К кому-то другому

Миша правда не знает, в какой момент что-то пошло не так. Ревность в отношениях с Сашей его не донимала буквально никогда – через слишком многое они вместе прошли, чтобы это вообще было проблемой. Ни Сашины телефонные разговоры с Екатеринбургом не могли это спровоцировать (хотя, помнится, в юности тот в Сашу был влюблен), ни навязчивое внимание Хельсинки, ни румянец у Романова на щеках от кокетливых комплиментов Пьера, ни уж тем более глубокие вырезы на блузках Иваново – её они оба скорее жалели. Саша, семья и друзья не в счет, с окружающими держался подчеркнуто вежливо, но все еще холодно, близко к себе подпускал далеко не всех, и, возможно, из-за этого Миша и привык, что широкие улыбки, искренний смех и иногда плохо скрываемая то ли любовь, то ли трепетная нежность у Романова в глазах достаются лишь ему, и ему безраздельно. А потом ему показалось, что он разглядел её в Сашином взгляде, обращенной к кому-то другому, и это оказалось гораздо сложнее перенести, чем он ожидал. Романов как-то уже делился с ним своими смешанными чувствами относительно Владивостока. Признавался, что такое внимание ему льстит, но сетовал, что милый мальчик сотворил себе кумира – “я так на тебя всю юность смотрел, Миша, я знаю, о чем говорю” – и, может быть, на что-то надеется, только напрасно же. Говорил, что намеренно отталкивать его от себя в разговорах не хочет, и что безразличие зазнобы сильно ударяет по самооценке, а сам поглядывал на Мишу – то ли осуждающе, то ли просто грустно. Некоторое время спустя Миша стал замечать, что Владивосток Саше периодически звонит и, путая слова, болтает что-то о торговых грузах, которые в гавани опять перепутали и вместо Осаки отправили в Кванджу, просит совета. Романов сначала поджимал губы и терпеливо объяснял, что, чтобы такого не происходило, нужно усилить квалификацию кадров на МКПП и ограничить доступ матросов к портовым барам, а потом смягчался голосом, заслышав, как Владимир отчего-то извиняется, хотя перед ним лично ни в чем не виноват. Потом на экране его телефона от Приморского стали чаще появляться сообщения, и, хоть Романов и вздыхал, отвечая на них, но со временем стал попутно улыбаться уголком губ. А еще несколько месяцев спустя наименование контакта отправителя из индифферентного “Владимир” превратилось в более дозволяющее, личное “Вова”. Тот самый взгляд, в котором отражается то ли любовь, то ли нежность, случился во время приезда Владивостока в Москву к собранию городов. Миша, замыкая цепочку и пытаясь отмахнуться от шуток Пятигорска, который решил присесть ему на уши, вдруг заметил, что Приморский на свежевымытом кафеле поскользнулся и обязательно бы упал, если бы его за талию не удержала Сашина рука. Мальчик покраснел до цвета свеклы, когда Романов посоветовал ему быть осторожней, тонко пискнул что-то благодарное и с очень вежливой скоростью засеменил вслед за Константином к машине, которая должна была отвести их в аэропорт. Миша пытался себя убедить, что так смотрят на нашкодивших детей, которые не понимают, что творят, и от того выглядят очень мило, а потом заметил, что Сашин оценивающий взгляд осторожно скользнул сначала вдоль позвоночника юноши, а потом и ниже поясницы. Москву как ледяной водой со спины окатило – он машинально продолжил идти, но, что там было про еврея и русского, не дослушал. По всем правилам жанра он должен был начать злиться, и, как советуют семейные психологи, рассказать об этом Саше, но получилось только отстраненно подумать, что Владивосток и Питер из-за разницы в росте неплохо смотрятся вместе. Термин "свободные отношения" был Мише знаком — в таком формате знать жила испокон веков, только никому не говорила — а ему (ханжество, стоит признать) это казалось неправильным. Но когда Саша предложил попробовать, то воспринял спокойно. Любить и трахаться же вещи разные, да? Однако он не учел, что ему лично ни сил, ни времени, ни эмоций не хватает на кого-то еще, кроме Саши. Да и потребности для себя он в этом не видит. Романов молод, либидо от природы повышенно, так еще и заперт в рамках из Мишиных заебов и четко очерченных "нет" – вот у кого эта потребность может появиться. Мысли о собственной “дефектности” в определенных вопросах достали сильно потом, когда его, дизориентированного со сна, передернуло, стоило Романову приобнять его со спины, случайно прижавшись пахом к его ягодицам. Саша, заметив это, извинился, мягко поцеловав в щеку, но ничего не сказал, а Мише вдруг подумалось, что с Вовой у него могло бы сложиться все иначе. Он ни