Обоюдоострое

Прохладные Олежины пальцы мягко легли Антону в руки, и тот, не решаясь приступить, легонько сжал их, будто боясь, что они вот-вот исчезнут. Почувствовал, как мягко Олежа гладит большими пальцами тыльные стороны обеих ладоней — мол, я здесь. Не переживай. Не торопись. Олежа все последние дни ходил как оглушенный мешком, и сейчас — тоже. Глаза искрились невыразимым чувством, уже не обязанным прятаться в веках. Трепет мешался с тревогой. Все бурлило и кипело — Антон чувствовал эту невысказанную нежность даже в том, как Олежа гладил его руки. И в каждом взгляде, движении — сквозило облегчение. Прорывалось в незаметные ранее трещины — суетливое, иррациональное счастье. Какое-то легкое, розовое чувство, закручивающееся вихрами и не находящее себе места в Олежиной черепной коробке. Иными словами — несколько дней назад Антон поступил правильно. Оторвал ото всех дел, добился встречи и вывалил Олеже в руки все, что вообще знал и понимал о собственных чувствах — вот так просто. Как пластырь оторвать — страшно и больно не дольше секунды, и главное — решительно. Не растягивая — некуда больше тянуть. Сделать это было необходимо в первую очередь потому, что Антон — взрослый ответственный человек. Потому что Олежа бы сам не решился, а делать что-то было необходимо. Потому что невозможно было иначе. Разговор вышел спокойный и почти совсем сухой, без сантиментов — Антону справедливо казалось, что это слишком серьезно, чтобы давать волю эмоциям. В конце концов, признаваться в чувствах (скорее — констатировать факт) после всех кошмаров, что Олеже пришлось с ним пройти — не смешно и не весело. Это требует терпения, понимания, прощения — в большей мере. Недюжинной человечности — Антон был уверен, что в Олеже она найдется. И, как обычно, не ошибся. И стало действительно легче — по крайней мере, с одной проблемой Антон справился. Это можно было вычеркнуть — и вписать еще дюжину-другую проблем сопутствующих. С детства Антон знал, что заводить домашнее животное, даже рыбку или хомячка — большая ответственность. Почему-то никто из взрослых тогда не говорил, какая ответственность — заводить отношения. Особенно для Антона, который и без них умудрялся разрушать все, к чему прикасался. Антон честно старался — теперь, когда Дипломатор окончательно остался подростковой глупостью, лицемерной и максималистской прихотью, стараться быть лучше получалось успешнее. Стараться быть взрослым — действительно взрослым, а не играющим взрослость школьником. Пожары сердца его больше не посещали — все внутри разгладилось. Успокоилось, пришло в стабильное агрегатное состояние — только так Антон хотя бы примерно начал наконец понимать, кто он. Дима лет пять назад обязательно сказал бы на это что-то в духе «Убей меня, когда я брошу курить и стану таким же скучным взрослым, как ты». Но курить Дима, кстати, уже бросил. Антон чувствовал это, общее и глобальное — когда хочется бросить курить и начать нормально питаться. Следить за сном и перестать делать близким больно. Обратиться в спокойное, плавное, четкое и твердое — знать, кто ты. Избегать всевозможных самовозгораний. Завести отношения, когда будешь готов. Когда больше не хочется умирать, саморазрушение теряет весь романтический, притягательный флер. Антону хотелось жить — было ради чего. Но оставалось недосказанное. Противное, липкое, как мокрота, сидящее в горле и все никак не выражающееся в слова. Поэтому Антон, не решаясь пока проверять, какой тактильный контакт возможен и комфортен для обоих на этом этапе, чуть сжал прохладные Олежины пальцы. — Я думаю, мне нужно тебе рассказать. Тебе может очень не понравиться то, что ты услышишь, и тебе даже почти наверняка будет неприятно. Но это нужно. Я хочу быть честным. Олежа кивнул. В широко распахнутых круглых глазах отражалась не влюбленность и не очарованность — спокойствие. Внимательная настороженность. Обещание — «я здесь». Без буйства глаз и половодья чувств — по-настоящему, незамутненно. И это — неяркое, тихое, прозрачное — было честнее и важнее всего, что было между ними до. Антон набрал воздуха в легкие. Поднял голову к потолку, размеренно подышал, снова посмотрел Олеже в глаза. Удивительно — теперь смотреть в глаза Олеже было будто абсолютно естественно. Они сидели на диване у Антона дома — пока что только его, но Антон был уверен — ненадолго. Рано или поздно нужно ведь будет забрать Олежу к себе. Конечно, скорее поздно, чем рано — когда он будет готов. Когда не будет смотреть как оглушенный мешком и свыкнется с простой мыслью, что они вместе. — Больше всего сейчас я боюсь твоего осуждения. Хотя я, конечно, его заслужил, но… В общем, я не жду, что ты меня поймешь или что-то в этом роде. Главное — мне важно, чтобы ты понял, что я обо всем этом сожалею и ничем из этого не горжусь. Олежа снова кивнул. — Я всегда буду за тебя. Антон улыбнулся невесело — конечно, другого он и не ожидал. Олежа уже был всегда за него — к чему это привело? — В общем, в юности я не был человеком, с которым тебе захотелось бы общаться. Олежа выдохнул — мол, а разговоров-то было. — Я в курсе. Ты рассказывал про аварию. — Дело… не только в ней. Дашь мне рассказать, хорошо? Олежа прищурился. Перехватил Антоновы ладони — теперь он держал его за руки. — Конечно. С Олежей было трудно. Олежа