Куратор

Все должны заниматься своим делом, и только у тебя здесь ничего своего, Сёмчик: время, место, даже тело чужое. Я удаляюсь от медпункта, ты сближаешься с пионерками – обмен кажется честным, если бы не одно но. Ты будешь сидеть в тепле, в приятной компании, потому что так задумано, а я – наоборот. Закуриваю на ходу, даже несмотря на то, что это плохо для меня. Курить плохо, на ходу – тем более. Я врач, я знаю. Но ведь не это самое вредное в моих походах туда, а то, что они заставляют меня, не здешнюю, а там, вне лагеря, с каждым разом седеть всё сильнее. Виолетта Циановна Колтер, госпожа куратор, научный сотрудник, скоро сможет, если не краситься, ходить в магазин и получать скидку без предъявления пенсионного удостоверения, которое тем, кому едва за сорок… пять, не положено. Это Виола Коллайдер всегда в одной поре: аватар – что тут взять. Ольга опять будет кричать: «Бросай всё это! Бросай. Брось… Ну, пожалуйста…» А что я ей отвечу? То же, что и всегда. Что я здесь не просто так. Что так надо. И поцелую в губы, чтобы заткнулась. Чтобы почувствовать, какая она мягкая и тёплая. Но это будет дома, а до дома… Что? Правильно! Нужно не просто добраться – заслужить это! Идти в шахты – никакого желания. Поэтому хоть у меня есть возможность телепортации… я упрямо шагаю в сторону Старого лагеря, ощущая как настоящий каждый метр пути, каждую неровность, чтобы подольше не встречаться с тем, что, увы, настоящее не в меньшей мере. Отбрасываю сигарету в кусты: лес не полыхнёт – проверено. В фильме «Мой любимый марсианин» герой жаловался, что его жвачка потеряла вкус через много лет после непрерывного жевания. Что ж – мои сигареты почти потеряли вкус в восемьдесят седьмом, когда маленькая Вилка ещё даже не начинала курить. Потрясающе! Прелестно. Омерзительно… Я почти не врала тебе, Сёмчик, когда говорила, что иду на срочный вызов, что это вопрос жизни и смерти… Или в этом цикле не говорила – не знаю и знать не хочу. Дело действительно срочное и необходимое, но я больше не чувствую радости, когда устраняю нависшую угрозу. Разум похож на намозоленную пятку, и защитных омертвевших чешуек всё больше. Кажется, ещё немного – и я стану похожа на местных Пионеров, с той лишь разницей, что они не должны и не могут выйти, а я обязана и точно выйду из «матрицы». Заросли пропускают меня на площадку перед Старым лагерем, и я шагаю уже с деланным безразличием: внутри всё трясётся, колотится… Во рту привкус желчи. Чувствую не страх, а скорее омерзение. И не брезгливость. Я опять нырну с головой в кошмар, чтобы этого не пришлось делать другим. Потому что я выплыву. Или не совсем я. Просто всё более седая и безразличная – всё ещё я. Я – куратор, значит, моя обязанность – забота. О вас. Об эксперименте. А о себе? Medice, cura te ipsum! Нет? Не может врач сам себя исцелить. Меня может, как те же пятки, распарить, обработать и вернуть нежность Оля. Вздыхаю и, проходя, толкаю ржавую карусель. Она с трудом, но делает оборот. Вот так. Мой ритуал – будто проворачиваю заводной ключ. Свой. Завода хватит ещё на цикл. Резко толкаю дверь и захожу – будто ныряю. Но здесь ещё рано «нырять»: начинается – в коридорах. – Somebody was told me… что мир сам прогнётся под меня. Говорю сама с собой, потому что лучше подготовить себя: все другие голоса здесь не к добру. Иду по руинам того, что никогда не было построено, никогда не было разрушено и никогда не было брошено. Кинули здесь только меня: куратор проекта обязана каждый цикл вручную исправлять ошибку, которая регулярно вылезает из-за долбаных программистов и не правится патчами, потому что относится к ядру системы. Никто же не отключит «Бесконечное лето» со всеми «телами», чтобы подлатать код и снова запустить – нет! Лучше же возложить на Виолетту лишнюю обязанность. А