от него, ни от его прикосновений шарахаться не будет, сможет принять любые, не придется каждый раз через себя перешагивать. Ему, даже если и снятся по ночам кошмары, то явно не такие, как Москве; кожа, должно быть, на спине бархатная и гладкая, и на памяти боль от чужих грубых рук не отпечатана раскаленным клеймом. Они однажды с Сашей договорились, что если уж вдруг захотят провести время с кем-то еще, то скажут об этом друг другу. Миша в принципе сомневался, что такой возможностью воспользуется, но и Романов молчал – в тайне бы это держать не стал точно, поэтому, наверное, просто что-то останавливало. Но надолго ли? Миша ждет, что вот-вот, сейчас честный Романов начнет сначала подолгу на него смотреть, когда думает, что Москва не видит, потом отдаляться, проводя время в компании мило смущающегося Приморского, потом однажды откажется от встречи в выходные, прикрывшись подготовкой к олимпиаде, и, наконец, пригласит на нейтральную территорию, чтобы сказать Мише все, как есть. Про расставание из уважения его личных границ, "дефектность", невозможность исполнить с ним свои желания. Потом тепло возьмет за руку, посоветует хорошего психотерапевта и пообещает попробовать снова, когда Миша проработает травму. Уйдет по-французски, обязательно оставив Москве ласковый поцелуй на скуле в благодарность за несколько веков, проведенных вместе, и скроется с глаз долой. Из сердца попытается тоже, но только врос же туда, как один из клапанов – с приобретенным пороком долго не живут. Когда эта сцена впервые в голове нарисовалась, Миша, сжав пальцами переносицу, прыснул от ее абсурдности – как страдающая героиня любовного романа, которая подозревает мужа в измене, ей-богу. Ну как бред же звучит – не уйдет Романов просто из-за того, что не может разделить с Москвой постель, как ему того хочется. Особенно после того, как 300 лет по собственной воле оставался рядом и переживал с ним бок о бок каждый катаклизм. А потом в мысли начали лезть некоторые "катаклизмы", которые они пережили, да только не так, как надо. На глаза опять попалась Сашина нежно-снисходительная улыбка, обращенная к Владивостоку, позвонившего ему по видеосвязи. Ладонь, легшая ему на талию так низко, что еще пару сантиметров, и это точно перестанет считаться социально-приемлемым. Миша сам не заметил, как начал вести у себя в голову некую систему штрафных баллов. Саша поджимает губы на так и не помытую им тарелку – минус балл. Саша поднимает тонко очерченную бровь, когда Москва говорит, что сатира на патриотизм в театре комедии Акимова его не впечатлила – минус 10. Саша вздыхает тихо на том конце провода, когда Миша извиняется, что из-за работы к нему не сможет приехать – минус 50. Саша отшатывается, когда слышит, что Москва по телефону повышает на собеседника голос, и просит так больше не делать, когда он рядом, ну или хотя бы выйти для этого в другую комнату – минус 200, Миша, еблан. Мише кажется, что Саша просто оценит однажды еще раз их с Мишей разницу восприятий и вкусов, оглянется на их общую историю и придет к удивительно простой реализации – они с Москвой держались вместе скорее потому, что их судьба всячески лбами сталкивала, а не потому, что оба этого хотели. После этого рационально попытается разобраться в себе, непременно вернется мыслями к ямам из их прошлого, попытается на одну из них наступить и провалится. В таких, по-хорошему, должна быть плотно утрамбованная почва из обид, которые они давно друг другу простили, а не хлипкий камуфляжный брезент из сомнительно взаимоудобной установки об этом не говорить. Мише кажется, что Саша просто однажды не почувствует ни тоски, когда Москва уедет в воскресенье вечером, ни радости, когда вернется вечером в пятницу. И тогда Мишина “дефектность” станет лишь одним из поводов, а не причиной. Но Саша, вопреки всему, его ожиданий не оправдывает: остается собой – требовательным, отчасти капризным, и удивительно чутким, когда это нужно. Вечером этой пятницы все идет закономерно, и в то же время как-то наперекосяк. В том смысле, что они неизменно находят друг друга на одной горизонтальной поверхности у Саши в квартире, вот только выбранный ими темп отличается от привычного. Как правило, их встречи после недельной разлуки нетерпеливые, оба спешат избавиться от одежды и мыслей, которые мешают друг друга чувствовать, но сейчас Саша нежный, несколько сонный, и неспешно объезжает Мишу на диване в гостинной – лениво и очень приятно. Романов, придерживаемый под бедра ладонями Москвы, сидит у любовника на коленях, обвив послушными