Я приду к тебе с клубникой в декабре

И, дабы обмануть судьбу Везу клубнику через шторм и бури Ты встречай меня в порту

pyrokinesis

Birdy — Skinny love

      

Гермиона

             Когда я была маленькой, родители читали мне сказки о супергероях. Рассказывали о том, что все они без исключения сражаются в битвах. Что их сердца бьются ради победы. Что они сильные и храбрые и я запросто могу заметить одного из них издалека, только взглянув на их обмундирование. Я продолжала в это верить, пока не повзрослела и не обнаружила, что всё не так просто, как кажется. Герои и правда сильные и храбрые. Их сердца бьются ради победы, но они не всегда носят обмундирование, и их редко можно сразу разглядеть в толпе.       Когда я смотрела на себя в зеркало и надевала платье в школу, то изо всех сил старалась не винить себя за это решение. Когда надевала короткий топ и узкие джинсы, чтобы пойти на вечеринку, то пыталась удержать ужин внутри себя. Когда натягивала огромную оверсайз пижаму на голое тело, то буквально заставляла себя подняться с кровати. Когда боль казалась слишком сильной, чтобы её преодолеть, я смеялась над шутками подруги за столом в кафетерии.       Супергерои кажутся самыми обычными людьми, особенно если они не хотят быть замеченными. Другой человек никогда точно не угадает, что они находятся в самом эпицентре сражения.       Стоит только быть внимательнее и тогда можно увидеть, что иногда супергерои — это люди, ведущие войну, о которой окружающие ничего не знают.       Я сражалась в битве со своим телом шесть с половиной лет. Мучила, истощала, унижала, оскорбляла, винила то, что даётся мне всего один раз и на всю жизнь. Я не видела другого варианта, кроме как вести его к чему-то прекрасному и красивому, совершенно забыв о том, что уже прекрасна и красива.       Когда я плакала с мамой на полу своей комнаты и впервые осознала, что мне нужна помощь, то ещё поняла, что я свой главный враг до тех пор, пока не научусь обращаться с самой собой как с близким другом.       На следующий день после произошедшего со мной в ванной комнате мама нашла больницу, специализирующуюся на лечении анорексии, находящуюся в Берлине. И мы вместе с ней записались на первичный приём в середине октября. Мама держала меня за руку, пока я сидела в коридоре и ожидала, когда меня к себе в кабинет позовёт врач. И не отпускала до тех пор, пока мы не вернулись в Лондон, чтобы я смогла собрать вещи и уже отправиться на полноценное лечение на несколько месяцев.       Отец ждал нас дома, и весь полёт до Великобритании я задавалась вопросом: простим ли мы наших отцов за то, что причиняли нам боль словами? Простим ли мы их за отсутствие или за тихое присутствие? Простим ли мы их за то, что закрывали глаза на то, где они должны были быть распахнуты? Когда самолёт приземлился в аэропорту, моё сердце его простило. Потому что простить легче, чем сожалеть об упущенных моментах.       Мне дали заключение врача для школы о том, что я беру академический отпуск и вернусь, чтобы закончить обучение, когда мне станет легче, либо перейду на домашнее обучение. Я выбрала второй вариант, потому что не могла помыслить о том, что буду проводить всё свободное время, ничего не читая и не изучая.       Дафна пришла ко мне в тот же день, когда я вернулась из Германии. Она принесла краски и ватман, чтобы всё-таки нарисовать плакаты для группы поддержки, которая будет их поднимать во время следующего регионального футбольного матча.       Сперва я долго думала, как преподнести подруге то, что со мной происходит. Что происходило. Но затем поняла, что моё лучшее оружие в борьбе со страхом, — честность. Поэтому как только Дафна пересекла порог моей комнаты и разложила все принадлежности для рисования, я начала рассказывать свою историю.       