был тяжелым человеком — оба они были тяжелыми людьми, стоили друг друга. Олежа был снобом в одном из самых классических смыслов этого слова — запросто мог осудить человека за вредные привычки, бестактность, отсутствие знаний в каких-то узкоспециальных областях — просто потому, что ему слишком многие специфические вещи казались очевидными. Олеже казалось, что алкоголь — развлечение для тупиц, которые не могут другими способами себя развлечь. Олеже казалось, что случайные связи на одну ночь — вообще что-то из животного мира. Олеже казалось, что все, кто живет не так, как настроен его моральный компас — живут неправильно. И только после гневной тирады он мог, будто спохватившись, запоздало добавить: «Но это, конечно, личное дело каждого, чего я буду лезть». И даже несмотря на то, что общение с Димой значительно смягчило его, даже лучшему другу он мог периодически высказывать за пиво, энергетики и чебупели каждый день. Олежа просто был таким человеком — Антон знал его достаточно хорошо, чтобы это принимать. Антон был готов — но все-таки боялся, что сейчас его отчитают как школьника. Отвернутся. Отнимут прохладные пальцы и, бросив что-то вроде «От тебя я этого не ожидал», хлопнут дверью. Но не рассказать ему Антон не мог. Полуправда в его мире всегда приравнивалась к обману. Поэтому — спокойно и размеренно приступив к исповеди, Антон старался не упускать деталей. Выставлять себя на суд — так честно, со всем, что есть. В Олежиных глазах давно не было влюбленности — только сильное и стабильное чувство, и он, конечно, больше не тешил себя фантазиями об идеальном Антоновом образе — а значит, разрушение этого образа не должно было быть таким уж болезненным. Антон следил за Олежиными реакциями. Олежа гладил его руки на рассказе о нескольких самых ярких алкогольных приключениях. Список всего, что Антон пробовал потяжелее — руки переместились на предплечья, удобно перехватили наручниками запястья. Приводы в полицию с неиссякаемой опцией отмазаться благодаря отцу — Олежа нахмурился. Бесконечные истории, как Антон просыпался неизвестно где и неизвестно с кем, и потом полдня пытался восстановить ход событий — Олежа прикусил губу. Отвел глаза на смешном анекдоте, как Антон лечился от хламидий. И, совершенно внезапно — сложил голову на Антоново плечо, уже носом у шеи выслушивая сожаления и исповедальные покаяния. Теплая Олежина скула давила на ключицу. В сущности, в этом не было ничего аморального. Криминального — немного другой вопрос, но обошлось же. И вообще — для большинства людей подобные вещи (в большей или меньшей степени) были естественным периодом жизни, ошибками молодости, о которых вспоминают со смехом. Почему же так гадко было внутри? Антон объяснял это для себя так: исторически сложилось, что ближе Олежи у него не было совершенно никого. Исторически сложилось, что самого близкого человека надо принимать с любыми его особенностями — так уж работают отношения, и если для большинства людей такое прошлое оказалось бы сущим пустяком, для Олежи это было важно. И, конечно, исторически сложилось, что Антон был взрослым и ответственным. И не хотел Олежу обманывать, делать ему больно — больше никогда. Поэтому лучше так — как пластырь оторвать. Олежа расцепил их пальцы, подвинулся, обнял нормально, обвив руками. — И я… Ух, я, на самом деле, пойму, если после этого ты во мне разочаруешься. — Замолчи, ладно? — прошептал Олежа куда-то за спину. — Ты давно другой человек, и я не должен вообще ничего по этому поводу чувствовать. — Если бы я думал, что ты ничего не почувствуешь, я бы не завел беседу на полчаса. Олежа зарылся носом куда-то в плечо. — Боюсь, мне надо будет подумать, ладно? В смысле… Это не меняет моего мнения о тебе. Вообще никак. Но мне нужно будет переварить информацию. Антон выдохнул. В груди затянуло, заныло — куда только улетучилось спокойствие? Конечно, на что он надеялся — что Олежа без вопросов поймет и простит, как любой другой, сам прошедший через опыт бурной юности? Куда там — оба они были сложными людьми. Наверное, поэтому и нашли друг друга. — В моем возрасте наступает время думать головой и поступать правильно, — начал он. — И мне бы хотелось, конечно, тебе наврать сейчас, что это был другой человек, и вообще я не я, только это будет нечестно. Олежа кивнул, насколько позволяло положение. Обнял крепче, нащупывая комфортную для обоих на этом этапе грань тактильного контакта. — Не думай, что я в тебе разочарован. — Я надеюсь. Олежа — внезапно — почти хихикнул. — Если бы там было, в чем разочаровываться, я бы не согласился ни на что. Смеется — подумал Антон. Значит, все не так плохо. Дышать стало немного легче — словно бы горло освободилось от противной мокроты невысказанных слов. Олежа не уходил. Не отстранялся, не испытывал отвращения — будто понимал причины, по которым все происходило именно так. Теплый Олежин нос (его отчего-то отчаянно хотелось поцеловать) смешно упирался в плечо, волосы щекотали ухо, и пахло от него тем естественным запахом, от которого уже и отвыкнуть было невозможно. «Я всегда буду за тебя», — сказал Олежа, и именно сейчас в это хотелось верить больше всего. И Антон, выскобливший из себя все, что так долго не давало покоя, и окунувшийся головой в облегченную пустоту — обвил руками чужую спину в ответ.