Первым рейсом за птицами

Дни бывают разные: радостные, грустные, смешные, теплые, дождливые, — все не перечислить. Что ни день, то происходит что-то новое. От рассвета к рассвету (для иных ценителей — от заката к закату) в людских жилищах кипит жизнь, пульсирует легочной артерией мира неугасаемая энергия, способная созидать и разрушать, возводить коллосов и строить микросхемы. Воистину, непостижима обывательскому уму тайна бесконечного движения человеческой мысли, ни на секунду не покидающей протекающие дни. Так Матвей думал, пока брел по коридорам затихшей библиотеки. То ли дело в долгом обществе Зиновия, философствующего себе под нос круглые сутки, то ли в «Декамероне» Бокаччо Джованни, 47 экземпляров которого магу лазури пришлось перетаскивать на верхние полки стеллажей под руководством вышеуказанного преподавателя — но настроение стало безвозвратно лирическим и одухотворенным. Теперь и горшки с полугнилыми кактусами, и чьи-то конспекты на узких подоконниках, и даже окурки в пепельнице казались уже не настолько бессмысленными как раньше. «Пиздострадалец», — сказал бы Антон. «Человек поздней эпохи возрождения», — возразил бы Матвей. Где-то с первых этажей раздалось приглушенное «блять», но ни ответа, ни продолжения не последовало. «И все же, какие интеллигентные люди есть в этом заведении», — подумал Корецкий и повернул налево, начав подниматься по винтовой лестнице вверх, тут же чуть не врезавшись плечом в стену, — «Жаль, что не питейном». Что, к слову, было отчасти неправдой. В отсутствие Ангелины Евгеньевны, после исчезновения Костяного дома и восстания Агаты, в библиотеке царил попеременный хаос, который мог усмирить лишь кто-то из Круга. Но «самая-прекрасная-огненная-женщина-на-свете» и «дед-отмороженный» уже пару дней как отсутствовали, оставив замок на попечение преподавательского состава; Варвара Леска, утащив с собой сестру, не показывала и носа из родового поместья; Лаврентий Павлович, очень старенький, но о-очень уважаемый человек, был занят именно что делами своей организации, безо всякой возможности смотреть за паршивой Настоящей Московской библиотекой. Поэтому алкогольные нычки студентов активно вскрывались, разливались и оседали конденсатом на старинные стеклянные лампы сортиров и ванных комнат. Красота, да и только. Но даже такое послабление не было способно развеять мрачную и тревожную атмосферу некой… безнадёжности, царившей в опустевших классах. Отчего-то было так тихо, что идя сначала по паркету, а потом по каменным плитам, Матвей слышал собственный пульс так же четко, как стук шагов. Люди затихли, тени попрятались по щелям, а звуки улицы глушились толстыми стенами. Сказал бы парень, что именно об этом он весь день и мечтал — то есть, о тишине и покое — но что-то было не так. Слишком тихо. Как-будто кто-то выключил звук телевизора. И не слышно ни шелеста, ни шороха. Ни шороха, ни звука… Ветра нет «Точно!», — до Матвея дошло, — «Ветра нет!» Куда-то запропастилась Инга. Странный ход мыслей, скажете вы? Возможно, но только не для студентов НМБ. Все же, им каждый день приходится иметь дело с Шелковиц, с ее энергичностью и смехом, с… просто с ней. Она как будто была везде одновременно, создавая немалое количество шума то тут, то там, связывая целое здание воедино. Перешедшие к ним ребята, конечно, не сразу к ней привыкли, к ее дружелюбию и любознательности, но все же перестали шарахаться от резко появившейся перед ними Шелковиц уже на третий месяц учебы. В конце концов, справедливости ради, у новеньких тоже были свои чудаки, не дававшие покоя своими выходками. А Инга… Ну, это же Инга, как на нее можно злиться? Её не то что бы все поголовно любят. Но принимают и ценят. На предпоследнем этаже Матвей остановился, задумавшись. Он ведь вполне мог выйти из здания через какое-нибудь окно и с высоты птичьего полета обыскать замок, который невозможно обойти полностью за один день. К тому же, вечные лестничные пролеты и уходящие вдаль коридоры навевали на него тоску. В конце концов, он не был ни спортсменом, ни