Потребовалось время и несколько пролитых слёз, но слёзы — реакция тела на правду о нас самих, так что я не останавливала себя и продолжала. Дафна внимательно слушала меня, иногда всхлипывая на особо тяжёлых моментах моего рассказа, но не позволила себе меня перебить.       Всё это время мы рисовали, передавая краски друг другу. Когда я закончила, Дафна отложила кисть и, придвинувшись, притянула меня в свои объятия. Её слёзы струились по моей шее, но я ничего не сказала. Ей это было нужно. Как и мне.       Отстранившись, она извинилась за своё молчание и сказала, что не знала, как поговорить со мной на столь деликатную тему, поэтому старалась вести себя как обычно и отвлекать каждодневными делами. Ей казалось, что так мне должно стать легче. Дафна признала себя ужасной подругой, а я признала, что завидовала несколько лет её таланту есть всё и не толстеть. Мы простили друг друга. Не могли не простить.       Через несколько минут тишины мы снова взяли в руки кисти и перешли к другому плакату, когда Дафна начала рассказывать свою историю. Её родители в разводе уже два с половиной года, и она является мишенью для своей матери, потому что во многом её характер схож с характером отца. Её мать манипулирует и во всём обвиняет Дафну, так что последние две недели она живёт с Блейзом, сняв квартиру недалеко от школы на деньги, которые они откладывали последние полгода. Забини подрабатывал после школы тренером по футболу для младшеклассников, а Дафне отец напрямую высылал алименты, но она хотела устроиться на неполный рабочий день няней дочери знакомых семьи Блейза.       Я рассказала ей о том, что мне придётся уехать на неопределённое время на лечение. Она ответила, что она, Джинни, Пэнси и Астория будут меня ждать. Затем между нами повисло комфортное молчание, во время которого я обдумывала, кем мне каждая из девочек является.       Джинни. Поддерживающая и сочувствующая Джинни. Она всегда была со мной мягкой и милой, поэтому я считаю её своей подругой и буду ждать встречи с ней через время. Даже захотелось попрощаться с ней перед отъездом.       Пэнси. Она язвительная и высокомерная со всеми, кроме близких и друзей. И её способность разряжать обстановку доброй шуткой всегда мне нравилась. Мы ещё увидимся с ней на уроке английского в мой последний школьный день, поэтому поделюсь с ней своей историей, как и с Джинни.       Астория же никогда не подбирала острых клинков-слов, которые бросала в моё сердце, будто это яблоко на моей макушке. Она возвышала себя за счёт меня, не замечая, как мне больно слышать это от подруги. Я не должна заклеивать раны от её пуль и говорить, что всё в порядке. Мне не нужно твердить всем об этом, когда я истекаю бордовой кровью, лёжа на холодном полу. Не обязана прощать тех, кто ушёл, оставив меня тонуть, а затем вернулся, чтобы спросить, почему я до сих пор кашляю солёной водой. Это нормально — перестать истекать кровью ради людей. Это нормально.       Когда я рассказала Дафне об этом, она поддержала меня, ответив, что я поступаю правильно. Правильно, потому что наконец-то спасаю себя, а не топлю.       Мы проговорили ещё некоторое время, а потом она ушла, оставив краски, чтобы зайти ещё на следующий день.       Когда наступил вечер и я уже была в своей постели, услышала, как начинается дождь, который оказался вовсе не дождём.       Драко Малфой.       Мой соулмейт.       Он бросал мне камешки в окно, и я, предупредив маму, которой теперь всё рассказываю, позволила Драко пройти через главные двери и подняться ко мне в комнату. Он выглядел уставшим, и на мой вопрос ответил, что плохо спал, пока меня не было в стране. Будто не чувствовал меня всю неделю, которую я провела в Германии, проходя первичный осмотр врача, несмотря на то, что был рад тому, что наша связь позволяла ему не волноваться обо мне. Ведь я ела.       Я посадила его на кровать и залезла к нему на колени, чтобы рассказать свою историю. И была такой же храброй, какой он меня научил быть. Драко гладил меня по спине и волосам, пока я на одном дыхании делилась своей самой большой болью и комплексами.       