Кушебиа

Медик и подрывник отыскали день и час, чтобы удалиться за три звезды от базы и угодить под сильнейший ливень, намокнуть, продрогнуть до костей. И если отпоенный Тавиш отряхнулся, переоделся и выстоял, Людвиг перетянул хворь на себя и разболелся за двоих, и кости его дрожали всю неделю, отведённую на стандартный больничный в Mann Co. Команде не привыкать было сражаться без него. Обыденная тактика боя не разрушилась и не изменилась, даже когда о выбытии медика стало известно заранее. Когда инженер не услышал приглашения после стука в дверь кабинета, вошёл и застал Людвига съёженным на кушетке в облаке позабытых голубей. Архимед усаживался на горячей шее и карябал её коготками, мешал дыханию, а прочие ещё кружились, хлопали крыльями и требовали вечерней миски зёрен. Его растормошили тут же, чтобы взбесить, напоить бульоном и спросить о самочувствии. "Как это со всеми бывает, так и со мной". Людвигу оказали бы величайшее удовольствие, если бы отправились куда подальше вместе с жирной сытной жидкостью в его кружке, но исполнять желание никто, как всегда, не торопился. Пришлось вопреки разбитому горлу влить в себя предложенное, напугать экстренной просьбой о тазике — и случайно уснуть через пару минут, положив чугунную голову на плечо Делла. Он просыпался от лёгкого шума вроде бы каждые полчаса. Словно вся команда оставила бои, личные дела, еду и сон — и начала толпиться, шуршать, трепаться возле него сутки напролёт. Людвиг не видел смысла уточнять время, но и по свету в окне угадывалось мало. Не интересовался, какой сегодня день, потому что лежать и давиться лекарствами предстояло столько же, сколько уже минуло. Чуть комната опустела, он сбросил с себя одежду и от качки в мозгу едва не укатился на немытую плитку, накрылся какой-то засаленной тряпкой в зоне досягаемости — чтобы её заботливо поменяли на плед, чужой грубый, но невероятно тёплый клетчатый плед. Мышцы вибрировали одна за другой, стоило кому-то приоткрыть окно на ночь или невзначай потревожить и выдернуть из чуткого благодатного сна. Людвиг одному радовался: насморк и остальные простудные прелести обошли его стороной, уступив организм сводящей с ума температуре. На улице, за горизонтом без конца ныло, в остроугольных тенях на потолке проглядывались щетинистые и криволапые чудовища из детских страшилок, оторванные гранатами куски чьих-то тел, силуэты, планы местностей. Медик удивлялся тому, какие фантастические и сумасбродные идеи захаживали в гудевший череп, и позволял им вводить себя в заблуждение. С кем и где он только не беседовал, кто что ему не заявлял ужасающего и потрясающего... Он услышал те заветные слова, о которых мог лишь мечтать, и высказал то, что не успел выкинуть вслед, что додумал спустя часы и дни, что переосмыслил и за что жаждал извиниться. Откликнулась мрачная юность под каждодневным громом радио и агитаций, снова его вынудили согласиться с чуждыми принципами и доктринами, признаться в несовершённых ужасных деяниях — отозвалось и сцепило сердце то, от чего Людвиг яро открещивался целую жизнь, выросши не там и не в ту пору. Слёзы сами закапали. Инженер упорно ничего не стелил на грудь, когда усаживал Людвига и прижимал к себе в объятьях, и упорно удалялся с тёмными погонами на одежде. "Чтобы не оскорбить, что ли?" Медика не затруднило бы отреагировать на сущий пустяк и без веских оснований обидеться по ошибке, разозлиться на громкий, холодный, сияющий мир; эмоции мало подчинялись ему. Взмокали "домашние" майки и ночные рубахи, пересыхал рот, кожа болела от складок на ткани и от озноба. Заложенные уши не давали разобрать обращённые к нему слова, опухшие губы и каша в голове — ответить. Реальный ли это Хеви навис над ним, набросил тьму на засыпанные песком глаза, загородил ему ненавистное окно?.. Людвиг говорил — и постоянно невпопад. Внутри любая реплика казалась намного остроумнее, мудрее и исчерпывающе, но вылетала и обезличивалась тут же, и ничего цельного и толкового из себя не представляла. И инженер этот... В белом халате, без фирменных очков, каски и перчатки. Стучался, входил — и пугал до трясучки, напоминая медика красных в момент презрительного дружелюбия. Однако был единственным из команды, кого Людвиг мог терпеть с закрытым ртом, не прогонял ни единым звуком и жестом, от кого не отворачивался под предлогом неудобной позы и затёкшей руки. Делл не досаждал разговорами и новостями, читал мысли, расталкивал и кормил таблетками тогда и только тогда, когда Людвига не вывернуло бы наизнанку — и товарищи восхищались его провидением. Он как знал, в какое время суток у медика впервые за неделю пробудится аппетит, и притащил поднос с какао, тарелкой крем-супа и горой ароматной выпечки - вестимо, гостинцами от Пиро: кренделями, бисквитом, нежными песочными полосками. Румяное лицо чуть не заплыло ещё сильнее; защекотало в носу. "Будь здоров", — улыбнулся Делл на два его чиха, от которых затрещали виски. Примостился рядом, и Людвиг, шатаясь, поднялся, лёг на него и удержался за его спину, тихо и невесомо произнёс что-то, сбивчиво задышал. Почти замурлыкал, когда тяжёлая рука погладила его липкие волосы. --- День-второй — и Людвиг вышел в коридор, ни разу не приложившись к столу или дверному косяку. Но по-прежнему голова каменела и лопалась, когда отделялась от маленькой диванной подушки без наволочки, а его активность и пылающее здоровье заканчивались именно в вертикальном положении. "Лёжа я горы сверну, но как только сяду... Ich bin ein verdammt Infusorium", — делился он с Инжи впечатлениями от обычной и неопасной болезни, посмеивался ценой хрупких и чувствительных висков, непрестанно хватался за его мозолистые плотные ладони и весело окунал в них нос. Делл и сам не беспокоился больше, поэтому подыгрывал, нарушал безмолвие вестями с кухни и двора. Ещё двое-трое суток — и медик оделся в белую рубашку, передал команде RED, что готов принимать их. Снова по накатанной: с утра до раннего вечера они хаотично дрались, охотились и взаимно мотали нервы, а на исходе рабочей смены Людвиг без препирательств, без ехидства собирал диагнозы из их жалоб, менял повязки и компрессы, освежал начинку — возвращался в родную стихию. Он готовился к операциям и, красуясь перед ассистентом Деллом и смеша его, надевал его очки и восклицал: "Сделаем это в техасском стиле!" Они называли друг друга нейтрально и якобы ранились от соприкосновений, хотя никакое внешнее отстранение не отвело бы глаз от их отношений. Ведь одевает же что-то Делла в его халат и манит сюда, в плиточное царство с неестественными лекарственными запахами, к облитой кровью кушетке, - и вряд ли потребность вечно усталого и сонного Людвига в помощи. Медик однажды заскочил в мастерскую к Деллу и воочию убедился, что его голуби в сохранности и заботе — вертелись над столами и верстаками, тихо урчали промеж себя, иногда садились на инженера и чистили клюв о его светлые короткие волосы, ходили по штативам и корпусам недостроенных приборов, растаскивали по углам проводки для гнёзд, сбивали стаканы с письменными принадлежностями, качались на торшере и лампочках без люстр и абажуров. "Всё тип-топ", — кое-как успокоил Людвига инженер, не придумал, чем развлекать гостя, и с трудом поверил в его увлечённость одним лишь интерьером. Кактусы с бутонами на подоконнике, ряды крючков и загнутых гвоздей и