Двойное помешательство

Безумие Санеми не знает границ. Он спокойно заходит в ванную, когда Гию стоит под ледяным душем и смывает с тела мыльную пену, пахнущую лавандой, растирает в ладонях шампунь, осторожно массирует кожу головы, зудящую от пота после жаркого дня. Забирается к Томиоке прямо в одежде, не жалея ни красивую приталенную жилетку, ни белоснежную, идеально выглаженную рубашку, и касается выступающего шейного позвонка теплыми пальцами. Холодная вода шумно бьет по спине — влажное дыхание Санеми над ухом бьет Томиоку под дых. Он тесно прижимается к обнаженному телу, Гию чувствует, как неприятно ощущается мокрая липкая ткань между ними, как маленькими пуговицами впивается вдоль позвоночника. Он отвлекается — на жалкое мгновение, потому что Санеми легко гладит между лопатками, словно домашнего кота, возвращая к реальности. Холодный воздух сочится из коридора через приоткрытую дверь, слабо кусает за голени, неприятно колет пальцы ног. Гию вздрагивает. — Ты сумасшедший, — шепчет Томиока с придыханием, чувствуя, как ладони с огрубевшими мозолями плавно скользят ниже, по прямой спине, по невыразительному изгибу талии, по скользким бедрам. Губы Санеми болезненным ожогом оседают на покрывшейся мурашками коже, неумелая нежность, которой он пытается поделиться с Гию, хлестко жалит в судорожно сжимающееся сердце. Санеми редко бывает таким, — по-настоящему внимательным, стянувшим с себя агрессивную оболочку, оставив ее за порогом квартиры, чутким и жертвенным — и Томиока эгоистично наслаждается им, жадно берет все, что он может предложить, запоминает каждый незначительный жест, каждый вздох и каждое прикосновение. Гию откидывает голову назад, на крепкое плечо, не боясь перепачкать Санеми. Шиназугава молча игнорирует его слова, покорно проглатывает обвинения в помешательстве, полностью отдается удовольствию Томиоки, пока хаотично целует все, до чего может дотянуться — доверчиво подставленную шею, крутой изгиб плеча, бегло обводит языком острую лопатку, слизывая жар возбуждения с чужого тела. Гию глухо стонет, отзываясь на то, как осторожно Санеми обнимает его, как на коже рисует причудливый, запутанный лабиринт поцелуями, как ласкает чувствительное местечко за ухом, заставляя Томиоку выгнуться в его руках. — Ты хочешь? — спрашивает Санеми запоздало, и тяжесть чужих ладоней с тела пропадает. Становится пусто и холодно — неуютно. Гию не говорит — просто кивает, давая Шиназугаве полную свободу действий. Он трет большими пальцами маленькие затвердевшие соски, сжимает и слегка их оттягивает, собирает дрожь Томиоки языком и довольно урчит, когда понимает, что Гию его неловкой прелюдией заведен и взбудоражен до предела, и одно правильное прикосновение отделяет его от точки невозврата. Жадно пьет его смущение, румянцем залившее шею, недвусмысленно трется о крепкие, твердые ягодицы, срывается на полувздох-полустон, впитывая его ничем не скрытое, оголенное желание. Санеми настойчиво теснит Гию к стене, вынуждает бессильно опереться о мокрую, скользкую плитку локтями, надежно перехватывает поперек живота и накрывает ладонью стоящий член, размазывая по головке выступивший предэякулят. Томиока кричит в подставленное предплечье — тело Санеми кричит о том, что он тоже на пределе, напряжен, словно сложенная металлическая пружина. Шиназугавой невозможно насладиться полностью и до конца, только пытаться бесконечно оттягивать удовольствие, пока в ушах шумят кровь и стук загнанного сердца. Еще мгновение, и Томиока сойдет с ума — так ему кажется, когда Санеми утыкается куда-то в висок, в спутанные, мокрые волосы, интимно и чувственно до подгибающихся на ногах пальцев. Гию хватает плотный, пропитанный водяным паром и концентрированным возбуждением воздух, задыхается, словно рыба, выброшенная на берег. Санеми давно уже оплел его липкой сетью-паутиной, которой Томиока не в силах сопротивляться, лишь покорно замирать пойманным мотыльком — и только. Гию успевает умереть тысячи раз и столько же воскреснуть, пока Санеми испытывает его терпение, смягчая движения ладони, исцеловывая раскрасневшуюся кожу, прикусывая чувствительную мочку уха. Томиоке не хочется большего — Томиоке хочется, чтобы этот персональный, чертовски изматывающий ад прекратился как можно быстрее или не прекращался никогда. Чужие пальцы теснее сжимают основание члена, соскальзывают на внутреннюю сторону бедра, нерешительно замирают и возвращаются обратно. В мыслях Гию бушует бесконечно растущая энтропия, в сердце Гию цветет прожорливый вакуум — осознание оргазма настигает его лишь тогда, когда он медленно сползает вниз, к ногам Санеми, абсолютно опустошенный, приятно уставший. — В следующий раз я точно закроюсь, — произносит Томиока, глядя перед собой. Санеми смеется.