По завершении он спросил меня:       — Ты доверяешь мне?       И я, не задумавшись ни на мгновение, осознала, что да, поэтому ответила:       — Безусловно. — Так, как он меня научил.       Затем он взял меня за руку и поднял с кровати. Развернувшись и подойдя к комоду, он нашёл на нём краски, оставленные Дафной, и которые заметил, когда только пересёк порог комнаты.       Подойдя снова ко мне, он открыл баночку и набрал немного жёлтой краски на кисть. Драко глубоко вздохнул, и я поняла, что он волнуется.       — Гермиона Грейнджер, я был ослеплён, когда увидел тебя в кафетерии двадцать шестого марта этого года. Ты — это жёлтый. Солнце. Яркая и согревающая. — Драко взял меня за руку, поцеловал костяшки и закатал рукава пижамы, а затем нарисовал линию от кончика указательного пальца до плеча, сколько позволяла ткань кофты. — Все, кто имеет честь с тобой дружить, должны быть рады тому, что ты проливаешь на них свой свет. — Он повторил то же самое с другой рукой. А потом опустился на колени, и я задержала дыхание, когда он закатал штанины, посадив меня на кровать. — Я люблю твои руки, потому что они способны обнять меня так, что всё внутри меня склеивается в один цельный элемент, — сказал он, скользнув взглядом по линиям, тянущимся по моим рукам. Драко набрал ещё жёлтой краски и нарисовал такую же полосу от кончиков пальцев ноги, потом прижался поцелуем к колену и дорисовал линию. — Я люблю твой живой ум и рассудительность.       Он поднялся и посмотрел на меня из-под ресниц. Я увидела, как он сглотнул, будто набираясь мужества спросить что-то.       Но я поняла его без слов.       Краска уже высохла, и я, аккуратно сняв кофту через голову, положила её к себе на колени.       Глаза Драко замерцали в лунном свете, а я боролась с желанием прикрыться, но потом заметила, что тень за моей спиной молчит. Храбрость плескалась в моих венах, но Драко молчал, замерев. Я улыбнулась ему и сказала:       — Ты можешь продолжать.       Он моргнул несколько раз, а потом покачал головой и, словно отмерев, зачерпнул ещё жёлтой краски. Я легла на спину, а Драко забрался на кровать и склонился надо мной. Кончик кисточки лёг на мой живот, и Малфой повёл его вверх.       — Я люблю твоё тело не потому, что оно идеальное, а потому, что оно твоё. — Краска оставила линию от резинки пижамных штанов до груди, обёрнутой в бюстгальтер. — Я благодарен тебе за то, что ты дала нам шанс. — Кисть оставила несколько мазков вдоль рёбер.       Осмелев, я приподнялась на локтях и расстегнула бюстгалтер, оставаясь обнажённой по пояс. А затем легла обратно. Драко глубоко вздохнул, а потом выдохнул, горячим дыханием лаская моё голое тело.       — Я люблю твоё сердце, — начал он, ведя линию от рёбер к тому месту, где под кожей находится орган, — потому что оно продолжает биться, поддерживая в тебе жизнь, несмотря на то, через что тебе приходится проходить. И так как мы соулмейты, я надеюсь, что когда-нибудь в твоём сердце будет место для меня. — Я снова приподнялась на локтях и увидела, что он нарисовал луну. — Ты солнце, Гермиона, а я — луна. И мы наконец-то встретились. — Он склонился над моим лицом и оставил мягкий поцелуй на губах. И в тот момент я почувствовала, что всё в моей жизни привело меня к Драко.       Мой выбор.       Моё разбитое сердце.       Мои сожаления.       Всё.       И когда мы вместе, моё прошлое того стоит. Потому что если бы я сделала что-то по-другому — я бы никогда не встретила его.       Мы уснули через двадцать минут после нашего маленького урока искусств. А через два дня я уехала за тысячу километров, чтобы уже встретить себя.       Ведь восстановление — это выбор. Выбор оставить позади своё прошлое и двигаться дальше в направлении более здоровых мыслей и здоровых способов преодоления своих проблем.       И я готова.       

