Чёрный цвет солнца

К осени невозможно подготовиться. В ней можно лишь оказаться. Обнаружить себя посреди обугленных деревьев, отдающих последнее золото листвы привокзальной цыганке. Это как с песнями Шакала. Никто не мечтает в них попасть — да только он и не спрашивает. Поёт, вплетая тебя в завывание ветра, шорох дождя за окном, солнечную зелень травы. Пока сам не обрадуешься своей участи. Не начнёшь подпевать. В Доме осень почти что прекрасна. Это время первых сквознячков и долгих прогулок по коридорам. Первых по-настоящему холодных дождей, под которые уже не хочется попасть — потому что, а вдруг простудишься?.. Заболеешь. Если уж попал, то сразу залазишь в обжигающую ванну. Скидываешь комком шмотки на кафельный пол, шипишь, пытаясь сладить с кипятком. Не можешь, и всё равно лезешь — зная, что вытерпишь максимум пяти минут. Будешь сидеть, вцепившись пальцами в прохладные бортики, полуприкрыв глаза. Удерживая себя на месте просто из вредности. Покрываясь испариной, доводя кожу до красноты. Кости — до скрипучей боли. Ночной пытки. А потом выскакиваешь — и сразу несёшься под одеяло в одном лишь свитере, с мокрым полотенцем на башке. Распаренный, сомлевший. Счастливый. Ах, осень… Время, когда все здравомыслящие птицы улетают на юг, а одна, предпочитавшая кофе все три сезона до, неожиданно даже для себя переходит на крепкий чай с лимоном. Помешивает серебряной ложечкой, улыбаясь чему-то задумчиво. Уложив книжку на колени — корешком кверху. Наверное, Стервятник любит осень. Но только не эту. Конкретную. Первую осень в Наружности. Она выкрала у августа последние тёплые деньки. Календарь ещё показывал лето, и показывал вполне справедливо — но осень уже проскользнула этому лету под кожу. Иглою в вену. Поросла, как сорная трава. Дурной бурьян. Вереск на кладбище. Ральф говорит, что он несправедлив к этой осени. Возможно. Стервятник смотрит на неё стыло сквозь толстое, двойное стекло — и отмечает некоторое сходство. Нехотя. Вроде бы, всё как всегда. Так же тянет сквознячком с оконных рам. Так же осыпается золотая перхоть с деревьев. Даже птицы — улетают на юг, привычно сбившись в кучку. Только прежнего уюта нет. И чай — не сладок. Он пробует всё исправить. На скорую руку. Высиживает десять минут в раскалённой ванне под запах хвои и розмарина, в надежде, что уж это-то точно сработает. Вернёт ему позабытое чувство тепла. Натягивает шерстяные носки на длинные, узкие ступни. Кутается в привычные, сплошь чёрные свитера — с высокими воротами, безразмерными рукавами. Даже нарезает лимон в чай. Даже пьёт его, сонно щурясь. Бестолку. — Что-то ты совсем загрустил, — констатирует Ральф однажды. — Собирайся. — Куда?.. — Стервятник смотрит на него янтарными глазами, чуть удивлённо. — Собирайся, — повторяет Ральф. Спорить не приходит ему в голову. В почти что одинаковых чёрных пальто они выглядят поразительно по-разному. Ральф похож на персонажа нуарного детектива, в то время как Стервятник больше смахивает на героя французского артхауса. Когда оба закуривают, грань истончается, стираясь почти что — неизвестно, в чью пользу. У Чёрного в руках фотоаппарат. Он щёлкает всё, что попадётся на глаза — деревья, лавочки, парки, прохожих. Делает это на ходу, зажав сигарету в зубах, и делает до того непрофессионально, с нарушением всех мыслимых и немыслимых правил, что Стервятник не выдерживает — смеётся. Тогда Ральф начинает фотографировать и его, смеющегося, а летучий дым попадает в кадр. Смазывает картинку. Но Стервятник любит смазанные фотографии. Нечёткие. Они лучше прочих, потому что передают размытые контуры жизни. Чувство, что всё мимолётно — и счастье, и грусть. — Вот видишь, — отзывается Ральф, не переставая щёлкать створками фотоаппарата. — Ты уже не хандришь. Он вдруг отстраняется, смотрит на него серьёзно. Стервятник на секунду замирает. — Что?.. — Какого цвета твоя хандра, Птица?.. — спрашивает Ральф. Этот вопрос словно бы прямиком из Дома. Нечто подобное мог бы спросить Шакал, но не Ральф. А спрашивает — именно он. Стервятник делает вид, что задумался. На самом деле, он знает ответ на этот вопрос. — Моя хандра цвета чая, — он смотрит на воспитателя золотистыми лужицами глаз. Усмехается. — А твоя?.. — Цвета плохо разведённого спирта, — отзывается Ральф и щёлкает затвором снова. Запечатляет оторопь на пернатом лице. Смеётся уже сам, в голос, не стесняясь. Даже сигарета выскальзывает изо рта. Слишком настоящий, чтобы быть всего лишь призраком Дома. Обратно они бредут без спешки. В лучах осеннего солнца, отдающего золотом. Мимо переполненных кафешек, приветливо мерцающих витрин. Взявшись за руки. Фотоаппарат висит у Ральфа на шее. Отдыхает. Между ними протянулись тонкие проводки наушников — по одному на каждого. Музыкой заправляет Стервятник. Поэтому, вот уже десять минут они слушают одну и ту же композицию, заботливо поставленную на репит. «Матерь богов, мы гуляли весь день под мелким дождем… твои мокрые джинсы комком лежат на полу — так возьмёмся скорее за дело!..» Ральфа это не бесит. Он пока не может себе признаться в том, что его это даже радует. Осень подойдёт к концу — и, наверняка, признается. Куда уж денется?..