она, между прочим, лишняя! Я должна была просто наблюдать, собирать сведения и анализировать, а вмешиваться – в крайнем случае. – Э-э-эх, ухнем! Я ненавижу эту часть своей работы ещё и из-за этого клятой крышки люка. Который, сука, не мой сын. И которая мне срывает спину и натирает руки. Каждый. Сраный. Раз. Вот руки я намозолить не могу: каждый цикл новые. По лесенке спускаться можно без опаски (а можно и как в остальном подземелье – дрожать, но тогда нервов не хватит). Наконец ощутив под пятками твёрдый, надёжный бетон, в отличие от покрытых конденсатом скоб, врубаю свой фонарик, больше похожий мощностью на прожектор. Мал, да удал. Он бы нарушал законы физики, если бы прописанные в коде параметры полностью им соответствовали. По тоннелю идти почти комфортно: вот твоя трасса – просто не сворачивай, путь освещён, стук твоих шагов гулкий, посторонних звуков – нет. Никто не подкрадётся. Пальцы начинают дубеть от холода – прямо-таки мороза. Он иглами впивается в кожу. Значит, началось. Трясущейся рукой крепче сжимаю фонарик и, сгорбившись, резко оборачиваюсь, рассекая светом темноту. Никого. Будто фехтовальщица, разворачиваюсь и выбрасываю руку вперёд, вдоль тоннеля. – Да… – вырывается у меня. Я не знаю, как это работает (хотя могла бы уже сто раз спросить, но…), я сначала вижу, а потом уже чую то, что впереди. Маленькая девочка, по которой плачет кладбище и никто из людей. Смердящая на весь тоннель зомби – как полежавший под солнцем и хорошенько протухший, пустивший «сок» мусор. Посеревшая кожа, рубашка, лицо, руки в крови, нижней челюсти просто нет. Как будто и она кого-то ела, и её кто-то ел. Я не Маяковский – я не люблю смотреть ни как умирают дети, ни как они пытаются убить всё вокруг. А ещё – не хочу и не буду больше смотреть на то место, где у людей должны быть глаза. – Как… – хрипит, щёлкает, булькает. Да к чёрту всё – такое вообще не может говорить, но это по законам физики и биологии. – Твои… Дела?.. Медленно, с каждым звуком приближается. Как мои дела? Хреново мои дела! Раз я здесь, рядом! Причём уже в который раз! Как и заведено, достаю пистолет и стреляю дважды. Спасибо отсутствию нормальной физики – не глохну. Зомби тут же падает с дырами в голове и между ключиц. Боеприпасы прописаны как «серебряная пуля», хотя ни серебра, ни пуль там нет. И ложки нет, и Матрица давно вас имеет, мистер Андерсен, и вообще – Нео, ты обосрался, но пока не просыпайся. Куратор следит, чтобы подобие санитарии соблюдалось. – Хех. Прячу пистолет и иду дальше. Перешагиваю труп зомби, уже давно зная, что если оглянуться после этого, в тоннеле будет стерильно чисто, будто ничего и не было. Следующая неприятная встреча – в бомбоубежище. Прокручиваю колесо и в щель приоткрытой двери уже слышу крики ужаса, к которым привыкнуть просто невозможно. Вхожу. Две девочки, как и всегда, дрожа и прижимаясь друг к другу, сидят на кровати. Чумазые, в порезах, в ссадинах, в пропитанных кровью бинтах, со слипшимися бурыми волосами. То, чего не должно быть. – Тётя Виола? – спрашивает неуверенно Алиса. – Д-да? – присоединяется к ней Мику. Убитые, немногословные, трясущиеся. Ужасно. Но я больше не спрошу, что случилось, и даже не посочувствую. Нельзя. Нельзя! Иначе сердце разорвётся уже у меня. Спешно провожу осмотр и отворачиваюсь – лезу в шкафчик, копаюсь в медикаментах, смешиваю их так, как нельзя, но нужно, набираю в шприц и делаю инъекции вовсе не сопротивляющимся пионеркам. Конечно же, на них почти сразу же накатывает усталость, а вместе с ней – отпускает страх. Почти. Двое маленьких зайчат лежат и больше не дрожат. Алиса, едва держа глаза открытыми, шепчет тревожно. – Всё же будет хорошо? Я не отвечаю: не могу. Мику гладит её по плечу. – Всё будет как надо, не переживай. Моя ты помощница… И обе закрывают