не было ошибкой. — “Кажется, ты не против этого.” Уилбур клянется, что ждал этого момента с тех пор, как его сердце вновь начало биться. В течение нескольких недель он пытался подавить это чувство, клявшись всем, чем только можно, что он не должен испытывать подобных чувств к сопернику, к тому, кого ты ненавидишь, но когда температура начала остывать с надвигающимся сентябрьским ветром, он смирился с этим кошмаром. Вместо этого он остановился на мечтах, игнорируя ностальгические подергивания рук от боли, заменив их видениями мягких объятий или едва уловимых мгновений вместе в синтетическом свете. Уличные фонари внизу только усиливали желание Уилбура свернуться калачиком и грёзить. Свет от них изящно сиял на перьях, на его лице и черных волосах, отражаясь в его глазах- и в его проклятой улыбке. Два маленьких, но острых клыка виднелись над его нижней губой, которая казалась слегка прикушенной от волнения, но все же такой мягкой. Он хотел бы самостоятельно удостовериться в этом. — "Я не просто 'не против этого', мне, на самом деле, даже более чем нравится такое сложение обстоятельств." Кью ухмыляется, и Уилбур делает вид, что не замечает, как тот подбирается ближе. Ведь подобное движение было бы практически незаметно для того, кто не анализирует каждый шорох своего собеседника. — "Может, мне в таком случае даже не нужно говорить, что у меня на уме, потому что ты, кажется, уже и так все знаешь." Сердце Уилбура практически выпрыгивает из груди: то, как Квакити смотрит сквозь тщательно запертые двери и заглядывает за окна его глаз так просто, будто там никогда ничего и не было, сводило его с ума. И когда он говорит, что знает, что такое безумие — поверьте ему. Теперь, даже розовый свет не мог спасти его от румянца на лице, который Кью замечает и начинает смеяться. Уилбур принимает всё это во внимание и прикусывает язык, чтобы убедиться, что он не спит, потому что чувствовать себя живым, возможно, сейчас гораздо приятнее, чем быть на седьмом небе. Если он сейчас проснется, то пойдет копать себе могилу, потому что не захочет снова просыпаться и идти утром на работу. На следующий день тоже, и через день после этого. — “Все равно, скажи.” —теперь, Уилбур начинал вымаливать. Черт возьми, его голова посвятила бы себя поиску пристанища в бессознательном «я», и, может быть, лимбо не будет настолько ужасным, если он сможет провести его за закрытыми веками- но с каждым укусом мускула он всё не просыпался. Вместо этого он чувствовал вкус крови, и, учитывая, насколько сладким было хихиканье темноволосого парня напротив, вкус железа был похож на сладкую вату. У Уилбура кружилась голова, и это было прекрасно, он чувствовал, что его лицо довольно красное, и о боже, он хотел хотя бы раз втянуть Квакити в- — "Я думаю, что люблю тебя." Мысли Уилбура перестают мчать. Он вытаскивает себя из собственных размышлений, домой, обратно к Кью, с кровью во рту, если это последнее, что он делает.. От шока его лицо даже не бледнеет, а лишь краснеет ещё больше, и, чёрт возьми, он не может сдержаться. Внезапно руки Уилбура обвиваются вокруг туловища Квакити, и они кружатся. Сначала, в сопровождении лёгкого, удивлённого вскрика со стороны Кью, который вскоре присоединился к смеху брюнета, сопровождая его, они улыбались, хихикали и крутились, как ёбаные школьники, но никому из них не было до этого дела. Уилбуру и Квакити было абсолютно всё равно на то, что снизу их могли видеть абсолютно все горожане. Что-то наконец-то пошло на лад, и, чёрт возьми их обоих, они любили друг друга. — “Блять, Квакити, я тоже тебя люблю.” Уилбур плачет, когда они останавливаются, его руки сжимают торс Квакити, а руки Кью — его шею. — “Я так сильно тебя люблю.” — "Ты хочешь что-нибудь с этим сделать?" Квакити фыркает, глядя на Уилбура так, будто он, помимо самого Квакити, является единственным человеком в мире. "Да." Уилбур не знал, что делает руки Квакити, так близко находящиеся к его горлу, таким интимным жестом. И только когда они простояли так ещё некоторое время, до него наконец дошло: Квакити мог просто задушить его, если бы захотел. Он мог содрать кожу с шеи и смотреть, как тот захлебывается в собственной крови, коей он мог истекать прямо здесь, но он этого не делал. Вместо этого он решил висеть на