не торопить события

И вы можете посмеяться мне в лицо, но думать я так не перестану — мы с вами позабыли о том, что не обязаны молчать! Своей излишней терпеливостью, недосказанностью и притворным дружелюбием... Мы этим никому не поможем, ни себе, ни окружающим! Откуда нам знать, что мы — протестующие, переживающие, недовольные, — не одни?!

Какая нелепица — тысячи ликующих взглядов прикованы к Дипломатору, стоящему на этой возвышенной сцене; тысячи восторженных голосов скандируют его прозвище во всё горло; тысячи людей вдохновлены одним лишь существованием того, кто не боится говорить правду, но Антон знает, что это всего лишь глупый образ: маска, нарисованная помадой; свитер, найденный на помойке.

Я призываю вас говорить! Говорить громко! О всём — что вы чувствуете, о чём негодуете, что поддерживаете, а что презираете! И говорить обо всём всем, кому только можете! Донесите, наконец, своим друзьям, что чувство недосказанности сидит вам по горло, крикните громко вашей половинке то, что у вас есть проблемы в отношениях, публикуйте разоблачения на депутатов, коррупционеров и правительственных марионеток, делитесь любой правдой!

Мы с вами не одни!

Какая ирония — Дипломатор твердит всем раз за разом, что они в этом мире не одни, а на душе у Антона ничего, кроме давящего, необъяснимого одиночества и вполне объяснимого страха, нарастающего после каждого выступления. Дипломатор машет в одну из камер рукой на прощание; Антон — прячется от лишних глаз. Зависает на сцене, как-то позабыв о том, что пора уходить. Дипломатор оглядывается; Антон — в спешке уходит со сцены. Протискивается через толпу, мчится к служебным помещениям; не для того, чтобы переодеться — это из головы вылетает, — а для того, чтобы уйти через аварийный выход. Дипломатор хочет парковать машину недалеко; Антон — паркует как можно дальше. Поэтому он и идёт быстрым шагом через заученные, полупустые дворы, ссутулившись и устремив взгляд на стремительно мокнущий асфальт. Вытягивает руку, чувствуя, как пара леденящих капель попадает на кончики пальцев. И вправду дождь. В водительском кресле становится самую малость, но легче. Какая-то часть разума вторит: прогрей двигатель; настрой зеркала; проверь световую сигнализацию и датчик дождя; Антон не делает ничего из этого, но пристёгивается с мыслью о том, что скоро вернётся домой. Дело за малым — поворот ключа в замке зажигания, сцепление, первая передача, спуск сцепления. Газ. Руки сами вжимаются в мягкий, обшитый кожей руль. Ноги сами с силой давят на педали. Антон не хочет смотреть каждые пятнадцать секунд в зеркало заднего вида в бессмысленной попытке отследить слежку, но смотрит. Изредка Антон хочет разогнаться до двухсот километров и вылететь на встречную, но не разгоняется. Никогда не станет. Это неправильно. Просто к машинам политологов крепят самодельные взрывные устройства, просто на вещи оппозиционеров распыляют нервно-паралитические отравляющие вещества, просто журналистов расстреливают в лифтах их же домов. Просто Антон чуть-чуть волнуется из-за тех угроз, которые ему поступают, и волнуется даже не столько за себя, сколько за своего "коллегу". Говорить здесь правду — роскошь, за которую поплатится каждый; неважно, своей или чужой жизнью. А это, наверное, правильно? Приехав, припарковав машину и выйдя, Антон ещё долго осматривается; он ни разу не параноик — от беспокойства через пару часов, ну, или дней, если не повезёт, ничего не останется, но он всего лишь пытается держать под контролем... Всё, что может. Он бежит по лестнице до нужного этажа вместо того, чтобы вызвать лифт; он выглядывает на лестничную клетку ещё несколько раз; он стоит в коридоре у двери в квартиру, выжидая. Только спустя время он решается зайти, замявшись на пороге квартиры так, словно чужая. Закрывает дверь на все замки и едва успевает обернуться, как видит довольного "коллегу" перед собой. — Твоё выступление... Оно потрясающее! А речь, ну это что-то! Вот, кто смотрит на него с настоящим, искренним восхищением. Никакие тысячи ликующих взглядов и тысячи восторженных голосов не сравнятся — Олежа вне конкуренции. — Не без твоей помощи, — в