Твои слезы на моей щеке

Ее заводят в комнату, и такие привычные мальчики в форме старательно отводят глаза, чтобы случайно не поймать каре-зеленый взгляд той, с кем работали бок о бок не один год. Забавные и совершенно безликие ребята. Иногда строят глазки, хоть и знают, что бесполезно, но их мужская природа не позволяет оставаться в стороне. Эта комната Рите знакома, но она никогда не рассматривала ее, находясь по ту сторону следствия. Сама допрашивала, давила, вставала и упиралась основаниями ладоней в прямой угол крепкого стола, создавая давление и нависая над очередным незадачливым подозреваемым. Белый свет нестерпимо раздражает глаза, хочется зажмуриться, чтобы искусственный и холодный яд не разъедал белки. Ее усаживают и снимают наручники. Власова на автомате потирает запястья, и взгляд упирается в пока пустующий стул напротив и скользит по стене дальше, до зеркала. Интересно, там собралась сейчас вся ФЭС или только половина? Рита чуть наклоняет голову и с интересом вглядывается в собственные черты лица, пока есть такая возможность. Запавшие глаза, синяки, скулы, проступившие еще острее, и улыбка, по-змеиному легко скользнувшая по бледным губам. Рогозина входит и отсылает взмахом ладони полицейского. Тот отточенными шагами выходит и замирает за дверью, закрывая бритым затылком небольшое окошко. Галина Николаевна молча садится и кладет на стол планшет с листами и папку с логотипом конторы. Рогозина смотрит на Риту чужим взглядом. «Какая забавная, — думается Власовой, — будто не знает меня. Защитная реакция». Смехотворно видеть в своей подчиненной теперь подозреваемую и стараться вести это дело как самое обычное. Впрочем, это невозможно. Молчание затягивается, и Рита замечает, как ладони Рогозиной слабо подрагивают, а лицо с каждой протекающей секундой все больше каменеет. Она профессионал, но она не бог, а здесь предвзята как никогда. Власова изучает глубокие лобные и губные морщины, межбровные складки и замечает, что они еще больше врезались в кожу. За эти несколько дней Рогозина как будто стала меньше, а лицо почти почернело от горя. Жалости к ней Рита в себе и не ищет. Никогда не видела в ней человека. — Вас обнаружили на месте преступления, — голос Рогозиной прозвучал совершенно чужим. Или, может быть, с этого места он и кажется другим? — Артем установил орудие убийства? — внезапно поинтересовалась Рита, откинулась лопатками на узкую спинку стула и сощурила тяжелый взгляд. Край губ Рогозиной искривился и пополз вниз, как будто у нее инсульт. Рука дрогнула и стала твердой. Выдержка делала бы ей честь, если бы Власовой было не все равно. Сейчас ей уже плевать. Рогозина выдернула из папки скупой отчет Тукаева, и ровные печатные строчки текста волной пробежали по плотной бумаге, а затем черными слезами побежали вниз. Проморгалась, вгляделась в буквы, которые она сейчас ненавидела. Контроль. Нельзя его потерять. — Колющий удар; глубина и ширина ранения предполагают кинжал. Орудие убийства на месте преступления не найдено. — Тычковый нож. Неплохо, — усмехнулась Рита. — Ну же, задавайте ваши вопросы, Галина Николаевна, не будем ходить вокруг да около. В конце концов, вас на место вызвала я. — Самый первый и главный. Необходимый, — Рогозина не смотрела Маргарите в лицо, в глаза до этого. Вообще не смотрела, только на входе абрис поймала и сразу же предпочла отвести вниз. Сейчас же подняла с усилием голову, зафиксировала, почувствовав на шее невыносимую тяжесть бремени, как будто вся тьма мира резко обрушилась на голову бескрайним и мазутным потоком концентрированного зла. Глаза Риты были… обычными. Рогозина привыкла в них смотреть за столько лет. Что она пропустила и когда? Этот спектр из карего, желтого и зеленого был привычен, и даже сейчас он был совершенно такой же, какой и на совещаниях, на задержаниях, в буфете, когда она подавала полковнику чайник или протягивала тарелку с вафлями. Изучающий, спокойный, сосредоточенный взгляд тогда и сейчас. Никаких изменений. Неужели за этой выдержанностью капитана все это время скрывался безжалостный убийца? Вины она явно не чувствует. Сожаление в принципе отмерло за отсутствием необходимости в нем. — Это вы убили Валентину Антонову? Жизни больше нет. — Да, это я ее убила, — голос звучит скучающе, но Рита хотела, чтобы так и казалось. Играть на невменяемости она не собирается, потому что ей на самом деле все равно, сколько лет ей дадут, будет ли