ней, вести себя так, будто всех тех угроз, которыми он распылялся раньше, никогда не существовало. Квакити царапает его плоть, и Уилбур чувствует себя чуть менее раздираемым войной. Он не совсем уверен, что есть покой, но, может быть, это оно. Он не уверен, что он сделал, чтобы заслужить такого рода подарок, но пока он у него есть, он готов принять и всё остальное, что может подвернуться ему по пути. Уилбур целует его. Он целует Квакити так, словно вот-вот сделает свой последний вздох. Поцелуй был грязный и слабый, но мягкий. Их глаза были закрыты, и между ними не было и дюйма пространства, и, может быть, сейчас за ними наблюдали весь мир и небесные ангелы - но ему было все равно. Это момент был единственным раем, в котором он нуждался, тот, который был настоящим. Квакити был единственным ангелом, чьи крылья ему нужно было видеть. Они долго остаются в таком положении, отстраняясь лишь для того, чтобы вдохнуть воздух, который, как бы им того ни не хотелось, был им нужен. — “Я люблю тебя, разве это не худшее, что ты когда-либо мог услышать?” — бормочет Уилбур, когда они отстраняются. — “Есть люди лучше, более достойные для того, чтобы любить тебя, но теперь им придется пройти через меня.” — "Ох, Уил." вдумчиво произносит Квакити, руки скользят вниз, чтобы схватить его за талию. — "Когда я говорю, что люблю тебя, это не обращение к тому, кем ты был или к пороху в том старом кратере, а к тому, кем ты являешься сейчас. К тому, что ты делаешь. Я бесконечно люблю тебя за все, что у тебя есть. Я твой, а ты мой, так что возьми меня, мои шрамы и всё остальное." Уилбур не думает, что он когда-либо был таким снисходительным. Даже в своих самых смелых мечтах он держится на среднем расстоянии, закрывая рот на замок, когда их конечности переплетаются, или оставляя какую-то паузу между словами, что вырываются из его горла, но это было особое удовлетворение, от которого он не хотел отказываться. Руки Уилбура берут Квакити за щеки, и он снова целует его, это так мило и приторно, но не настолько, чтобы от этого к горлу накатывала тошнота. С Квакити никогда и ничего не бывает 'слишком много', не так ли? В их бессмысленных связях ещё до падения, в перекрикиваниях и слащавых ухмылках, он никогда не мог насытиться всем этим. Какими бы кислыми, сладкими или острыми они ни были, этого никогда не было достаточно. Уилбур любил быть в состоянии потворствовать, пить без конца. Они двигались так быстро, впуская друг друга, будто они нуждались этом, чтобы дышать, после месяцев притворства, как будто ничто не разделяло их. — “Шрамы и всё остальное.” — повторяет Уилбур, отстраняясь, осторожно касаясь своим лбом лба рядом. — “Если бы дьявол увидел тебя, он поцеловал бы твою повреждённую щеку и раскаялся бы в своих грехах. Вот что ты сделал со мной, Квакити, я возьму всё, что только смогу. Обещаю.” — "Боже, ты очень слащавый." — “Но я всё ещё твой.” Теперь Уилбур знает, что он находится не во сне. Огонь, которого он не чувствовал уже очень-очень давно, кажется, вновь вспыхивает в его груди, в задней части горла и в желудке — и по теплу кончиков чужих пальцев можно с уверенностью предположить, что то же самое ощущал и Квакити. Кью смотрит на дверь, ведущую в дом, и Уилбур затягивает его внутрь ещё до того, как Квакити успевает его о чём-либо спросить. Они говорят, что не дойдут до чего-то более блуждающих рук и страстных поцелуев, но так ли это на самом деле, знают только они вдвоём и звезды. Уилбур не чувствовал необходимости думать об их соперничестве сейчас, когда его любовь обвила его грудь на этой мучительно большой кровати. Они могли бы остаться в ней до завтра, независимо от того, увидят ли они в новостях зернистые фото и видео, где они оба до потери пульса целуются друг с другом, заметит ли толпа синие, пурпурные и красные следы на шее Уилбура, когда он уйдёт. Но сегодня вечером они могли любить свободно, незримо. Когда взойдет солнце, Уилбур сможет спокойно жить с хихиканьем Томми и Ранбу, обеденный стол узнает об их недовольстве, но не здесь. Не сейчас. Уилбур был знаком с игнорированием возможности заглянуть в потенциальное будущее, но на этот раз это не было так уж плохо. Проведя рукой по волосам спящего Кью, глядя в окно, он вздохнул. Впервые за много лет Уилбур спал спокойно.