пол голоса отвечает Антон, надеясь, что это поможет скрыть беспокойство. Нотки наигранности всё равно проскальзывают. — Ну и что? Ты, блин, превосходно выступил, а что важнее — вернулся! Эти митинги, боже... Я, знаешь ли, не хочу, чтобы тебе ещё раз там случайно разбили нос! Это даже как-то успокаивает — то, что с ним всё в порядке, но сердце в груди стучит всё так же беспокойно, не давая сосредоточиться на чужой эмоциональной речи. Он в себя прийти не может, не то что вслушаться в то, что ему говорят. Антон молчаливо кивает головой раз за разом; потом, кажется, Олежа что-то понял — затих внезапно и прильнул к нему. И он не против того, что Олежа обвивает его шею руками. Антон и сам его обнимает — отрешённо, но не менее крепко, пока в голове крутится такое банальное "не заморозить бы". На улице ведь, всё-таки, холодно: его большие руки, которыми он бережно прижимает Олежу к себе, холодные; ткань его одежды, к которой Олежа так сильно прижимается, холодная. Олежа согревает несмотря на то, что почувствовать его тёплые прикосновения через плотный плащ едва ли возможно. Антон совсем не хочет его отпускать, но не вжимает в себя с силой, когда Олежа пытается отстраниться. На какое-то время даже кажется, что это предложение, которое он сделал для Олежи — оставаться дома, пока он не вернётся с очередного выступления, — было такой хорошей идеей. Да, минусов и не всегда обоснованных причин для беспокойства хватало с избытком, но и плюсов было немало: начиная тем, что обсуждать все насущные вопросы было проще и заканчивая тем, что Олежа не потеряется в толпе снова. Он рассеянно перебрасывает пустой взгляд по квартире; пробуждается от ступора лишь тогда, когда понимает, что Олежа помогает ему снять плащ. — Спасибо... Правда, спасибо. Сняв плащ и разувшись, Антон прошёл в гостиную, присел на диван. Сил не хватает ни на помыть руки, ни на переодеться; даже стереть помаду с лица западло. Он устало закидывает голову на спинку дивана и жмурит глаза. Есть ещё один очевидный плюс, который и в одиночку будет способен перекрыть все минусы. Антон боится, что этот плюс в один день исчезнет — после глобальной ссоры, например, или от рук тех, от кого поступают угрозы. Антон не думает про это. Думать про это сейчас бессмысленно. В будущем, хотелось бы верить, думать тоже не придётся. Он пытается подсчитать абстрактные точки, которые видятся из-за слишком сильно зажмуренных глазах, но всегда сбивается на двадцать первой; на этот раз пробуждается от ступора лишь тогда, когда Олежа на пару мгновений дотрагивается до его лица. — Садись, — зачем-то просит он. Антон садится и смотрит на то, как Олежа копается в своём портфеле. — Я, кажется, захватил мицелярку? Беру иногда, когда у тебя выступления, мало ли пригодится... Ту, которую "одолжил" у Оли... Надо будет купить ей ещё одну, не забыть бы! Напомнишь, ладно? — Куплю, — констатирует Антон, подпирая подбородок рукой. — Напоминания будет достаточно. Всё равно купит. Олежа возится недолго; он подхватывает полупустую пачку ватных дисков, садится рядом и просит мягким голосом теперь уже прикрыть глаза. Антон прикрывает; на его щеку вновь ложится тёплая рука Олежи — он всегда обхватывает его лицо ради удобства, но сколько же нежности было в таком уже давно ставшим для них бытовом действии. Второй рукой он стирает дорогущую помаду с лица. «Мидлтон», «Гленфиддик», даже «Лафройг» — ни один из этих виски не расслабляет так, как расслабляет Олежа просто тем, что он существует где-то поблизости в целости и сохранности. Ведь он так мило улыбается Антону всякий раз, когда они пересекаются; он слушает его настолько внимательно, что подмечает любые детали; ловит любое его настроение и так хорошо понимает; обнимает каждый раз столь крепко, будто этот раз — последний; иногда Олежа даже готовит по утрам, если, конечно, ночует у Антона; рисует ему маску; стирает эту же маску; и много-много говорит на любые темы, на половину из которых ни с кем не стал бы говорить. Точно не в таких объёмах. И эти мелочи время от времени кажутся настолько чертовски милыми, что Антон почти готов поверить в то, что он не безумец, и в