Bertie Botts. Bellamione.

      В первый раз она пришла незадолго до Самайна, когда запахи с кухни пропитали весь трактир, наполняя большое полутемное помещение ароматами корицы, тыквы и сладкого картофеля. Гермиона только вбила краник в новую бочку имбирного эля, разлетавшегося на ура в эту пору после убора урожая. Темная ладная фигура в свободно распахнутом плаще села за стойку на высокий трехногий стул, и звон нескольких монет на глиняной плошке для денег перебил хриплый голос: – Того мяса, что сейчас сняли с вертела на кухне, и свежего пива из этой бочки. Гермиона с интересом наконец опознала девушку в фигуре напротив – «Наемница, наверное,» – и приоткрыла окошко в кухню, передавая заказ. Эль пенился и шибал в нос ярким ароматом добавленных в хмель и солод яблок и имбиря, создавая практически праздничное настроение. Первую порцию, с высокой шапкой пены, Миона отнесла под лестницу, соблюдая свои какие-то традиции, а вторую поставила перед девушкой, исподтишка рассматривая пухлые губы и темно-рыжую прядь, выбившуюся из-под капюшона. В трактире было достаточно тепло, и, когда Гермиона поставила перед гостьей тарелку с мясом и крупными кусками картофеля, та уже откинула с лица утяжеленную мелким дождем ткань. Только трактирщица не успела взглянуть на нее, что-то постоянно стало отвлекать, народ после дневной жатвы повалил под крышу гостеприимного дома, забивая столы и стойку подчистую. В тот день девушка закрутилась и не заметила, как интригующая наемница исчезла.       Второй раз это произошло накануне Йоля, то есть, конечно, в преддверии скорого Рождества. Пряничные елочки свисали с балки на бечевках, над небольшим очагом с углями грелся медленно грог в котле, и дело шло к закрытию трактира – сегодня все сидели по домам, ночи стали совсем короткими, тем более сегодняшняя. Кто-то впустил ворох мелких снежинок, открывая дверь, и Гермиона сразу узнала запах, только вот глаза, кажется, обманывали ее. Терпкий дух осенних листьев, рябины и яблок принадлежал той девушке, что ни разу больше не появилась, а сейчас перед Мионой на том же месте сидел юноша с уставшим взглядом и растрепанным хвостом соломенного цвета. Стоило чуть отвести взгляд – и черты лица, совершенно невзрачные, слегка расплывались, так что Гермиона предпочла делать вид, как сильно занята вытиранием чистых мокрых кружек льняным отрезом. – Мне, пожалуйста, кружечку грога и похлебки. А на десерт миску моченых яблок. Слышал, в этом году был отличный урожай, – звонкий, какой-то бесполый голос заставил обратить ее внимание на посетителя, однако взгляд девушки не поднимался выше куцего воротника из кроличьего меха. Она улыбнулась и сходила на кухню, добавляя к заказу хрусткую сочную капусту из погреба, да сверху целую горсть моченой клюквы насыпала. Отрезала от утренней краюхи хлеба небольшой ломоть, выставляя его, натертый солью и маслом, на наружный подоконник окошка возле спуска в погреб, а остаток подала гостю. – С праздником. Доплачивать не надо. Вы сегодня последний. Монетку необычной формы, кинутую напоследок в чистую кружку возле ее постоянного места, Гермиона сохранила отдельно, доставала иногда в долгие зимние вечера, любуясь на оттиск щербатой луны и листа падуба, и, кажется, начинала догадываться, кто к ней наведывается.       Пошла ее девятнадцатая весна, и первые подснежники, молоко и пышущий жаром хлеб с озимыми яблоками нашли свое место на знакомом месте неподалеку от опушки. Гермиону ведьмой не звали – обычная девушка, да, закрытая – так попросту устает, в часовню не ходит – ну ведь ей не только за трактиром следить, еще и родителям помогать надо, а отец совсем сдал пару лет назад. И не умела она ничего такого. Травы и другие девицы собирают, на ярмарке знахарю из города сдают по три монетки за пучок, чтобы лент купить новых или ниток для вышивки, что в лес ходит – там ведь клюквы по сентябрю на торфяных прогалинах корзинами уносить можно.       Только вот Гермиона не покупает ленты – ее волосы непокорно вьются, прихваченные лишь небеленым льном тонкого отреза. И в лес она ходит не только по грибы и ягоды, иногда (восемь раз в год) отправляясь с полной корзиной и возвращаясь с пустой. Просто людям очень удобно не замечать странности, они прекрасно сами найдут оправдания, как и во все годы до этого пустят грустные и не очень слухи о молодой трактирщице, вставшей в неполные пятнадцать на место отца за дубовой стойкой.       Март вступил в свои права, едва перевалил за середину, разбивая зимнюю грусть капелью и ручьями, когда в трактире снова запахло осенью, ярко и хорошо. Наученная опытом Гермиона улыбнулась и повернула голову к тонким пальцам, украшенным серебром изящных колец, барабанящим по стойке озорную ирландскую мелодию. Выше смысла смотреть не было – удалось понять, что пожаловала ее гостья, которую не запоминали в трактире остальные, со своим настоящим обликом. Уж волосы точно перестали размывать взгляд, значит, глянцевые иссиня-черные кудри, тугими кольцами спускающиеся до талии, на этот раз правдиво показывают, кто пришел. Миона рискнула поднять глаза выше, натыкаясь на воздушную вышивку закрытого платья с двойными рукавами. Подобной тонкой работы нигде не увидишь, слишком волшебно кленовые листья смотрелись на бархате. Губы были не такими пухлыми, как под той, первой, личиной, зато оказались четко очерченными и такого невероятного оттенка черешневого вина, что пить захотелось. Серебристый смешок заставил вынырнуть из мыслей и вежливо, как обычно, спросить, что подать для гостьи. Теперь Гермиона не сомневалась, что морочила ей голову именно девушка. Фейри, скорее всего. – Виски из вишневой бочки, остальное на твой вкус. Откуда она узнала, что есть такой виски – кстати, семейный, всего одна трехгаллонная бочка, - и думать было смешно – ши жили совсем по иным временам. Главным правилом оставалось во все эпохи одно: не зли фейри, лучше вообще обходи десятой дорогой. И нигде не указывалось, что делать, если фейри регулярно приходит к тебе в трактир, да еще и честно платит при этом.       