полки с самодельными статуэтками на деревянной стене. Мешки со штангами, уголками и тубусами, канистры вдоль плинтусов, меловая доска и чертежи на дверцах гардероба и древних душистых комодов с мелкими ящиками, затёртый до белых ниток пятнистый ковёр на полу... Как медику отлично спалось на койке или редко, при наличии разобранных пациентов, у кого-нибудь на половине матраца, так и инженер не арендовал отдельной спальни; раскладывал кресло у входа, если не забивал на всё глубокой ночью и не ложился грудью на рабочий стол. Тогда его наверняка будил рассвет в окошке прямо напротив, на восточную сторону. — Мистер Конагер. — "Ой?" — Держите, я ваш плед возвращаю, постиранный. — Людвиг уложил свёрток на табуретку и голубиная стая атаковала его, взбила волосы, набила перьями нос и поцарапала опавшие щёки. — Я постараюсь забрать птиц как можно скорее. — Не нужно срочности. — Или они погрызут инструменты. — Или они погрызут тебя, — усмехнулся Делл, — когда ты опять уснёшь как мёртвый. — Они и меня, получается... — Почему нет? Такой же человек, из мяса, раскалённый к тому же. — Людвиг засмотрелся на изрезанную дубовую столешницу с обилием бумажек с карандашными заметками, плат, магнитов, шурупов всевозможных размеров, и Делл перевёл тему на больное: — Когда-нибудь и я тебя научу обращаться с техникой, и ты заменишь меня? —Не в бою? — Конечно, не в бою. Я же ещё не носился с медиганом. — Его лучистые голубые глаза посверкивали на тёплом свету из места уединения с креслом, гитарой, парой облезлых книжонок и мини-моделями турелей. — А подпаять контакты, подкрутить гайки, собрать схему по моей инструкции... что в этом сложного? Он отвернулся, чтобы смести детали в коробочки прочь от голубей, но постыдился, что как бы бросил медика. Тот прислонился к нему. — Всё пригодится. Ты говорил, металл — та же живая плоть. — Герр Людвиг. — Ja? — Я примерно понимал всё, что ты бормочешь в бреду, но... одного не понял. — Я бормотал? — Медик встрепенулся, но не взволновался, что разгласил что-то негодное или секретное. Что можно хранить в тайне от инженера? — Хотя... Да, помню. Всё тебе, и о тебе. — Да. — Ты много знаешь по-немецки? — Я только закупил словари, справочники... — Он кивнул на стопку перевёрнутых книг в нижнем приоткрытом ящике комода. — Расслышал многое, но не всё. Когда я приносил завтрак... "К", "ш", как-то, ты мне сказал. — Kuschelbär? — Да, точно. — Это не так сильно отличается от остального, что я тебе набормотал за эти дни, — Людвиг разморозился наконец, стиснул Делла за плечи сзади, дунул в ухо, так что можно было принять за неудачный поцелуй. Инженер захихикал. — Эти твои слова... были осознанны? — Разумеется. — "Милый как осеннее солнце"... — Людвиг кивнул с улыбкой до ушей. — Чего ты нашёл во мне? — А ты во мне? Делл не придумал, чем парировать, и поспешил вместить коробочки в ящики стола, набитые по края и не могущие захлопнуться. Людвиг прошелестел что-то, инженер переспросил, и тот произнёс громче, прошёлся по комнате с заплетёнными за спиной руками: — Wenn ich in deine Augen seh’, so schwindet all mein Leid und Weh… И поднял глаза, пристально изучил радостное и с тем настороженное лицо Инжи. — Doch wenn ich küsse deinen Mund, so werd’ ich ganz und gar gesund. — Сердце его забилось. — Что это означает? — Делл прошептал, отбросив частицы присущей себе автоматической серьёзности, и прирос пальцами к столешнице. Людвиг замешкался. — Если в общем... Это о твоей, хм, исцеляющей силе, о том, как ты воодушевляешь меня. "Это к тому, что медику бывает нужен медик?" — и Делл постеснялся этой забавной мысли. — Doch wenn du sprichst: ich liebe dich! so muß ich weinen