ЗОЖником, чтобы притворяться, будто ему это нравится. Но он знал, что искать нужно изнутри. Слышал, как с одной башни доносится еле различимый сквозняк. Именно туда ему и нужно. Воздушный поток для лазурных — это святое. Перед ним показалась массивная, деревянная, но узкая дверь чердака. На диво унылый вид, сказал бы вам Матвей. И скорее всего, именно здесь находится то, что ищет парень. Он тихонько приоткрывает дверь и смотрит в образовавшуюся щелку. Что он там до этого думал про унылый вид? Ха. То, что предстало перед ним сейчас — вот это действительно можно по праву назвать верхом унылости. Инга даже не подняла на него глаза. Сидя в позе эмбриона, спиной прижавшись к холодной стене, она, кажется, впала в анабиоз. Создавалось впечатление, что она даже не дышит (что, к счастью, было не так). Она — сама скорость, легкость, ветер — замерла, будто иссяк бесконечный запас энергии в вечно веселом и светлом человеке. Настолько знакомый смех мертвым надгробием висел в комнате, словно поминая былые деньки. Недавно были «похороны» Соловья. Недавно он видел (они все видели), как сильно сдала Инга. Как панически она боится еще кого-либо потерять, как трудно ей дается эта маска «веселой дурочки». Ее натянутые улыбки и громкие клятвы «не умирать!» мало кого смогли обмануть. Когда-то Женя сказала, что если однажды — и не дай бог — Инга упадет духом и перестанет улыбаться, то это будет крах всему живому. Возможно, подумал Матвей, сейчас самое время начать паковать свои вещи перед концом света. Инга прятала лицо в коленях так сильно, будто хотела свернуться еще больше, чем было. Белые волосы ниспадали пушистыми, нерасчесанными прядями, закрывая собой все лицо. Синяя краска с них уже почти смылась, едва-едва виднеясь лишь на самых кончиках, и картинка — выцветшая Инга — заставляла грудь Корецкого болезненно сжаться от боли и чувства безнадежности. Крикнуть бы «это не так, это не Шелковиц!», но врать себе парень не привык. Она не пошевелилась и тогда, когда Матвей пересек маленький чулан, освещаемый лишь одним пыльным окошком. За счет этого солнечные лучи падали мутно, рассеяно, делая пространство комнатушки менее реальным. Если такое, конечно, можно сказать о книгочейском замке, который не видят обычные люди… Парень сел так же, как и девушка — на пол. Вплотную к ней, прижимаясь бедром и плечом, тем самым давая той возможность облокотиться на него. Сквозь ткань толстовки он чувствует, насколько прохладная сейчас у Инги кожа, она явно просидела здесь не меньше часа. Погода опять не радовала, так что помещения без хорошего утепления быстро остывали. Какое-то время они так и сидят, не шевелясь и не разговаривая, каждый прислушиваясь к чему-то внутри себя. Потом девушка подняла голову с колен и откинулась к стенке, даже не поворачиваясь в сторону товарища. Ее глаза были сухими. Не красными, не опухшими, но какими-то заспанными. Да и лицо приобрело сероватый оттенок. Грудь тяжело вздымалась, с силой проталкивая воздух в легкие на каждом вдохе. Матвей задал всего один вопрос: — Алиновский? Девушка прикрыла глаза, сжав губы в полоску, и ответила: «Да». Надежды Матвея на то, что все еще не так плохо, рассеиваются в пыльном луче света. Как же все до смешного очевидно. — Как-то… — Инга прочистила горло, так как голос после длительно молчания ее подвел, — После смерти Влади было легче. «Легче». Матвей про себя усмехается: когда сталкиваешься со смертью не в первый раз, то начинаешь воспринимать события после нее вот такими циничными образами. — Тогда он кричал, рвался в библиотеку, бил кружки, материл себя и Ангелину Евгеньевну и Артура последними словами, но из раза в раз он выдыхался и быстро засыпал — у нас с Соловьем получалось спеленать его так, чтобы он не вскочил посреди ночи и не побежал куда глаза глядят. — Девушка замолчала, видимо, припоминая образы того времени, когда Алиновский был настолько поглощен горем, что плохо осознавал себя и реальность. — Тогда он мог выпустить пар, не держать в себе эмоции, хоть как-то дать мозгам возможность