позволено подать на УДО, отклонят ли ее запрос в первый раз, во второй, в третий. Мотив не прослеживается. Впрочем, можно догадаться, если есть мозги. Рогозиной гадать не нужно — у нее вместо витиеватых узорчатых тропинок прямая дорога, выложенная кропотливо мелкой и качественной плиткой. Но узнать и послушать придется все еще раз, тем более, что залезть в мозги к своей оперативнице другого шанса не представится, а там и без того черт голову сломит. — Почему вы решили ее убить? Безжизненный вопрос требует раздумий, и Маргарита берет паузу и уходит глубоко в свои мысли, пытаясь отыскать начало нити, ставшей началом перекрученной спирали, окончанием которой стала смерть. Яркая белая комната распадается на атомы, и удовольствие почти осязаемое под прижмуренными веками. Рита восстанавливает в своей голове безумно любимый образ. После всего остается лишь задуматься: а что ты любила? Ее или ту фигуру, которую ты создала в своей голове, а со временем обрисовала множеством мелких деталей, и именно они и стали дороже всех ценностей. Она была другой. Рита привыкла к разным типам личности и рано или поздно докапывалась до внутренней гнильцы, под хрупкостью которой скрывалась мерзкая сущность. Интересен был лишь процесс поиска изъянов — единственная волнующая сторона в проводимой работе. Когда добиралась до мертвой сердцевины, то Власовой было уже все равно, что будет с подопытным — никаких лишних эмоций у нее не было. С Антоновой было сложно… На все колючие лианы, которыми Рита опутывала ее руки и виски в единственном желании: сделать побольнее и пообиднее и посмотреть, как сильно ее заденет это; в каких точках нити ее паутины будут припадочно подрагивать сильнее всего; Валя не реагировала или сглаживала все так, что попытки нанести хоть какой-то урон были нейтрализованы и одним веским ударом срезаны под корень. Однако и погрузиться глубже особенно не давали шанса, и Рита легавой наворачивала круг за кругом по линии личных границ Валентины Владимировны. Не пускала, при этом позволяла в себе утонуть, оставаясь примером доброжелательности, учтивости и оптимизма. Совершенно невыносимый образец, над головой которого вместо нимба пока лишь стоял огромный знак вопроса. Власовой нравилось проводить с ней время при возможности, а Антонова иной раз, погружаясь в работу целиком, и не замечала ровной фигуры в углу, от которой не было слышно ни звука, ни шороха — Рита умело сливалась с пространством, и лишь взгляд выдавал ее неравнодушие — он преследовал пальцы Валентины, запястья, вырез формы, шею, обжигал челюсть и замирал жаркой точкой на виске. Вес на себе ощущался так ярко, как будто на шее висела петля с камнем, неумолимо тянущая вниз. Не сказать, что неприятно, но было в этом внимании что-то нездоровое, пусть и приятное. Рита же собирала в голове досье на человека, от которого оторваться оказалось сложнее, чем от других — она не может отличаться, в ней должны быть изъяны, она не может быть такой. Власова не могла признать наличие исключений. В ее голове образ Валентины образовывался сам, и каждая кроха информации укладывалась в объемную мозаику, а свои домыслы были фундаментом, на котором закреплялась фигура человека, вызывающего у Риты покалывание в скулах, временами острое возбуждение и азарт, проносившийся навылет через сухое выгоревшее сердце. Власова быстро осознала, что ее охота на крупную дичь стала второстепенной, а хваленая объективность рассыпается в труху, как старое подгнившее дерево, и теперь Рите просто нужна она. Мысли — ранее жесткие, холодные, отточенные, как лезвие — стали по-птичьи легкими и даже в чем-то сентиментальными. Влияние Антоновой — солнечный яд, которым напитываются сухожилия и мышцы, становясь горячее, барабанный бой в висках приносит нестерпимый жар, а от каждого удара расцветают цветы, состоящие из чистого света. Хуже — просто по-человечески хуже — потребность Власовой волнует лишь ее, а Антонова остается в своих границах. Маргарита осознает очевидный факт с принятием смертельно больного человека, обреченного на долгие страдания, неизбежно приводящие к лакированному гробу, который веревками опускают в вырытую яму: она влюбилась. Валентина — нет. Обжигающая ревность: Рита не может видеть ее с кем-то еще рядом. Неважно, что она просто разговаривает по-дружески с коллегами или с фигурантами очередного муторного и запутанного дела. От каждого ласкового жеста внутри вспыхивают злые языки