Вёльва

      Июль медленно перетекал в свою знойную середину, когда даже ночь не была настолько снисходительна, чтобы лишить нас своей жаркой пытки. Я старалась не высовываться из кофейни, охлажденной нашим местным божеством – кондиционером.       Одним вечером, когда в далеких многоэтажках и маленьких домиках уже начинали загораться окна, а машины можно было различить по горящим в темноте фарам, к нам в кофейню наведался странный тип.       Он изящно проскользнул во входную дверь, не сильно ее распахивая, будто не хотел впускать духоту в помещение. Медленным шагом он направился в мою сторону, изучая взглядом меню, висящее над моей головой.       Надеясь, что ему нет до меня дела, я с удивлением рассматривала его элегантный образ. Он заявился к нам в кафе в белоснежной рубашке с длинным рукавом, повесив на пиджак предплечье левой руки, а правой удерживая трость с позолоченным набалдашником. Кисти его рук были скрыты за черными перчатками, и я все никак не могла понять, зачем, черт возьми, нужны перчатки летом. Пока остальные парни щеголяли по жаре в шлепках и шортах, этот субъект предпочел носить длинные выглаженные брюки с блестящими туфлями.       Лицо его было поразительно бледным и матовым, в отличие от моего раскрасневшегося и блестящего в летнем зное лица. Его длинные черные волосы были аккуратно собраны в хвост, лишь несколько прядей ненароком выбились из этой незамысловатой прически и теперь падали на его высокий лоб.       Я невольно бросила взгляд на свою тонкую майку, едва прикрывающую тело, но все равно становящуюся мгновенно влажной на улице и решила, что этот мужик чертов колдун.       Наконец он перевел взгляд с меню на меня, подойдя вплотную к барной стойке. Мое сердце пропустило удар, на секунду дыхание сбилось, но я старалась не подавать виду, продолжая странную игру в гляделки. Взгляд его кристально-голубых холодных глаз пробирал до костей. Он бы мог показаться жестоким до безумия, будто сам сатана завладел его телом, но где-то глубоко внутри плескалось нечто… знакомое мне.       Я не могла понять, почему все мое существо тянулось к нему, будто мы уже где-то виделись и почему его лицо казалось мне таким родным, словно мы прожили бок о бок целую вечность. В этом неприступном изваянии, античной статуе, которой он предстал передо мной, я видела когда-то потерянную родственную душу. Мне казалось, еще секунда и его плотно сомкнутые губы дернуться, никому ненужная маска треснет, и незнакомец тепло улыбнется мне и скажет: «Пошли домой.»       Но незнакомец сказал лишь:       — Добрый вечер. Мне мохито, пожалуйста.       Моя ладонь тут же сжалась в кулак, царапая ногтями кожу, от боли ли, или от разочарования…       — Да, конечно, — сухо произнесла я и отвернулась, чтобы он не мог разглядеть весь спектр эмоций, промелькнувших на моем лице.       Я загремела стаканами, выполняя свою работу на автомате, в то время как мои мысли устремлялись лишь к нему. Я стояла к нему спиной, но шестое чувство настойчиво твердило мне, что незнакомец смотрит на меня в упор, и взгляд его устремлен куда-то промеж моих лопаток. Я даже почувствовала некое жжение в этой области, но не подала виду, желая лишь выпроводить этого чудака прочь из кофейни и больше никогда о нем не вспоминать.       Получится ли?       — Вот ваш мохито, — наконец сказала я с дежурной улыбкой, но не без ноток облегчения. — С вас двести пятьдесят рублей.       Незнакомец ухмыльнулся и оплатил наличкой, затем переложил трость в ту руку, на которой висел пиджак, а павой рукой взял стакан и, бросив на меня последний пронзительный взгляд, зашагал по направлению к двери. Я отметила про себя, что он держал стакан как какое-то дополнение к образу, будто совсем не собирался пить содержимое. Так я обычно держала стаканчик с горячим кофе, дожидаясь пока он достаточно остынет, чтобы не обжечь язык. Но какой смысл покупать холодные напитки в жару и жать, пока они нагреются?       Я проследила, как незнакомец захлопнул прозрачную дверь и устремился по улице, даже не пригубив мохито, будто совсем о нем забыл.