bitterlich. Инженер было распахнул глаза на три знакомых слова, но завершение осадило его робкий запал. Он шагнул навстречу медику, крепко обнял в ответ. Повисла тишина, как будто внезапная и неудобная, и затянулась минут на пять. Голуби стихли и занялись своими делами. — Может, я недооценивал поэзию... Это было красиво. — Мне больше всего из Гейне понравилось, и я заучил. — Запишешь мне? Вспыхнувший от восторга, Людвиг поостерегся, чтобы не задушить Делла в тисках сильных рук. Он наслаждался лёгкими запахами топлива, пота и древесины от его одежды, нежно скрёб ногтями его затылок, тёрся головой об его голову, хоть из-за разницы в росте это грозило ему болью в неокрепшей спине. Такой мягкий, тёплый, милый и уютный... незаметный на фоне товарищей, но зачастую полезнее их всех. Они снова пренебрегли дружескими условиями. Мистер и герр снова становились бог весть кем, о чём они сначала не договаривались. — Медвежонок, — пролепетал Людвиг вплотную к лицу и — нескромно поцеловал. — Эй, хе-хе-хе-хе. Можешь не сдерживаться, нас здесь не увидят. Медик отскочил как обожжённый, поднял руки; его захлестнула вина. Инженер, его сладкая булочка с поясом едва заметных веснушек у глаз, не сводил с него прищура, потирал левую сторону лица и без стеснения обнажал клычки в широкой улыбке, розовел. "Герр Людвиг, вы чего?.. Это для меня не смертельно, я не брезгую". --- Они просидели вместе до полуночи. Делл играл на гитаре, потому что банджо вероломно перебудило бы всю базу синих — и долго не позволял медику уложить себя спать. Людвиг обещал, что не уйдёт к себе и чуть позже устроится у него под боком, но как сильно бы его ни клонило к подушке, веки всё не смыкались. Сожаление поднимало его на локоть, гнало взашей с тесного односпального кресла и волочило по мастерской. Окрепшее и ясное сознание понимало, что катастрофы не произошло и что Делл будто бы не соврал и ему действительно понравился этот сюжетный поворот, приступ необузданной нежности, он даже ("Mein Gott!") готов это когда-нибудь повторить... но не хотело принимать это. Доселе Инжи признавался, что кроме доверия и немецких выражений ему взаправду ничего не надо, что он любит — если это уже считается за любовь — душой, а не телом. И Людвиг срывался, и отмечал эти промашки за какую-то низменную подлость, издёвку над высокими чувствами — не в первый раз. То заберётся пальцами под каску, то положит ногу на его ноги, то без спроса подаст ему вещи из его же кармана, то невовремя и с режущей слух категоричностью намекнёт на явное желание близости... Иногда казалось, что Делл его побаивается, но сказать об этом боится ещё больше. Однако он лежал и сопел в подушку, сложив руки под ней и вытянувшись бревном. Допускал этим Людвига к своему короткому и пухлому телу; целуй и обнимай сколько душе угодно. Медик занимался тетрадью, смотрел на него — и умилялся. Так мечтал делать ему приятно мимолётными касаниями и словами и так чурался этого как страшнейшего из пороков. Он переписывал стихотворение, на ходу украшал страницу рисунками и бесконечным потоком пожеланий, похвалы и прозвищ; продолжал и продолжал строчить, пока не перелистнул, заполнил оборотную сторону до половины и принудил фантазию успокоиться. Так он и десять листов израсходует ему. Много же комплиментов, на английском и на немецком, мигом попросились на бумагу... Они единственное оружие Людвига. — So muß ich weinen bitterlich… — концовка относилась к инженеру, не иначе. Есть романтика, есть привязанность, есть доля самоотверженности, есть дружба и взаимовыручка, есть платоническая любовь, и интимные связи тут излишни, на что бы Делл ни соглашался поневоле. Пора бы запомнить.