Сегодня хорошо удался бараний окорок в пиве и пастуший пирог. Гермиона выбрала самые аппетитные кусочки, подхватила миски и все так же с опущенным взглядом поставила все перед гостьей. Виски крепко пах вишневой косточкой и дубом, прохладный, только из погреба, но завсегдатаи снова скользили взглядом по девушке у стойки, по трактирщице, не требуя налить того же или вообще как-то отвлечь. – Что же, даже не спросишь, как меня зовут? – насмешливо протянул серебристый голос, и Гермиона сбилась с движения – она перетирала снова глиняные кружки, делая независимый вид. – Вы разве скажете, госпожа? – Умная девушка. И дары правильные приносишь. Сколько уже, десять лет почти, с самого детства, – внимательный взгляд прожигал спину, которой Миона развернулась к гостье, чтобы развесить кружки на крючки возле пучков трав для готовки. - А почему я здесь, тоже не спросишь?       Трактирщица затянула фартук потуже, и талия ее, и так выраженная, от этого нехитрого действия вообще стала тоненькой. Пушистой волны осенне-каштановых волос почти коснулись бледные полупрозрачные пальцы да отпрянули, стоило девушке развернуться и поднять глаза на островатый, но очень милый носик фейри. Кажется, даже тень от ресниц видно было краем глаза. – А Вы мне ответите, госпожа? Смех ши колокольчиками и первыми весенними переливами птичек зазвучал во всех уголках трактира, отвлекая Гермиону буквально на секунду. Лишь тихий шепот остался за спиной, только языка девушка никогда не слышала и не понимала. Рядом с пустой кружкой и тарелками остался закованный в прозрачный камушек четырёхлистный клевер, и его-то Гермиона прибрала сразу в поясной кошель под фартуком, к той йольской монетке. Такими подарками не разбрасываются.       Минуло лето, пролетели в заботах Белтайн, Лита и Лугнасад. Ши более не попадалась на глаза Гермионе, но дары Лес принимал, потому девушка надеялась, что не обидела фейри. Успела она съездить на дальнюю ярмарку в Йорк прямо накануне осени и вернулась совсем задумчивая и неулыбчивая. И только тогда заметила, что над окнами и дверьми родичи повесили целые гроздья рябины, высушивая от стылого мокрого подвала. Гермиона рассмеялась и что-то шепнула себе под нос, отволокла ветки и мешочки с ягодами на чердак, вливаясь в привычную колею.       Первые листья подернулись желтой сеточкой, приходил очередной Мабон, а с ним и день рождения Гермионы. Несмотря на понимание и даже относительную любовь к девушке, народ начал потихоньку шептаться: минуло два года с полного расцвета, а к трактирщице никто не сватался, будто забывал дорогу к ее крыльцу на задворках. «Девка-то видная,» – кто с завистью, кто с недовольной печалью приговаривал по домам и дальним улочкам. Однако стоило Гермионе пройти рядом с непокрытой головой, шурша охапкой трав и юбками, как все забывали любые претензии. Сама девушка, конечно, что-то замечала, только тянуло ее не замуж. В лес, босыми ногами по мху промчаться, увидеть чернобурую лисицу вдалеке, за ней, за ней, мимо вековых дубов, мимо величественных сосен, оставляя внизу в логах терн и вереск… Сон этот приходил чаще и чаще за последний год, только запоминать его стала девушка лишь сейчас.       Молодые ушли по дороге к большим пятничным кострам. Гермиона в последний раз проверила котомку с вещами, села на крыльцо позади трактира и начала ловко плести венок из опавших кленовых листьев и молодых, совсем не колючих еловых веточек. Пальцы танцевали, и красное, желтое, зеленое – все слилось в хоровод на голове девушки. Венок вышел таким же пышным, как ее волосы.       Первый шаг дался тяжело, а дальше – как во сне. Будто тропинка из мягкого мха сама стелилась под тонкие быстрые ноги, и Лес говорил с ней. Рыжее и золотое прядями пробивалось в каштановой гриве, блестящей в сумерках, хотя нигде не было уже ни солнца закатного, ни костра рядом. Распахнутые глаза в обрамлении густых ресниц смотрели, почти не моргая, в чащу, не под ноги, словно дорогу видно было сердцем, словно не она шла, а тропа вела ее сама. Вся обычность стекала с Гермионы, будто воск со свечей в этих человеческих храмах, пропахших ладаном и рабством.       Не лиса – черная волчица с довольно оскаленной пастью ждала ее за очередным поворотом. На секунду Миона отвела взгляд, только сейчас испугавшись, что споткнется, и оказалась напротив своей давней гостьи, практически уткнувшись в знакомую вышивку носом. Только теперь опаски и страха в ней не было, и она смело подняла голову, утопая тут же в темных омутах глаз с озорной янтарной искоркой по краю радужки. – Добро пожаловать домой, милая. Прохладные руки обняли ее и развернули к холму, вход в который серебрился туманом и звездной пылью.