 ***

      — Странный тип под конец смены пожаловал, - прокомментировал ситуацию Гоша, когда мы шли знакомым маршрутом по извилистым корявым улочкам, поедая восхитительное эскимо. — Я хотел было сказать ему: «Товарищ, мы можем вылить это мохито на вашу голову, так от него будет больше проку. Такой услуги у нас в меню нет, но ради вас мы готовы внести коррективы.»       — Зачем же его обливать? — не понял Саня. — Нормальный мужик, че ты…       — Саня-я! — протянул Гоша, проглатывая кусок мороженого. — Мохито бы его освежило. Нормальный мужик в такую жару перчатки не наденет!       — Твоя правда, - согласился он.       — Может, он маникюр под ними скрывает, — предположил Антон. — На кой черт делать маникюр, если его никто не видит кроме тебя? — удивился Гоша.       Умеренность, теплота июльского вечера. Теперь и вовеки веков, будто время остановилось и существует лишь духота, идущая от земли, прохлада, веющая на нас с небес и холодновато-сладкий вкус дешевого эскимо на языке. Будто я не выпустилась из школы, а только собираюсь туда идти, с досадой рассматривая покрытые синяками и ссадинами коленки, будто рука вновь тянется взлохматить платиновую мальчишечью шевелюру, как лет одиннадцать назад.       Я невольно откинула назад свои волосы средней длины, нарочито подчеркивающие мою мнимую женственность. Круговорот жизни, ужасающая неизбежность. Теперь и вовеки веков.       Я как можно скорее распрощалась с Саней, даже не поболтав толком, сославшись на выдуманную усталость, чтобы лишние полчаса провести в полном одиночестве на детской площадке.       Качели скрипели от легкого ветра, никому не нужные, заброшенные и заржавевшие. Я приземлилась на прохладное сиденье и некоторое время слегка покачивалась, касаясь подошвой грязного песка. В голове роилась тысяча неразборчивых мыслей, представляющая собой дьявольской клубок, который у меня не было ни сил, ни времени распутывать.       — Блять, — просто сказала я. И стало легче. — Блять, — повторила уверенней.       Я не хотела этого делать, совсем не хотела, но зачем-то носила ее с собой, зачем-то долгие месяцы не вынимала из рюкзака, хотя бросила, наверняка и бесповоротно бросила, но…       — Блять.       Резким движением дернула за молнию, шаря рукой в потайном кармане рюкзака. Рука нащупала знакомый коробок, вытащила его на белый свет. Почти полный. Срывалась пару раз.       Сжала в зубах одну штуку, под натиском зубов лопнула капсула, во тьме вспыхнул знакомый огонек зажигалки. Затянулась… и почему-то стало легче.       Правда, легче становилось с каждым новым вдохом, и я просто откинулась на железную спинку качелей, уставившись на черное небо. Почему-то никогда прежде оно не казалось мне таким красивым, таким бесконечным и манящим. Почему-то прежде я даже не задумывалась о том, сколько на нем рассыпано звезд и сколько из них уже погибло, отправив в нашу галактику свой предсмертный сигнал.       Звезды оставались неподвижными в растворяющихся клубах табачного дыма, звезды продолжали молчаливо смотреть на меня, одинокое микроскопическое существо, не понимающее, что с ним случиться в следующий миг и по какому сценарию пойдет его жизнь.       Я почувствовала движение сзади себя, но никак не отреагировала, продолжая оставаться неподвижной. Кто-то подошел ко мне и молчаливо встал рядом, будто боясь нарушить мой покой. Легкий ветер перебирал мои волосы, человек стоял в двух шагах от меня, и я почти каждой клеточкой своего тела чувствовала его присутствие. Я точно знала, что он смотрит на меня, что он продолжит на меня смотреть даже если отойдет на несколько метров. Я уже не боялась.       Этот взгляд, эта манера слежки были мне уже слишком хорошо знакомы, и я настолько к ним привыкла, что не представляла себе иной жизни. Этот человек был моей тенью, моими страхами и еще чем-то непонятным, рождающимся в глубине грудной клетки, чему я еще не решалась давать названия.       — Будете курить? — вдруг спросила я.       — Не откажусь, — ответил он.       Его голос был резким, как разряд тока и одновременно убаюкивающим, как ночной штиль. Он был глубоким, как Марианская впадина и в то же время ближе к бархатному тенору.       Я молча протянула пачку сигарет и зажигалку куда-то назад, не горя желанием увидеть своего собеседника. Он закурил.       — Сколько на небе звезд? — почему-то спросила я.       — Около восьмисот, — ответил он.       — Я думала, их больше.       — Больше, если взять телескоп.       — Я никогда не находила ни одного созвездия, а вы?       — Я уже так долго живу на этой земле, что могу отыскать любое.       — Вы стары?       — Ты даже не представляешь, насколько.       Мы замолчали. Я продолжала качаться, возя кроссовками по песку, качели неприятно поскрипывали, но этот скрип был настолько родным, что я была готова разрыдаться. В некошеной траве копошились неумолкающие сверчки, они хотели перекричать друг друга, или, быть может, перескрипеть мои качели, но пока им это плохо удавалось. Человек молчал, а меня безумно раздражали подобные односторонние диалоги, однако я опять нарушила тишину:       — Может, сядете рядом?       Соседние качели были совершенно свободны, я похлопала по ним рукой.       — Что ж, — произнес незнакомец и непринужденно занял их.       Боковым зрением я могла различить, как он вытянул свои длинные ноги, чтобы устроиться поудобнее. Он больше не сверлил меня взглядом, я чувствовала это, и готова была предположить, что он, так же как и я, смотрит на звездное небо.       — Вы долго за мной следите? — спокойно спросила я.       — Достаточно, чтобы сделать выводы.       — Выводы — это хорошо, — сказала я. — А вот слежка — уже уголовщина.       Справа от меня послышался бархатный смешок.       — Вам смешно?       — А тебе нет?       — Ни капельки. По правде говоря, мне все равно.       — Отчего же?       Этот вопрос прозвучал где-то за пределами моего сознания, но совсем близко, будто уже долгие месяцы он бесплодно бился о мой череп снаружи, пытаясь вытянуть меня из раздумий и открыть мои глаза, чтобы я увидела мир таковым, какой он есть. Но непонятная дымка заполняла все пространство вокруг. Я не была пьяна, но в голову не приходило ни одной трезвой мысли. Почему мне все равно?       — Хотя, пожалуй, я задаюсь одним вопросом, — вдруг сказала я в тщетной попытке прогнать свое равнодушие. — Что такого сделала без пяти минут первокурсница, что за ней следит какой-то подозрительный человек?       — Родилась на свет, достойная причина?       — Понятия не имею. Я должна вас бояться, но я вас не боюсь, это неправильно…       Мой голос прозвучал немного хрипло, и я прокашлялась, а затем как ни в чем не бывало закурила вторую сигарету.       — У тебя странные понятия о правильном и неправильном, дитя мое, — назидательно сказал он.       «Дитя!» — пронеслось у меня в голове, и я почувствовала, как мое сердце скатывается вниз по позвоночнику, а руки начинает пробивать непрошенная дрожь. В голове промелькнули навязчивые образы теней и силуэтов, в ушах поселился гул некогда нежного шепота.       «Звездное дитя!»       — И что же, по-вашему, правильно? — спросила я, стараясь придать голосу как можно больше оттенков усталости.       Его качели скрипнули.       — Правильно для меня то, что я считаю таковым, — произнес он. — Я привык сам давать вещам имена, сам о них судить, не прислушиваясь к молве. Если тебя волнует твое предубеждение — дай ему волю. Оно позволит тебе быть более осторожной. Если ты готова идти за человеком хоть на край света — пойди, такова твоя судьба. Не попробуешь — не узнаешь.       — А этот человек будет жать меня на краю крыши, когда будет слишком поздно отступать, — пробормотала я.       — Никогда не поздно сделать шаг назад, Алиса, — сказал он. — Никогда.