***

Драко

      Как же любить девушку, внутри которой целая вселенная?       Иногда я просыпаюсь, когда слышу её плач. Её вьющиеся волосы в беспорядке. Она плачет теми слезами, которые приходят лишь в два часа ночи и не уходят до полвосьмого утра.       В один день её снова приняла в свои объятия нелюбовь к себе. Тогда я сказал ей, что рядом.       Мы женаты уже три месяца. Я держу её холодную руку, сидя рядом с ней на кровати. Мы остаёмся в таком положении ещё долго, а потом Гермиона засыпает. Я смотрю в потолок и думаю о том, как пообещал ей быть рядом и в болезни, и в здравии, и во всём, что происходит между этим.       На следующий день иду в библиотеку, сажусь за письменный стол и продолжаю писать книгу о том, как любить человека, который страдает расстройством пищевого поведения.       Гермиона в ремиссии, но я всегда начеку.       Она приходит домой после похода в цветочный магазин, чтобы поставить букет пионов в вазу на кухонном столе. Мы целуемся. Ей нелегко, но всё будет в порядке.       Я люблю её молча и понимаю, что её сексуальное влечение непостоянно и иногда она хочет забраться в постель в комнате, которую мы держим для её родителей и других гостей, накрыться одеялом с головой и не вылезать следующие сутки. Но в тот день мы проводим много времени, просто обнимаясь. Я обвожу лёгкими касаниями татуировку луны под её грудью. А она говорит:       — Знаешь, я думала, что соулмейты должны быть похожи друг на друга. Но это не совсем так. Мы разные в том, что нас объединяет. Я заполняю твои слабые стороны, а ты — мои. И это самое прекрасное, что есть в тебе и во мне.       А потом мы пьём вино, целуемся, и какая-то часть Гермионы начинает расслабляться.              Быть с девушкой с такими особенностями порой бывает непросто. Но моя любовь к ней никогда не ставится под сомнение. Я напоминаю себе, что Гермиона постоянно должна чувствовать, как она нужна мне. Поэтому стараюсь чаще демонстрировать ей свою привязанность. Когда она вновь начинает выискивать в своём теле какие-то недостатки, я покупаю её любимые цветы без повода, оставляю любовные записки в её карманах и иногда заканчиваю пораньше с работой, чтобы, усевшись рядом с Гермионой на диване, сыграть в её любимую настольную игру, в которую всегда проигрываю. Хотя то, как её глаза загораются в момент, когда она вырывается вперёд, — уже награда для меня. Читаю ей книги, владеющие её сердцем, в моменты, когда она особенно молчалива. Разгадываю загадки, оставленные Гермионой на холодильнике перед тем, как она уходит на работу.              И в один из дней, когда, в миллионный раз повторив, насколько она прекрасна, я замечаю, что её взгляд, который она бросает на себя в зеркало, смягчается. Что она начинает реже извиняться за свои несовершенства. Чаще её руки тянутся к тем элементам одежды, что ей нравятся. Стараюсь любить так громко, чтобы она смогла найти повод поверить в эти слова.       И я учусь.       Я помню возрождение весны, когда Гермиона начинает таять, снимая мои худи, которые доходят ей до середины бедра. Мы снова целуемся и устраиваем тихие завтраки на заднем дворе. Я влюбляюсь в цветы на её щеках и маленькие всплески радости в глазах.       Однажды она приходит домой, и её волосы выглядят иначе, но это тот образ, которого я ещё не видел. Я целую её снова.       — Ты выглядишь прекрасно, — говорю я, а внутри меня целый ураган эмоций.       Я так рад, что она моя.       Каждая её часть.       Я самый счастливый человек на планете.       И всегда им был.       Просто она помогла мне это осознать.       Она обнимает меня и говорит:       — Спасибо, что ты рядом. И всегда был.       И я не могу объяснить, почему начинаю плакать.       Сейчас Гермиона танцует, держа в руках кота, которого мы подобрали на улице на прошлой неделе, в комнате, объятой огнём. Моё сердце наполнено счастьем.       Всё, что связано с ней, напоминает жевательную резинку розового цвета. Весной Гермиона Малфой носит тёплые свитера поверх лёгких платьев и множество браслетов, которые уже не боится носить на запястьях. Она ассоциируется у меня со сладкой ватой, купленной на ярмарке по случаю прихода весны, мандариновым свежевыжатым соком и блёстками, которые иногда по случаю праздника рассыпает по своим щекам и переносице.              Она — пробивающееся солнце после дождя и загнутый уголок страницы моей любимой истории, бессмертный мюзикл и яркие бенгальские огни. И когда она встаёт на носочки, чтобы взять печенье с шоколадной крошкой с верхней полки или когда пьёт белое вино, улыбаясь так расслабленно и лениво, её красота пронзает моё сердце.       Она достойна целого мира.       Она прекрасна.       Она — моя птица, которой было предложено улететь, но она осталась, потому что любит меня.       Вот что такое любовь. Это не всегда наши эмоции. Чаще всего это действия. Выбор, который мы делаем, когда понимаем, что жизнь опустеет, когда-то кого-то из близких в ней не будет.              Вот что такое любовь: позволить ей расцвести, помочь ей найти выход из внутренних холодов.       Вот что такое любовь: иногда требуется время, чтобы увидеть, как то, что вы вместе посадили, наконец-то расцветает.       И вот как выглядит любовь Гермионы Грейнджер: сейчас зима, и она сияет.       

***

Гермиона

      Быть храбрым — это не всегда бежать навстречу опасности, спасать людей из пожара или одержать победу над злым магом с помощью волшебной палочки.       Иногда храбрость проявляется в тот момент, когда ты смотришь на себя в зеркало и понимаешь: «Мне нужна помощь», «Я заслуживаю её». Это совершать тяжелейшие, пугающие до дрожи в кончиках пальцев вещи, потому что знаешь: это может спасти твою жизнь. Для меня быть храброй — значит быть своей собственной героиней.       Сегодня я и моё тело больше не ведём войну. Мы сложили оружие, осознав, что сражаемся на одной и той же стороне.       За жизнь.