Meltdown

Мидория Изуку сходит с ума в понедельник. Слезы не перестают сочиться из его глаз, пока он методично убивает каждого злодея на своем пути, начиная от мелких карманников и заканчивая сидящими в тюрьме за решеткой особо опасными убийцами. Его кулаки разрывают плоть с абсурдной легкостью и точностью, его хлысты отсекают головы и отталкивают любого героя, слишком близко подобравшегося к их безумному символу в попытке прекратить бойню. К среде в Японии не остается ни одного зарегистрированного злодея. Население дрожит от страха, репортеры жадно снимают эксклюзивные кадры, выпуская репортажи с заголовками одним громче другого, а геройское общество рвет на себе волосы, не зная, что делать. Изуку неприкасаем, когда дело касается состязания кулаков и причуд, и недосягаем для отчаянных слов и слез. Он осторожно собирает осколки своего разбитого сердца в крошечную шкатулку, запирает ее на замок и прячет в самых темных уголках своей души. Больше никогда он не будет сомневаться. В четверг Изуку выходит за пределы Японии, но даже на интернациональном уровне нет никого, кто мог бы с ним сравниться. Мир сдирает с него лейбл второго символа мира и нарекает человеком-катастрофой, стихийным бедствием, запертым в человеческую плоть. Четверг становится днем, когда Изуку впервые убивает не-злодея. Это обычный герой, откинутый хлыстом в неудачное место и расколовший себе череп. Четверг становится днем, когда и мир, и сам Изуку решают, что ему нет дороги назад. Он не перестает думать о том, что на этот счет могут сказать Олмайт или Каччан, но не уверен, что даже они смогли бы что-то сделать. Пятницу и субботу медиа крестят днями Великой Чистки. Злодеи, преступники, коррумпированные герои и просто герои, оказавшиеся не в то время и не в том месте — все они равны в его ослепших от ярости и слез глазах. Кровью убитых им людей можно заполнить Токийский залив. За все это время он не останавливается ни на минуту передышки, подпитываемый нечеловеческой выносливостью самой сильной в мире причуды, и оригинальный цвет его костюма под слоями застарелого и свежего красного даже смутно невозможно различить. В воскресенье Мидория Изуку возвращается в Японию. Он не ищет новых злодеев, не вступает в сражения с героями, коррумпированными или нет. Вместо этого человек-апокалипсис отправляется на совершенно обычный, ничем не примечательный пляж и садится у самой кромки волн, недвижимый. Остатки геройской комиссии решают, что все это не может быть ничем иным, кроме как затишьем перед бурей, масштабов которой еще не видывал мир. Они объявляют паузу в бесновании Мидории Изуку единственным шансом на всеобщее выживание и выдвигают предложение — приказ, если уж говорить откровенно, — четырем людям, бывшим когда-то ближе всех сердцу сломавшегося бога. Их могло бы быть шестеро, но комиссия ни капли не доверяет ни Олмайту, ни Мидории Инко. Впоследствии оказывается, что им не нужно было доверять и Тодороки Шото. Совсем недавно отстроенное здание комиссии сгорает дотла, Тодороки Шото временно нейтрализуют, используя запрещенные транквилизаторы, а оставшиеся герои выдвигаются на худшую миссию в их жизни.