 ***

      Наутро голова трещала по швам. Первым моим желанием было съесть пачку анальгина, и только потом думать о чем-либо.       Кое-как я вползла в пустую кухню и начала рыться в аптечке в поисках волшебной таблетки. В сознании смутно всплывали события прошедшего вечера, на заднем фоне неясно маячил силуэт моего незнакомца с бархатным голосом.       Я запила таблетку водой и вымученно облокотилась на стену, сползая на пол. Состояние души можно было описать резким желанием просто лежать на этом прохладном полу, уставившись в потолок, и ни о чем не думать. Если бы была таблетка, способная освободить мозг от всех накопившихся в нем мыслей и переживаний, я бы приняла ее. Но такой таблетки не существовало.       Ничего не произошло, серая умеренность, скрашиваемая голосами и улыбками моих друзей, нещадно давила на разум, расплющивала тело в лепешку, будто я экстренно телепортировалась на Юпитер, предпочтя столь изощренный метод самоубийства.       Такой таблетки не существовало, но ее аналог стоял где-то в шкафу за прочими банками-склянками, спрятанный от посторонних глаз. К его помощи я прибегала редко. Если чем-то и можно было заполнить тошнотворную пустоту в груди, если что-то и могло излечить непонятный приступ меланхолии, то все признаки указывали лишь на эту полупустую бутылку с янтарной жидкостью.       — Нет, — сказала я сама себе. — Бегом на работу.       И я встала.       Однако это легкое дуновение силы воли было лишь отсрочкой неизбежного, уже вечером мы сидели с Саней на лавочке под чьим-то подъездом с двумя бутылками лонгера. Эта вещь способна была накрыть разум пеленой, но такой незаметной, что я совсем не чувствовала опьянения. Это скорее раздражало, чем вызывало желанное удовлетворение.       — Сейчас бы напиться, чтобы забыть, как меня зовут, — вдруг сказала я.       Саня повернулся ко мне, во тьме его голубые глаза блеснули печальной искрой и погасли.       — Зачем тебе это? — вдруг спросил он. — Ты сдала все экзамены, результаты последнего совсем скоро придут, жизнь идет своим чередом, все в порядке. Зачем напиваться?       — Жизнь идет своим чередом, без сюрпризов и внезапностей, — ответила я.  — Завтра будет выходной, и я снова проваляюсь полдня в постели. Часам к двенадцати я встану, приму душ и буду смотреть сериалы, потому что мне больше нечего делать. После того, как я сдала экзамены, жизнь  утратила для меня смысл. Я чувствую свободу, но она какая-то фальшивая, будто она существует только в моей голове, а на самом деле ее придумали для нас как условность, чтобы мы были так легко обмануты. Если я напьюсь, я забуду об этом.       — Алиса, неужели все это только из-за того, что ты не знаешь, чем заняться после экзаменов? — недоверчиво спросил Саня.       — Я не знаю, Саш. Правда, не знаю.       Он обнял меня одной рукой, а я уткнулась ему в плечо. От его футболки пахло знакомым парфюмом, которым он никогда не забывал пользоваться, сигаретами и чем-то приторно-сладким, не могла разобрать, чем. В какой-то момент мне стало так уютно и так спокойно, что я придвинулась ближе. Вечер не был прохладным, просто в лице своего старого друга я нашла необходимую в такие минуты поддержку, пусть он никогда не смог бы меня понять.       Пусть бы он считал меня мелочной, страдающей от пустяков, от непонятных ему обстоятельств, незначительных вещей. В моей душе бушевал ураган, море моего сердца штормило, и мне были безумно дороги минуты этого блаженного затишья, долгожданного штиля.       Саня начал гладить меня по плечу, очень нежно и аккуратно. Я невольно задалась вопросом, понимает ли он хотя бы приблизительно состояние моей души, чтобы знать, из-за чего он меня успокаивает. «Не понимает,» — пронеслось в моей голове. — «Успокаивает, но ничерта не понимает.»       Он положил свою голову на мою, продолжая гладить мое плечо. Вокруг не было ни души, лишь сверчки стрекотали в траве, пытаясь заглушить неловкую тишину.       Я аккуратно освободилась из его объятий и спросила:       — Есть зажигалка?       Зажигалка у него была. Он протянул мне ее как-то совсем печально, будто не хотел, чтобы я ее брала, но я смело схватила ее и закурила. Саня тоже закурил.       Он схватил сигарету зубами, раскусывая капсулу, и склонился над ладонями в привычном движении. В его широких ладонях вспыхнул огонек, освещая его задумчивое лицо: брови, сведенные к переносице, блеск помутненного взгляда за ширмой густых ресниц и вечно бледные щеки, отражающие огонек оранжевым светом.       Саня перехватил сигарету двумя пальцами и выдохнул дым, поднимая взгляд на меня. Внезапно до меня дошло, что все это время я завороженно наблюдала за его движениями, и теперь мы смотрели друг на друга с дымящимися сигаретами в руках и молчали.       Я первая отвела взгляд, вновь затянувшись, а когда опять посмотрела на него, заметила, что теперь его лицо подобрело и обрело то спокойное выражение, которое написано на лице каждого довольного человека. Я не знала, о чем он думал.

 ***

      Я по привычке открыла дверь максимально тихо, готовясь неслышно проскользнуть в темную прихожую. Но в прихожей горел свет.       Я рассеянно вошла в нее, оглядываясь по сторонам, пытаясь понять, почему мама все еще не спит. Свет горел и в гостиной. Он струился из приоткрытой двери, и я сочла своим долгом осторожно постучать в нее, чтобы оповестить маму о моем приходе.       — Алиса, наконец ты вернулась! — мама распахнула дверь, приглашая меня войти в гостиную.       Я отметила про себя поразительную бодрость в ее движениях. Она прямо светилась от счастья, чем вводила меня в замешательство. Меня практически впихнули в гостиную и оставили посреди комнаты, пока я привыкала к яркому свету подобно слепому котенку.       Боковым зрением я смогла различить, что помимо мамы в гостиной находился еще один человек — темная фигура замерла в кресле в ожидании возможности представиться.       «Поздновато для гостей,» — подумала я.       — Пока тебя не было дома, к нам пожаловал особый гость, Алиса, — деловито сообщила мама. — Твой крестный решил тебя навестить.       — Мой… Кто? — вырвалось у меня.       — Крестный, — повторил низкий бархатный голос.