его собственном животе по-настоящему порхают бабочки. — Не хочу на тебя давить, но, — Олежа продолжает мягкими движениями стирать помаду, — что-то случилось? На моей памяти всего единичный случай, когда ты забыл переодеться там, в помещениях, и молчаливый ты какой-то... Устал? Душечка. — Не волнуйся. Всё прошло хорошо, но я... Устал, да. Сейчас уже лучше. — Как скажешь, — он выдыхает. — Я, кстати, закончил... Но руку, придерживающую лицо Антона, Олежа отстранять не спешит; напротив, обхватывает его лицо второй рукой. Антон сталкивается с ним взглядом и сердце, ещё недавно бьющееся так по-предательски быстро, словно замирает. Он молчит, не шевелится, пытается не дышать и почти не моргает — страшно сделать что-то не так. — Ты очень красивый, — неожиданно срывается с губ Антона. Он видит, как Олежа улыбается — самую малость, но улыбается, — и смущённо отводит взгляд в сторону. Случайная фраза уже не кажется глупостью. А потом Олежа прижимается к нему, зависая в паре жалких сантиметров от его лица. Долго, молчаливо и неловко заглядывает в глаза, будто пытаясь найти разрешение в отблеске янтарных глаз, но в последний момент отчего-то отстраняется. Для Антона это становится последней каплей — он перемещает руки на его талию, тянет на себя и осторожно целует. Олежа отвечает. Антон не целовался так долго. Он даже не помнит, целовал ли хоть кого-то с бережностью и теплотой, а не с примитивной похотью и желанием искусать чужие губы в кровь. С Олежей не так. Оставить поцелуй на его терпеливых губах всегда хотелось медлительно настолько, чтобы это начало казаться мучительной вечностью — так он и целует, в нелепой надежде на то, что этот момент действительно ощутится вечностью. Вечностью, в которой не боязно поторопить события. Вечностью, в которой губы Олежи ощутимые, а не воображаемые. Вечностью, в которой нет никаких забот, угроз, иррациональных страхов и беспокойств. Есть только они и их чувства... Озвучить которые никто так и не решится. Даже отстраняясь от губ Олежи, он не отстраняется от его лица — безостановочно осыпает бледное лицо поцелуями. Он позволяет ему прекратить это первым, и Олежа прекращает; отдаляется немного и перемещает руки с лица Антона на макушку, зарываясь пальцами в растрепавшиеся волосы. — Останешься? — вопрос, кажущийся риторическим. Каждая секунда, в которую ответ на него не поступает, забивает голову сомнениями. — Не знаю. Мне нужно готовиться к парам. Настолько обыденный ответ, что это даже вводит в замешательство. Будто бы ничего не произошло. Может, это лучший исход из всех возможных, ведь Олежа не скатился в истерику, не оттолкнул его, и, вероятно, не врёт о подготовке к занятиям, но сиюминутно рухнувшие надежды на хотя бы открытые, взаимные признания в любви друг другу, отдаются ноющей болью — непонятно, где. Во всём теле. Хватка Антона ослабевает ровно тогда, когда Олежа приподнимается. — Подвезти тебя? — Нет, нет... Спасибо, но нет. Доберусь. Не хочу тебя напрягать. Грустными глазами Антон смотрит на то, как суетливо он собирается. Знает же, что не напряжёт такой мелочью, но не согласится, поэтому упрашивать его даже не приходится — это заранее лишено смысла. Когда Олежа стоит в коридоре, доставая куртку, становится совсем паршиво. И он способен уловить даже это. Откладывает куртку на пару мгновений, притягивает Антона к себе и оставляет лёгкий поцелуй на щеке. — Ну только не надо искать проблему в себе, я просто не хочу, чтобы это что-то изменило... Не важно, в худшую или лучшую сторону. Не торопить события, помнишь? — Помню. Какая лживость — Дипломатор призывает всех к открытым разговорам и искренности, но Антон так и продолжает отмалчиваться перед Олежей: не сможет озвучить очевидное "я люблю тебя"; не сознается в том, что не отказался бы самую малость поторопить события; не сообщит про то, что хотел бы заключать его в объятия почаще. — До завтра? Ну, или как там повезёт пересечься... — Надеюсь, — он отпирает замки на двери, — до завтра. День заканчивается максимально привычно, но на душе у Антона почти всё то же, что было: давящее и теперь уже вполне объяснимое одиночество.

Мы с вами не одни!