Горячие ночи (и дни) в Тейвате

По правде Аль-Хайтам бесит ее даже когда молчит. Когда дышит — бесит, когда молчит, как сейчас, шелестя страницами очередной толстой книги и лишь иногда поглядывая то на нее, то на выход из пещеры, давшей им укрытие на время песчаной бури — бесит тоже. Когда же он открывает рот, с невыносимо естественным высокомерием тыкая в упущение, реальное или мнимое, перед глазами Дэхьи застилает все алым, и лишь кодекс наемника не позволяет заткнуть этот рот кулаком. Защищать нанимателя. Любой ценой. На пустыню стремительно падает уже ночь, холодная, из-за вихрей беззвездная. За каменным сводами беснуется буря, то и дело швыряя внутрь горсти жалящего, злого песка, а в ее стонах отчетливо чудятся завывания волчьих стай, тех, от чьих укусов кровь льется и льется из тела бордовой рекой, пока до последней капли не истечет. У них мало лечебных зелий, а уж за сумерского выскочку с холодными глазами и волосами словно зола, Дэхье Огненной гриве умирать точно не хочется. — Предупреждала ведь, что надо раньше проваливать из тех развалин. — бурчит она хмуро, оглядывается на подозрительный шорох в глубине. Одним взмахом клеймора бьет широко — почти не целясь, вслепую. Аль-Хайтам не ведет даже ухом. — По моим расчетам мы должны были успеть добраться до убежища до начала бури. — Но мы не успели! — раздраженно швыряет она на песок вспоротую тушку пустынного скорпиона, едва не забрызгав его дорогущий, наверное, сапог; из скорпиона можно добыть удивительно много мяса. Но каков толк в мясе, если нет топлива для костра. На мгновение Аль-Хайтам поднимает взгляд от страниц — глаза цветом такие же как свежая, живая трава по ту сторону стены Самиэль. Или скорее как толстое бутылочное стекло — такие же равнодушные, непроницаемые. — Чем тебе не убежище здесь? А скорпиона можешь изжарить с помощью твоего глаза бога… Я, кстати, голоден. Только что источавший приятное тепло глаз бога, полыхнув оскорбленно, обжигает смуглую кожу Дэхьи, словно и впрямь у пылающего костра, жар многодневного гнева накаляет грубые, мозолистые ладони. — Я нанялась защищать твой зад от людей, механизмов и монстров — не откармливать обедами из трех блюд. Может теперь еще и постель тебе греть прикажешь? — Я замерз, — неиронично кивает Аль-Хайтам, немного подумав. Откладывает таки свою книгу, встает. Тянется, разминая затекшие, видно, руки и ноги. — Держи в курсе. Аль-Хайтам вдруг подходит ближе, слишком близко, почти касаясь крепким плечом ее плеча — хочется как ришболанд тигру вздыбить шерсть на загривке, обнажить клыки… Бесшумно ступая по песку мягкими сапогами, он заглядывает в ее лицо — яркие, равнодушные глаза, мужественный подбородок, волевой очерк скул; картинка хоть и ладная, но пустая, без тепла, без смысла, без сути. Вломить кулаком бы по смазливой физиономии — может, хоть тогда искру живого чувства довелось бы узнать. Даже здесь, в пустыне от него еще пахнет чем-то вроде мыла и пылью тоже, злым жгучим солнцем, и еще потом чуть-чуть. Напряженными ноздрями Дэхья по-звериному втягивает воздух — запах Аль-Хайтама ей нравится, нравится его близость: непонятно, нежеланно, на каком-то совсем нерассудочном уровне. Не он сам. Спокойно, Дэхья. Спокойно. Кодекс превыше всего, но ярость бьет ей в виски как от крепкой выпивки, жидким пламенем пульсирует в венах, и о нет, ей не холодно даже в холодной ночи пустыни. А Хайтам, кажется, правда зябнет. Его руки вдруг сжимают ее плечи. Не объятие страсти — глядит скорее как на объект, чем на желанную. — Знаешь как узнать люб