Лес

Похоже, Зик ошибся: простого понимания недостаточно, и Леви настойчиво забрасывает на прогалину каждую ночь. Оньянкопон обеспокоенно говорит, что добудиться его стало почти невозможно, и грозится отвезти к врачу. Леви плевать. Он мечется в поисках выхода из замкнутого круга. Пока безрезультатно. К тому разговору они не возвращаются. Наверное, Зик ждал от него каких-то слов. Может быть, прощения. Но переступить через себя, вот так запросто отпустить смертельную ненависть… Леви запрещает себе об этом думать. Они видятся каждую ночь, и то, что он ещё не сожрал Зика с дерьмом, уже должно о многом сказать. Бо́льшего сказано не будет. Теперь, когда не приходится говорить о важном, они развлекают себя как могут. Зик выдирает из книги листы и учит Леви складывать фигурки. Получается неважно и криво. Звери Леви похожи на что угодно, кроме зверей, самолетики не летают, а хлопушки даже не раскрываются. Зик посмеивается, но это почему-то не обидно. А что толку обижаться, если действительно не фигурки, а хрень? Они вырезают на толстом дереве мишень и по очереди метают в неё единственный имеющийся у Зика нож. Очень тупой, щербатый, с отвратительной балансировкой. Но это лучше, чем ничего, и Леви нравится. Тем более, тут он Зика уделывает. А однажды у них случается горячий спор на предмет съедобности красивых черных ягод. Леви звучит более убеждённо, и Зик, сдавшись, разделяет с ним угощение. А потом они ползут к ручью, не в силах стоять на ногах, кряхтя и постанывая от дикой боли в животе. Леви выворачивает, и Зик говорит, что чувствует себя отчасти отомщенным. Нехотя Леви приходится признать, что Зик действительно умён. Слушать его почти так же интересно, как Ханджи или Эрвина, хотя, конечно, куда ему, обезьяне. Зик раскланивается и прижимает ладони к груди. Шут. А ещё на прогалине лютуют аномально голодные комары, которым нипочём ни дым от костра, ни проклятия с угрозами. Спустя несколько ночей Леви чешется едва ли не чаще Зика.

***

— Не похоже, — отмахивается Зик. Леви недовольно разглядывает получившуюся бумажную фигурку. По задумке, это обезьяна. Кривая до безобразия, чем-то напоминающая беременную лошадь. — Очки протри, — наконец говорит он. — Вылитый ты. Такой же урод. Зик хохочет, хлопая ладонью по колену. Откидывает голову, выставляя на обозрение кадык, рассеченный надвое шрамом. Его это, кажется, не особенно волнует, но Леви вдруг замирает и комкает в кулаке конеподобную обезьяну. Ему не совестно и не жаль, просто вдруг пробирает осознанием, что они повязаны. — Я убил тебя, — тихо, изумлённо, но Зик слышит и перестает смеяться. — Этот шрам — от меня. Навсегда. — Как и этот, — Зик кивает на Леви, проводит пальцем по своему лицу, перечеркивая глаз, щеку и губы. — Я тебя, конечно, не убил, но след оставил. Леви машет головой. Объяснять, что отнятие жизни скрепляет так же тесно, как и рождение — пустое дело. Это не объяснишь, можно только понять. От такого откровения становится неуютно и пробирает ознобом. Он убивал многих, очень многих. Но чтобы вот так — коротать ночи в компании обезглавленного им же человека… Мысли колотятся в голове, и Леви не сразу замечает, как близко подобрался Зик. Только что был на привычном месте — по ту сторону костра, а уже на вытоптанном пятачке у его ботинок. Опустился на одно колено и смотрит внимательно, напряжённо. — Я забрал у тебя чужие жизни, — Зик очень серьёзен. — Ты забрал у меня мою. Это ты связал нас друг с другом, капитан. Леви потрясен. Его накрывает паника, ладони потеют, ноги становятся мягкими и ещё менее послушными. Он смотрит в темно-зеленую чащу над головой Зика и холодеет при мысли, что сейчас оттуда появятся все убитые им люди. Выйдут молчаливой вереницей, один за другим, тихие, покорные. Замкнут их с Зиком в кольцо и не выпустят, пока он, оскверненный их кровью, не сдастся, не уйдет за ними следом, чтобы стать бестелесным призраком. У Зика шершавые ладони. Одна ложится поверх косого шрама на щеку, вторая осторожно накрывает некогда изувеченную руку. Леви вздрагивает и отшатывается: — Ты совсем охренел? — Думай, — мягко говорит Зик, но руки всё же убирает. — Думай, капитан. Мы здесь, мы рядом, и это твоя вина. Я не в обиде, но всё, что сейчас происходит, начал ты сам. Наша связь крепче, чем ты думаешь, Леви. Бесчестный ход. Сказанное имя — как удар под дых. Зик давно не называл его так, предпочитая обращение по званию. — Одиночество для нас с тобой привычно и приятно, — Зик почти шепчет. — Но чего сто́ит твоё одиночество, если тебе некому похвастаться своей независимостью? — Независимостью, — Леви усмехается остро, больно. — Скоро я не смогу встать на ноги. Это ты называешь независимостью? — А я существую только здесь. И только из-за тебя. Хотелось бы сказать, что я независим… — Зик разводит руками и садится на землю у самых ботинок Леви. — Я никогда тебя не ненавидел, кэп. Вся ненависть шла от тебя. Но сейчас… Куда она подевалась? Леви встряхивается, возвращая себе надменный вид, и неуклюже отодвигается в сторону: — Хреновый разговор, обезьяна. Хочу проснуться. И тут же, словно в ответ на его слова, некто невидимый начинает трясти за плечо. Перед глазами густеет молочная пелена, но он ещё успевает расслышать Зика. — Где же твоя храбрость, Леви? Или мне снова взять всю ответственность на себя?..