пламени и вылизывают органы до почернения. Невыносимо любить без надежды на ответ. Плевать, с кем она — с мужем ли, с Рогозиной, так умело в нужный момент сказавшей подходящие слова — дело не в них. Все они лишь мусор, который можно отодвинуть носком ботинка на пути к нужной цели. Только вот цель против. Прижимает на удивление мягкие ладони к ровной линии натренированных плеч, твердость которых не скрыть даже слоями майки и рубашки, и Власова не смогла бы ответить на вопрос, что сделало их сильнее — служба или же боль. Ритины ладони беззащитно скользят по мягкой плотной ткани платья кремового цвета и останавливаются на талии. Власова выдыхает и пытается скрыться за привычным жестом — опустить глаза и не позволить с хрустом вскрыть ее защитный панцирь. Ненадолго — через секунду вскидывает взгляд — упрямый, брови слегка нахмурены, а венка в правой части лба проступила сильнее, выдавая волнение. Валя смотрит так, как смотрит на некоторых свидетелей или своих клиентов в морге — смесь легкого интереса, жалости и почти материнской нежности. Невыносимо находиться под этой чуткостью и — едва ли не впервые — чувствовать, как на нее смотрят сверху вниз. — Рита, прошу, не надо. О, Власова хорошо запомнила эту фразу. Она ударит барабанной дробью в уши ещё раз. В тот последний раз. — Потому что она меня не любила, — Рита открывает глаза и выдыхает совершенно спокойно. Да, это факт. Не любила. Не ее. И уже не будет принадлежать ей. Даже мертвой была отстраненная — или мертвые все как будто чужие? Рита не помнит. Но вот Валя рисуется разумом во всех красках до мельчайших деталей — вот безвольная рука, под аккуратным темным шеллаком эпителий — разодрала спину так, что до сих пор жжется, вот разметавшиеся пряди светлых волос, выпачканные в чужой крови. Да… Крови было много. Рита помнит. Сама вся в ней, руки, одежда, все в алом мазуте, и у него нет вкуса человека, внутри которого это совсем недавно текло. — Вы хотели, чтобы она вас любила, но нужного результата вы не получили и поэтому убили ее? И не доставайся же ты никому? — Рогозина заставляет себя смотреть. Тело немеет, бунтует, сердце уже много лет настолько так не скакало по грудной клетке, как сошедшее с ума, а жаром обдает каждые несколько секунд. Она не ненавидит Риту и этому осознанию даже удивляется. — Последнее было лишним. Остальное так. Это мой ответ на ее нелюбовь. Я не хотела, чтобы она жила дальше. — Почему последнее было лишним? — Рогозина не записывает ничего, предполагая, что человек, который после совершения преступления позвонил в контору и будничным голосом попросил вызвать наряд оперов и труповозку, сам после допроса в красках напишет признание. Рита поджимает губу, складывает руки на груди и в задумчивости возводит глаза к потолку — то ли рисуется, то ли действительно пытается собрать мысли в стройный поток слов. В целостности речи сомневаться не приходится — каждое слово Власовой имеет вес и не выглядит болтовней. Впрочем, пока нельзя доподлинно сказать, что она чувствует. Наконец Рита вновь смотрит на Рогозину, и в ее глазах высится насмешка, которая отдает отвращением. — Не надо думать, что мир крутится вокруг ее любовников. В том числе вокруг вас, Галина Николаевна. Мне все равно, что она спала с вами, с другими, — Рита резко наклонилась вперед и сцепила пальцы, уложив замок на стол. — Суть даже не в том, что спала не со мной — в данной ситуации секс не так важен — она просто была не со мной несмотря на то, что знала, что я ее люблю. И я пыталась делать для нее то, что могу, но… — Власова оборвала речь и перевела взгляд с Рогозиной на бритый затылок старлея. Стало ясно, что откровение не продолжится — Рита никогда не любила делиться личным, тем более чем-то, связанным с ее чувствами. Галина помнит дело, связанное с ее дочерью, и тот растерянный разбитый взгляд на Валентину — на уровне подсознания, такой открытый и настоящий, просящий поддержки. Наверное, едва ли не единственный момент, когда оперативница растеряла свою браваду и уронила щит, который до того момента прочно держался в руке. Рогозина догадывалась, что между Власовой и Антоновой не все чисто — чувствовала как-то подсознательно, даже не стремясь найти повод для ревности — что-то действительно потрескивало напряжением, когда эти двое оказывались рядом. Она была уверена в том, что у них нет ничего кроме работы. — Как к вам пришла мысль ее убить? Когда решили, что другого