ли ты пустыннице, Аль-Хайтам? — оттолкнув его, поднимает взгляд Дэхья, и где-то глубоко в ее глотке глухо клокочет ярость. — Если ты потянул к ней руки без разрешения, и эти руки еще при твоем теле… Злость, исправно разжигаемая им уже какой день, мутым, алым жаром собирается в низу ее живота. Впечатать кулак в этот трепливый рот, доводивший ее столько дней, так чтоб кровью плевал и хныкал, разбить красиво очерченные, ядовитые губы — хоть кровь-то у него еще красная, все еще соленая или бесцветная словно сок пальмы аджиленах? На мгновение Дэхья представляет себе вкус его холодной крови, и рот наполняет слюна. — То, как ты бесишь всех — это врожденный талант или годы тренировок? — усмехается Дэхья, пытаясь побороть гнев и такую же алую тяжесть — кодекс, кодекс… Без улыбки Аль-Хайтам удостаивает ее ответом. — Занятие для развлечения. — Теперь ясно зачем тебе столько силы, — небольно бьет она его по твердому, словно литому предплечью кулаком. — Слишком многие жаждали расквасить эту хорошенькую мордашку после минутного разговора, и я их не виню. И не трахаюсь с нанимателями. — Как твой наниматель я расторгаю наш контракт. Сейчас я больше хочу согреться. Его пальцы в подобии ласки скользят по обнаженному плечу — слишком долгий, подавленный гнев превращается в похоть и тут же обратно, алое, алое марево… Ей нравится его запах — мыла, пыли, чуть-чуть пота. Ноздри вздрагивают. Острый металлический коготь оставляет тонкую влажно-алую черту над его воротом — грань между смуглым загаром пустыни и белой, белой кожей. Срывается почти незаметная капля, чтоб тут же впитаться в холодный песок. — Ты же понимаешь, что лишь контракт запрещает мне со спины вскрыть тебе глотку и после выбросить тело в пустыню,? — Судя по тому что я все еще чувствую свои руки, Дэхья Огненная грива, моя близость тебе не так уж противна, — невозмутимо решает Аль-Хайтам, и что-то взрывается в ней как бочонок огненных слаймов. Алые вспышки расцветают перед глазами гневом и похотью. Как и желала столько дней, Дэхъя бьет его по лицу наотмашь — не той рукой что закована в металл и острые когти; в углу насмешливо искривленных губ все равно проступает кровь, и как желала, она впивается в его рот губами, изнывая от гнева и похоти. И да, его кровь все же соленая, а рот горяч. С силой Аль-Хайтам запускает руку в ее жесткую, непослушную гриву и тянет до ноющей боли у корней волос, пока от неожиданности она не позволяет его языку проникнуть в свой рот. И обратно. Это почти драка, маленькая война равных, доставляющая ей истинное наслаждение, солоновато-алое, вязкое, жаркое. Какое-то время Дэхья позволяет себе посмаковать его точно вкус крови на губах, а после хрипло шипит Аль-Хайтаму на ухо: — Не трогай мои волосы, — и как ни странно, он подчиняется, вновь грубо затыкая ее рот своим. Светлые, холеные ладони сумерца с силой смыкаются на ее смуглой шее, как будто вот-вот он свернет ее словно куренку. Слегка сдавливают в правильном месте, и мгновенное удушье делают колени Дэхьи мягче. А тяжесть в низу живота, к которому прижимается его уже твердый член, слаще и жарче. — Подумать только, — усмехается Дэхья, потираясь об него бедром. — Тебя делает твердым не только лишь собственное отражение в зеркале, Аль-Хайтам. — Ты переоцениваешь мое эго. — Как переоценить то, что не имеет пределов, — фыркает Дэхья и смыкает зубы на его шее, прямо над торопливо бьющейся венкой. Ей нравится его запах — мыла и пыли, нравится его вкус и то как он хрипло втягивает холодный ночной воздух пустыни, запрокинув голову