глаза. Больше не боятся. Улыбаются. Только вот не дышат. Не могу оторвать глаз от того, как истончаются, бледнеют их силуэты и, наконец, исчезают. Ненастоящие. То, что не жило, умереть не может. Эта мантра заставляет чувствовать себя не так паршиво. Набираю нужную комбинацию на панели и без разрушений спокойно открываю вторую дверь убежища. – Земля, прощай. – Хлопок за моей спиной и резко обволакивающая всё темнота возвестили о том, что эта часть пути пройдена, чекпоинт позади, дальше будет хуже. – В добрый, сука, путь. Снова врубив фонарик, шагаю дальше. Коридор всегда чист и безопасен – словно подготовка, передышка перед тем, что за ним. Катакомбы в сто раз хуже тоннелей. Чудовища и чудовищная атмосфера – то, что доктор прописал… для доктора и куратора в одном лице. А всё почему? Потому что лагерей много, а коридоры шахт одни на всех. Пересекаются, смешиваются. Вот и приходится подчищать, чтобы ничто не помешало ни одному Семёну, не заставило остановиться или сбежать. Как и я, вы должны идти до конца и победить. А вот и дыра в полу. – Никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Аккура-а-атненько спускаюсь, чтобы не ушибиться, не подвернуть ногу. И резко свет в проход. Ничего не видно. Но тут же вой заставляет задрожать. Кому-то то ли больно, то ли страшно. Здесь сгинул не один Шурик, не один Семён и не одна пионерка – и всё оставляет следы. Тревожно озираюсь, ощущение – будто у глаз есть когти и они вцепляются в каждый объект. Ничего. Ничего. Ничего. Девочка с кошачьими ушками и хвостом. – Добрый день, госпожа куратор! Левый коридор чист. Даже от мышей. ЮВАО облизывается. Киваю. Что ж, хоть в меру сил помогает. Значит, мне направо. Направо-налево… да плевать: нужно обойти всё. Даже в сырости и холоде подземелья мне душно, горло сдавливает, пот приходится то и дело вытирать, чтобы не ослепнуть. Боже, он словно кислотный – аж руку жжёт. Или мне уже кажется. Мне много чего кажется. Например, что уже стены напитались криками и стонами, отчего стенают уже сами, без чьего-либо участия. Стены – стенают. В какой-то степени логично. И вот под такой аккомпанемент осторожно продвигаюсь по шахтам, в которых никогда ничего не добывали и не будут добывать. Всё, что отсюда можно извлечь, – Шурика. Тоже мне полезное ископаемое. И тут же сгибаюсь в три погибели и стону я сама. Позвоночник болит. Снова. Будто тонкие, но безбожно длинные иглы вонзаются в каждый позвонок. Резко прочерчиваю вокруг себя линию из света. Никого. Снова направляю луч вперёд и резко назад – в сторону шороха. Она! – Что?! Не забыли свою Леночку? Полностью белая кожа, чёрные провалы глаз и кроваво-красные губы. Стреляю без предупреждения, не размениваясь на ответы. Но она ловко уходит и сближается. Замахивается тесаком. – Хех! Жму вторую кнопку на фонарике. И тут же шахты оглашаются бешеным воем боли (цикл хорош хотя бы тем, что на этот раз не моим). Звоном упавшего лезвия... Визгом ужаса. Стоном. Шорохом катающегося тела, которое не погаснет, пока не станет слишком поздно. Корчится, сворачивается в позе эмбриона. Та, кого мне, пожалуй, почти не жалко. Заглохший было мир снова будто оживает – вой шахт не прекращается, но теперь из него можно вычленить периодические возгласы Шурика: – Да куда же, мать вашу, теперь?! – Напра-во! – командую, хоть и знаю, что всё бесполезно, что не выберется пионер сам, что не станет ему спокойнее. И что тебе, Сёмчик, всё равно будет угрожать этот псих с арматуриной. Но делать нечего. А делать-то и правда – больше нечего. Значит, прямой дорогой в командный пункт, а там как обычно – краткий разговор. – Оператор Лилич! – доносится из трубки усталый голос. – Это куратор. Всё чисто. Фазируйте проход. Мой дозор на этот цикл окончен. Выдыхаю и без сил падаю на кровать. Отдышусь – и в столовую.