руками его шею, и слегка раскачивается у него в объятьях, как на волнах – вверх и ожидаемо вниз, сначала медленно, чтобы прочувствовать внутри каждый сантиметр Мишиной длины, потом чуть быстрее, чтобы подвести обоих ближе к желанной разрядке. Теплый, тусклый свет окрашивает комнату оттенками золотого и коричневого, от чего Сашина бледная кожа почти светится – Миша легко гладит его по выступающим позвонкам на спине, наслаждаясь мягкостью. Глаза у Романова прикрыты, едва-едва блестит у линии ресниц серая радужка, северная столица от удовольствия мило хмурится и шепчет в губы Москвы его же имя. Сердце от этого пропускает удар, а потом колко бьется о ребра. Миша, поймав его за подбородок, тянется за поцелуем, но Саша не дается – прикрыв длинные ресницы, отворачивает голову за секунду до. “Играется” – хочет думать Москва, а сам баюкает на задворках сознания смутное чувство тревоги. Оба вдыхают рвано, когда неожиданно грубая для выбранного ритма фрикция Сашиных бедер застает врасплох, но скорость не меняют – только ногти Романова сильнее царапают Мишины плечи. На каждое плавное движение вниз северная столица выдыхает короткое, маленькое "Ах" Москве на ухо – так тихо, что только Миша и может услышать. Миша непривычно молчалив, скорее потакает Сашиному неторопливому ритму, нежели пытается выбрать свой, тихо и неровно дышит, опаляя выдохами шею Романова, и, чтобы эту тишину заполнить, Питер делает все сам – держась за Мишины предплечья, постанывает, легко и мелодично, в унисон его дыханию, чувствуя, как от удовольствия и недостатка воздуха начинается кружиться голова. Между их телами так мало места, что Романов с каждым движением потирается влажной от предэякулята головкой о Мишин живот, и ему так с обоих сторон хорошо, что он не знает, куда себя деть – то ли глубже Москве на колени, то ли теснее к его груди, чтобы стимуляция ощутимей и ярче. Мише тоже без семи небес хорошо, но от ядовитых мыслей голову очистить до конца не получается: замечая Сашины муки выбора, он думает обхватить его сухой ладонью, жарко и правильно, но в итоге смазывает пальцы лубрикантом и, сложив их тугим кольцом, накрывает Сашино возбуждение. Северная столица от этого дергается всем телом, сдавленно вскрикивает, не удержав голоса, заходится мелкой дрожью от макушки до бедер – Миша чувствует это, удерживая его в объятьях – а потом обмякает, пачкая теплым семенем Мишину ладонь и рельефные линии пресса. Москва поддается бедрами вперед, и, делая два последних толчка, изливается вслед за любовником – перед закрытыми глазами всполохи цвета и отчего-то привкус железа во рту. Миша, отходя от оргазма, пытается себя убедить, что он несколько раз сжал пальцы вокруг Сашиной опадающей длины, имитируя сокращение мышц, потому, что от удовольствия подрагивает рука, а не из-за того, что просто не может познакомить Сашу с этим ощущением иначе. Романов от сверхстимуляции хнычет, ловит искрами по позвоночнику остатки удовольствия, а потом укладывается Мише щекой на плечо и пытается отдышаться. Двигаться не нужно и не хочется – в руках Москвы тепло и комфортно. Саша, вплетаясь ладонью в его волосы, гладит по голове, любовно перебирает чуть влажные у затылка пряди, а Миша, крепче обнимая его за талию, банально наслаждается ощущением, что Романов с ним. Разморенный после пика, Саша лишь спустя некоторое время обретает способность шевелиться, и, вместо того, чтобы встать с Мишиных коленей, утыкается переносицей тому под линию челюсти и кладет еще не остывшую после близости ладонь ему на щеку. Гладит скулу, тянется пальцами стереть испарину над Мишиной бровью, очерчивает кончиками ногтей сильную шею, изучает впадинки ключиц, а потом останавливается ладонью напротив Мишиного сердца – стучит ровно, а затем странно подпрыгивает и заходится. Романова аж из полудремы выдергивает. Под уголком Мишиной челюсти обретается поцелуй, ладонь возвращается на щеку и остается там – Москва только и может, что доверчиво подставляться под эту ласку, и впитывать Сашину нежность, пока она еще здесь. – Мишенька, – устало, и от того ласково зовет его Романов, не находя в себе сил поднять голову с плеча возлюбленного. – Что случилось? Я же вижу, что тебя что-то беспокоит. Хочется плакать, но Миша по собственной воле никогда этим не занимался и сейчас не будет. – Все хорошо. – Москва искренне не знает, что ему ответить, но и не врет почти. Даже голос не дрогнул. – Просто голова разболелась. Романов затихает, не настаивая. То ли из вежливости, то ли от безразличия – Миша не может разобрать.