к каменным сводам пещеры. До алой пелены ее бесит сам Аль-Хайтам. Коленом она толкает его на песок, оседлав, кое-как выпутывается из штанов и белья. Боги одарили его более чем щедро, поэтому изменив планы, Дэхья влажно сплевывает в ладонь, скользит шершавыми пальцами у себя между ног, желая добавить еще чуток смазки. Пальцы проскальзывают внутрь без труда — она уже течет словно ручей посреди пустыни. А он еще толком к ней не прикасался, но словно ощутив ее мысли, легко приподнимает ее; тяжелый, здоровенный член входит в нее туго несмотря на обилие смазки, но ей нравится как медленно он растягивает и распирает ее внутри. — Горячо… — хрипло выдыхает Аль-Хайтам, вслепую пытаясь нашарить застежки ее топа. Глаза ярко блестят из-под растрепавшейся челки, разбитая губа уже распухает, и вот таким он кажется Дэхье почти красивым. Его руки сжимают и тискают ее тяжелые, упругие груди, влажный рот добирается до темных, затвердевших сосков. Чувствительное прикосновение зубов заставляет Дэхью крупно вздрогнуть. Дэхья впивается в его плечи — от металла когтей оставляет на незагорелой коже ранки уже не нарочно. Вскидывает бедра рывком, покрепче упираясь в песок коленями. Член Аль-Хайтама почти выскальзывает из нее — вновь с нажимом раздвигает пытающиеся сжаться стеночки; и снова, снова. Чистое, расплавленное наслаждение, и где-то за сводами пещеры песчаная буря завывает, перекликаясь с биением пульса в ее висках и голове. Ее мышцы литые и тренированные — кажется, вот так вечность она могла бы иметь его так. — Только посмей кончить раньше меня, Хайтам, — рычит Дэхья, когда он без труда подхватывает ее дикий, яростный ритм, сам подаваясь навстречу. Ей кажется — или он вправду смеется? С силой вдавливает пальцы в смуглые бедра, натягивая ее на себя до самого упора так что Дэхья невольно охает. И тут же воспользовавшись моментом, так же больно кусает ее за губу. Боль рассыпается злыми искрами, еще сильнее распаляя пламя внутри нее, и Дэхья шипит и стонет сквозь стиснутые зубы. Сквозь зубы Дэхья смеется тоже. Дэхья чувствует себя уязвленной, что его тело все еще не раздроблено. И он все еще не скулит, и не просит пощады. Как с идеальной точностью подогнанные детали живого механизма вроде тех, что неприкаянными бродят среди песков, они соединяются, хватаются друг за друга до синяков. Бледная немочь из-за стены, червь академический, книжный, Аль-Хайтам без труда выдерживает ее напор и ее жар, и сам так же яростно вышибает из нее больше, больше… Упрямо молчит, только иногда дыханием срываясь хрипло и низко. На ее смуглой коже следы пальцев наливаются кровоподтеками, на его — ненарочной краснотой ожогов. Кроме собственного оргазма Дэхью сейчас ничто не заботит. Рукой она торопливо тянется себе подсобить — кажется, еще чуть-чуть и под веками уже вспыхнут желанные искры и звезды на алом. Но сильные, сухие пальцы Аль-Хайтама впиваются в запястье, едва не выламывая в суставе болевым хватом, заводят ей руку за спину. — Не спеши, — его распухшие, разбитые губы по-прежнему способны на язвительную ухмылку. В ответ Дэхья насмешливо скалится таким же ноющим ртом. — Додрочишь. Аль-Хайтам слегка тревожит ее выломленную руку — боль жгучим импульсом поднимается от запястья. — Двигайся, — велит он. Языком влажно проводит по ее взмокшей шее, добирается до уха с тяжелой, массивной сережкой, тянет зубами — вместо стона Дэхья рычит, хрипло, гортанно, вновь впивается в его рот. И больно, и жарко, и сладко. Они трахаются так, словно вот-вот обрушат стены пещеры, словно пытаются вызвать