не кипеть. Сейчас же… Сейчас он замкнулся. Слишком держит себя на цепи. Мы с ним всего раз за это время о Соловье говорили, но на этом все. Я, — пауза, — я тогда ляпнула чушь про то, что и у нас когда-нибудь могилы будут, а он все слишком серьезно воспринял. Теперь ходит мрачнее туч. Улыбаться совсем перестал. Смерть Влади все переживали, как могли. В основном, долго и болезненно, ведь историю произошедшего приходилось повторять ребятам, которые возвращались с зимних каникул. Гибель Риты была не менее сильным ударом по моральному состоянию компании, но страх за жизнь и состояние Жени не дал многим расслабиться. К тому же, времени на траур им было отведено не так уж много. По отношению к Вольновой это было слишком бесчестно. А теперь прямо вслед за ней — смерть Соловья. Такая несправедливая и… внезапная, что ли? Как-то привыкаешь со временем, что есть рядом с тобой существо, которому нипочем ранения, потому что он персонаж, его тело устроено по-другому. К тому же всегда известно, что его подлатают. Так что когда тебе вдруг сообщают, что почти бессмертный Соловей даже не умирает — исчезает из вашей реальности, и не в бою с неприятелями, не упав с большой высоты и не будучи застреленным — просто исчезает — то ощущается все слишком сюрреалистично. Особенно для Алиновского. Инга переживала за Сашу. Матвей переживал за Ингу. Саша же, видимо, уже ни о чем не преживал, раз не видел, как близкий ему человек (опять и опять, Инга, честное слово, пора прекращать с этим) изводит себя по причине его же самокопания. — Он каменюка, Инг, че ты от него хочешь, — Корецкий посильнее натягивает рукав на запястье и приобнимает девушку в попытке немного ее согреть (и подбодрить), — Ему положено быть эмоциональным инвалидом, его каменная рожа пойдет трещинами, если он хотя бы попытается улыбнуться. Она сама на мгновение улыбается уголком губ, словно мимолетное дуновение ветерка. Матвей записывает на свой счет маленькую победу. Ему хочется дать в рожу мать-его-Алиновскому. Ему хочется вмазать тому в один глаз, а другим заставить посмотреть на Ингу и увидеть, ЧТО он с ней делает. Чтобы увидел, как она теряет краски, как становится напряженной в общей компании, словно струна, как фальшиво выглядит ее улыбка и заверения, что «все будет хорошо». Она сама себе не верит уже, но пытается вытянуть голову этого засранца из его же задницы. Жаль только, что рожа у того действительно каменная, и встречи с ней кулак Корецкого может не пережить. А смысл тогда бить, если этому мамонту все равно ничего не сделается. Почесав лоб, Инга положила голову на плечо Матвея, о чем-то задумываясь. Где-то снизу донеслись крики других первокурсников, что-то не поделивших в своих комнатах. Она шепчет: — Мне страшно за него. — Мне страшно за тебя, — Матвей, не отрываясь, смотрит, смотрит, смотрит ей в глаза, пытаясь без слов передать свое волнение, свои домыслы. Если б кто только знал, насколько эти двое могут быть серьезными и уязвленными, то подумал бы, что при всех и наедине друг с другом — это совершенно разные люди. «Я знаю», — она произносит одними губами, смотря с такой благодарностью, что ребра у Матвея опять выворачивает. Но Инга отводит взгляд, снова становясь грустной, и продолжает: — Мне страшно, что он опять влезет в какую-нибудь глупость. — Да, я не спорю, прошлого раза нам всем по горло хватило, — Парень смотрит на свои руки, силясь вспомнить, как долго еще после инцидента с Агатой трясло их библиотеку. Девушка затихает. Периодически она ежится, но кажется, что совсем не от холода. «Как жаль, что я не алый маг», — думает Матвей, разворачиваясь к Инге полубоком, обнимая ее и второй рукой тоже, прижимаясь щекой к ее лбу. Одну огненную они итак недавно потеряли, это яркое пламя… Рита всегда знала, как подбодрить команду, пусть и не такими методами, как Инга, но не менее действенными. А теперь этого не будет. Ее больше не будет. Девушка в его руках елозит, будто решаясь на что-то. — Знаешь, — выдает она неожиданно, судорожно сглотнув, — Порой мне кажется, что Владя