***

Изуку, не двигавшийся все это время, едва поднимает взгляд на бывших друзей. В его глазах больше нет ни ярости, ни слез, только бесконечная усталость. Но даже с онемевшей от собственных действий головой, он все равно легко замечает красные глаза и трясущиеся руки Урараки, сломленное выражение лица Ииды. И обжигается о чистое, ничем не разбавленное разочарование в глазах Каччана. — Мидория, еще не поздно сдаться, — мягко начинает Урарака, и от безнадежности в ее словах щемит сердце. — Нанесенный тобой урон нельзя исправить, но учитывая обстоятельства и твои прошлые заслуги... — отчаянно цепляется за логику Иида. — Зачем ты это сделал, придурок? — выплевывает Каччан, перебивая обоих. — Ты ведь знаешь, что ничего не изменится. Даже ты не можешь уничтожить все «зло» в мире. — Я должен был попытаться, — шепчет Изуку и опускает голову, не в силах продолжать смотреть ему в глаза. — Мидория? — взволнованно окликает Урарака, но не успевает ничего сделать. — Кем ты себя возомнил? — рычит Каччан. Все это так неправильно. — Никем. Теперь я понимаю, что я так и остался... всегда был — никем, — отвечает он, но Каччан не выглядит довольным его ответом. Впрочем, он уже давно дал понять, что ему не нравится, когда Изуку унижается. Даже если это правда. Изуку стоило бы запомнить, но он бесполезен даже в этом. В его голове легко умещаются целые тома больше не нужного ему мусора, связанного с другими героями и их причудами, но он все равно умудряется упустить из вида — облажаться — в чем-то, связанном с Каччаном. — Давайте... давайте все успокоимся, — нервно начинает Иида, только чтобы снова оказаться перебитым: — Тогда почему? Каччан не отводит от него глаз, игнорируя своих напарников, и Изуку, словно заговоренный, не может не делать того же самого. Ему нужно, чтобы Каччан его понял. И если он не может понять всего по лицу Изуку, может, до нужного адреса дойдут его слова? Они ведь больше не дети, в конце-то концов. Каччан должен понять. Изуку поднимает голову, надеясь укрепить свой ответ, но тут же вздрагивает, потому что в глазах Каччана разочарование сменяет боль. Все ответы, слова, мысли и доводы вылетают из его головы, оставляя за собой только звенящую пустоту. Он ранил Каччана. Снова. — Я... я не знаю, — признается Изуку, потому что в этот момент кристальной ясности он понимает, что никакого ответа у него на самом деле нет и никогда не было. — Этот мир... он неправильный! Но я тоже был неправ. Всего этого не должно было случиться, — признает он и чувствует, как впервые за день в его глазах снова встают слезы. — Не должно было, — повторяет Каччан и звучит почти так же устало, как чувствует себя Изуку. Ничего из этого не имеет смысла, так зачем продолжать? Он не может победить весь мир, и он не может его спасти. — Убьешь меня, Каччан? — выдыхает Изуку главный, самый важный вопрос, шанса задать который он ждал всю эту сумасшедшую неделю, а может быть, и всю жизнь. Все это время напряженно молчавшие Урарака с Иидой обеспокоенно вскрикивают, но Каччан, всю жизнь с такой легкостью раскидывавшийся смертельными угрозами, неожиданно каменеет лицом. — Ты же знаешь, что я не могу, Изуку. И что-то в его голосе заставляет Изуку замереть на секунду, со скрежетом останавливает поезд, в котором разум Изуку несется в пропасть, вынуждая вспомнить. «Тогда почему?» — слова, которые всего минуту назад, казалось бы, повисли в воздухе, снова звенят, теперь уже в его голове, но на этот раз Изуку больше не отвлечен ни чужой болью, ни собственным безумием. На этот раз он знает ответ. Вот только его больше незачем говорить. Точнее, некому. — И это тоже неправильно, — выдавливает из себя Изуку, потому что, даже все понимая, он не может не попытаться утешить. Спасти. Он улыбается и медленно, смакуя имя, которое в последний раз произносил еще совсем ребенком и так и никогда не решился взрослым, добавляет: — Прости меня, Кацуки. Айзава стреляет Изуку в затылок, убивая его мгновенно. Мидорию Изуку не хоронят рядом с Бакуго Кацуки. Отчасти из-за того, что могилу человека, бывшего символом мира и ставшего символом зла, могут вандализировать. Отчасти из-за того, что от тела Бакуго Кацуки ничего не осталось, и соседство с его пустой могилой все равно стало бы слабым утешением в посмертии даже для безумца.