землетрясение, с которым даже силам Дендро Архонта легко не справиться. А кончая, Дэхья, кажется, видит перед глазами сияющие ворота Селестии. Словно в каком-то наркотическом помрачении расплывчато слышит под ухом низкий, сдавленный стон Аль-Хайтама; его зубы впиваются в ее шею, напоминая брачные игры хищных зверей. Только затихшее тело вновь разрывается волнами дрожи. В стремительно стынущем воздухе она дрожит, ощущая как глубоко в ней пульсирует, изливаясь, его член. Тяжелые руки Аль-Хайтама все еще сцеплены на ее мокрой от пота спине. Уткнувшись носом в его искусанную шею, она вновь инстинктивно вдыхает его запах глубоко-глубоко, чтоб запомнить, оставить на память. После уже с смутной неприязнью к себе самой, поддавшейся, ошалелой словно сука в течке, Дэхья поднимается, с вызовом глядя в глаза вытирает влажные от его семени бедра его же коротким плащом. — Я сделаю тебе лекарство, — невозмутимо натягивает штаны Аль-Хайтам. Дэхья хрипло и весело хохочет: — Что, боишься — награжу смуглым маленьким пустынником? — Будет мой — приноси, — пожимает Аль-Хайтам плечами. — У меня нет расовых предубеждений. Его запах, его прикосновения, его семя все еще на ее коже, и она чувствует отвращение к себе потому что не чувствует отвращения. — Дурой я была бы, надеясь на кого-то кроме себя, — усмехается Дэхья, с неприязнью натягивая на влажное тело одежду, пока Аль-Хайтам деловито расстилает на песке походную скатку с одеялами. Колени у него заметно подрагивают, как ни пытается он это скрыть, и от этого ей немного смешно. Песчаная буря беснуется где-то снаружи, но немного утихла терзающая ее гневная буря внутри. Все равно позже они с Аль-Хайтамом оказываются на одном одеяле, его тяжелое, крепкое тело уютно приникает к ее горячей спине. Руку, поворочавшись, он кладет на ее бедро, но Дэхья слишком расслаблена, чтоб снова рычать и скалиться. Ладно, сейчас каждый выдох его уже не так сильно бесит. — За последнюю неделю в тебе скопилось слишком много подавленного гнева, — слушает она негромкую болтовню Аль-Хайтама сквозь приятно накатывающую дремоту. — Это мешало бы нашему сотрудничеству как сейчас так и в долгосрочных перспективах. Физическая разрядка же — идеальный способ выплеснуть его в конструктивное русло. — Драка бы тоже сгодилась, — лениво фыркает Дэхья. Не удивляется даже — какой все-таки отменный говнюк, и как хорошо что ей, в общем, плевать. — Меньше удовольствия. Больше физического ущерба здоровью, — без смущения заявляет Аль-Хайтам. — А я планирую и дальше тебя нанимать, Дэхья. В переводе с научно-академического это отчетливо звучит как «планирую и дальше тебя трахать, Дэхья». Его рука лежит на ее бедре, а широкая грудь прижимается к ее спине приятным ощущением силы. Это было странное, непрошенное, идеальное совпадение... — Послушай, господин Аль-Хайтам, — оборачивается Дэхья с тяжелым вздохом и даже неким минутным сожалением, потому что память о сияющих воротах Селестии еще слишком свежа. — Когда в этом мире совсем не останется мужчин, включая увечных и старых. Когда не останется благосклонных к другим женщинам женщин. Когда я лишусь обеих рук сразу и оголодаю до помрачения — вот тогда и только тогда я позволю тебе меня снова… нанять. Красивое, невозмутимое лицо сумерца немного хмурится и тут же светлеет. — А до тех пор — посотрудничаем бесплатно? — решает он бодро, с тщательно скрытой насмешкой в низком, чуть еще хрипловатом голосе, от которой у Дэхьи перед глазами все вновь заливает алым. Аль-Хайтам ее бесит невыносимо. Все по-новой опять.