умер по моей вине. Матвея словно оглушают бейсбольной битой. По темечку. Секунда уходит на осмысление. От слов Инги в глазах будто темнеет и пропадает слух, останавливается дыхание. За эту секунду происходит экстренная перезагрузка его организма, не желающего принимать действительность, а когда все возвращается на свои места — появляется ужас. Матвей выпучивает глаза и отшатывается в сторону, пребывая в глубочайшем шоке от заявления Инги. — Это что еще за хрень ты выдумала??! Девушка понуро опускает плечи, закусив губу, видимо, жалея о сказанном. Но потом все же решается объяснить свою мысль подробнее. — Просто, я ведь тогда… Это была моя идея, пойти искать Сашу. Было поздно, и я, чтобы побыстрее закончить, притащила Владю мне помочь. Чуть-чуть ведь оставалось, думала, быстро управимся, узнаем все и вернемся в библиотеку. Это ведь я его в то место отправила, — В конце концов, Инга не выдерживает напора эмоций и зарывается лицом в ладони, массируя пальцами глаза, — Нужно было мне самой искать, не вмешивать никого. Глядишь, Владя бы жив остался. Договорив, девушка снова замирает в той же позе, в которой ее застал Матвей при входе. Она снова не плачет, но было видно, что болезненные мысли и чувства не давали ей покоя. С минуту Матвей переваривает информацию, о которой в принципе уже был осведомлен, но которую сам никогда не слышал из уст Инги. Мысли скачут хаотично, пытаясь усвоить все и сразу, пока в конец ее зацикливаются на фразе «Нужно было мне самой искать». Самой искать. Идти в тот закоулок, где лежала разбуженная, но запертая книга и сходящий с ума персонаж — самой? И тут до парня дошло. О, боже. Мозг машинально, без всякого объяснения начинает представлять открытый деревянный гроб безо всякой отделки, стоящий посреди снежного покрова, парящие над ним снежинки и белое небесное покрывало, а в самом гробу… Не Владю. Нет, он не может. Матвею не хватает фантазии для этого. — Ну, знаешь ли, — Корецкий, вынырнувший из глубин своего воображения, снова обнимает Ингу и притягивает этот комочек бесконечной усталости к себе, — Лично я не уверен, что мы бы после такого смогли откачать Алиновского. Матвею крайне трудно подобрать слова, чтобы не выглядеть ублюдком, который бы сказал «хорошо, что умер Владя, а не ты». Потому что в любом случае, кто бы там ни умер — это чистейшей воды пиздец, такого происходить не должно. Единственный, кого Матвей винил — Алиновского, решившего, что он гребаный бог и что сможет за короткий срок убедить Ангелину Евгеньевну закрепить Агату в этом мире. Ага, уже начавшего сходить с ума персонажа, конечно. Понятное дело, что по прошествии времени эта жгучая злоба на придурка перешла в глухое раздражение и набивающее оскомину понимание, что Саша — не робот, и тоже может поддаться чувствам (вот, как сам Матвей сейчас), при этом натворив дел. Однако ответственность за эти дела с него никто не снимал, и в наличии этого знания у Алиновского парень все еще сомневался. Матвей тоже пережил некоторое дерьмо в своей жизни. К тому же, что Владя, что Рита, что Соловей были и его друзьями. Он не меньше остальных ребят тоскует по ним так, что от дыры в груди хочется выть и лезть на стенку. Но видеть такой Ингу — нет, нельзя. Так нельзя. До Шелковиц не сразу, но доходит смысл сказанного Матвеем. Она немного приподнимается, чтобы взглянуть ему в глаза, ища в них подтверждение своих мыслей и, найдя его, понуро кивает. — Да. Наверное, ты прав. И снова замолкает. Девушка зверски устала. Так устала изображать бурный оптимизм вкупе с рвущей наружу энергией, что сил держать эту маску больше не было. Ребята, к сожалению, это замечали. И как бы сильно ей самой ни хотелось поддержки и понимания, Инге было страшно показаться кому-либо расклеенной, пришибленной чувствами. И не потому что ее посчитают слабой и жалкой, нет. Она понимает, знает, что никто в книгочейской библиотеке не может быть целым душой, у каждого за спиной есть события, хоть раз, но сломившие волю. Это их маленькое проклятье, снять которое может только смерть (и каждый мечтает, что его собственная, но только не кого-то из близких). Просто… Ей совсем не хотелось нагнетать обстановку еще больше своим разбитым видом. Это ведь совсем не то, что поможет им пережить весь пиздец, что еще случится (Инга не хотела в это верить, но где-то внутри сидел червячок сомнения, гложущий ее где-то из-под ребер, который шептал — все еще впереди). — То ли еще будет. — Она произносит фразу вслух, не давая себе об этом отчета. «То ли еще будет», — мысленно вторит ей Матвей, крепче прижимая к себе девушку и зарываясь носом в ее волосы. Где-то внутри ворочается страх за нее, что она без раздумий кинется вслед за Алиновским, а уж во что вляпается последний… *** Перед входом в гостиную, где сидели все остальные, Инга затормозила. — Ты чего? — Матвей не сразу понял заминки девушки. Та встала как вкопанная, сжимая руки в кулаки и впиваясь ногтями в ладони, будто отрезвляя себя. Он смотрел на ее до хруста выпрямленную спину, низко опущенную голову и думал, насколько же они с Алиновским бывают похожи. В глазах Шелковиц читалось переживание — а сможет ли она? Сможет ли войти как раньше, так же легко и с улыбкой? Не показывая битое стекло в груди, не выворачивая душу наизнанку, когда больно так, что нет воли и вдох сделать? Получится ли так, как раньше? Где взять силы, чтобы подбодрить близких, когда ты сама — лишь призрачная надежда, что все когда-нибудь закончится. Для себя самой или для всех вместе. Ее не пугает смерть, Инга поняла это слишком давно. Ей-то что? Для нее все завершится быстро. Ну ладно, в зависимости от ситуации, может быть агония, но и она ведь в конце концов пройдет. Девушка ринется в самое пекло, если потребуется, переплывет океан с пираньями, кракенами, или кто там еще будет, и собственными руками задушит всех, кто угрожает ее семье. Она не боится расстаться с жизнью, но ей страшно оставить здесь тех, кого любит. До спертого дыхания будет стыдно смотреть им глаза от понимания, что позволила себя победить и что причинит своей наступающей смертью им боль. Очередную порцию боли, которую никто из них не заслужил. Возможно, Ингу добьет понимание, что ребятам придется идти дальше без нее, навстречу с врагами и неизведанными трудностями. Возможно, она будет умирать, зная, что все позади. Возможно… девушке некогда станет об этом подумать. Корецкий, не желая оставлять Шелковиц один на один с ее демонами, осторожно протянул ей руку. Выставил ее перед собой, раскрытой ладонью вверх, будто спрашивая — «Доверяешь?». Ждет ее реакции. В глазах напротив он видит метание, нерешительность, страх. Видит в них застывшие слезы, где-то в самой серой глубине. — Давай, когда это все закончится, улетим куда-нибудь? — Инга вскидывает голову, от неожиданности его слов широко распахивает глаза. Что-то начинает шевелиться в ее застывшей от постоянной тревоги душе. И чувствует. Она наконец-то чувствует дуновение морского бриза, и запах ветра во время весенних гроз, и горячий воздух южных степей, где свои макушки тянут высоко вверх подсолнухи. Она видит это высокое, необъятное небо, притягивающее к себе, зовущее стать с ним одним целым. И так хочется бежать, бежать со всех ног в эти прекрасные места, чтобы… Успеть? Облегчение разливается по ее лицу. Губы сначала робко, а затем смелее изгибаются в улыбке. Инга кладет свою руку поверх его, сжимая тонкими длинными пальцами чужую — родную — ладонь, — «Доверяю». — И куда же мы полетим? — Впервые за последние 2 часа девушка улыбается и, наверное, впервые за целую вечность улыбается так искренне и непринужденно, как никогда этого не делала. Матвей за нее чувствует, как от облегчения распрямляются плечи, как дыра в груди начинает зарастать, и небеса зовут. — Ну, не знаю, — он пожимает плечами, уже явно бодрее, чем мог бы пару минут назад. В голове мельтешат картинки из тысячи мест, которые он показал бы Инге в первую очередь. Однако вырывается совсем другое, — Где-то ведь должно быть место, которое ждет нас — туда и полетим. Но обязательно первым же рейсом, Вслед за птицами.