выхода нет? Рита снова откидывается на спинку и опускает взгляд в легкой задумчивости. — А я кроме тебя не замечаю нихуя… — негромкий напев себе под нос, Власова звучно сглатывает накопившуюся слюну. Или подступившие слезы? — У меня было два варианта развития событий в жизни. Либо у меня все получается, и я живу счастливо семьей со своей любимой девушкой, либо мою склонность к насилию рано или поздно невозможно будет закрыть самообороной, сопротивлением при задержании или легком превышении полномочий. Убить ее было символично… Захотелось посмотреть на ее реакцию. Ей довелось видеть мою слабость, дрожащие руки и, — Рита слабо и ядовито усмехнулась, и в чертах ее лица впервые проступила жестокость — явная, грубо вырезанная на коже, и от этого Рогозина внутренне содрогнулась, — влюбленный взгляд, признание. Наверняка считала, что знает мои выходки от начала до конца, способна просчитать каждый мой жест, слово, грубость и ласку, — Рита резко закрыла лицо ладонями и с силой потерла уставшие потускневшие глаза, следом опустила руки, безвольной мокрой тряпкой упавшие на колени, вздохнула и слегка мотнула головой, будто отмахиваясь от непрошеных мыслей. — Она, наверное, не ждала, но… была такой спокойной в последний момент, такой… собой. Рогозина понимает, что если продолжит слушать этот размеренный рассказ, то точно не сдержится и что-нибудь сделает совершенно неприемлемое. Сейчас же очень хочется прекратить допрос или как минимум заткнуть уши и остудить голову. Мозг пышет жаром и горячей пульсирующей болью. Гардерова железа начинает самостоятельно действовать в желании залить глаза и лицо слезами. Сдерживание на самой тонкой грани, после которой точка невозврата окажется далеко позади. Следующий заготовленный вопрос гаснет, как лампочка в темноте, и весь структурированный план допроса рассыпается пеплом, оставляя жаровне лишь мусор. Она не может вспомнить ничего, чтобы прервать поток чужих мыслей. Глаза изучают стол и натыкаются на плотную бумагу с яркой печатью и логотипом. Руки сами тянутся к заключению ещё раз, и Рогозина режет подушечку пальца гранью листа от неаккуратного движения. Крови пока нет, лишь слегка пощипывает, пробуждая мозг. — На теле погибшей были найдены следы от наручников и гематома на скуле. Объясните это как-то? Щека отзывается жаркой болью, а ладонь Валечки наверняка горит ещё сильнее, но она храбрая девочка. Очень храбрая. — Зачем я здесь? — Валя закусывает губу и снова оглядывает всю комнату, в которой очнулась после того, как в морге отключилась… Отключили. Зашла Власова под конец смены, Валя уже переоделась; спросила что-то невнятное про последний труп, забрали ли после закрытия дела его родственники, и попросила пару анализов с компьютера. Рита хмурилась и выглядела задумчивой и несколько рассеянной из-за погруженности в мысли, но Валя решила приберечь осторожный вопрос на потом, а сначала выполнить несложную просьбу, хотя, кажется, она ведь отправляла все анализы и заключение Рогозиной. Компьютер грузится быстро и послушно выводит на экран результаты исследований, и Антонова чувствует капитана за спиной — и как она только так беззвучно подобралась, — а к носу и рту резко прижимают ткань с сильным запахом, и черная вода заливает веки. Темная комната или потеря зрения? Но нет, Валя, очнувшись, быстро начинает различать очертания предметов — вот белый пластиковый подоконник, пыльное окно с куском чернильного неба, классический напольный торшер и кресло с очертанием человека. Антонова фокусируется, садится, придерживая виски, и ловит отблеск уличного фонаря на чужой точеной скуле — Власова. Рита подходит сразу же, и по ее глазам сразу понятно, кто был инициатором похищения. Во взгляде интерес и непонимание — юный любопытный мальчик впервые наблюдает за разделкой ещё живой рыбы и запоминает навсегда, как она перестает беспомощно дергать губами и замирает насовсем. В голове микс воспоминаний, признание, зажимание в буфете и легкий страх — Рита хаотична в своих мыслях и настроениях, но когда речь идет о работе или службе, то в желто-зеленых глазах появляется стальной отблеск цепкости. Он и сейчас был здесь, и поэтому Валя не без труда поднялась на ноги — комната качнулась в глазах, но устояла — удар ладонью по щеке. Сразу же стало чуть легче. — Хочу, чтобы ты была здесь со мной. Хочу немного разделить жизнь с тобой, — Рита вынесла удар стоически, только желваки угрожающе дернулись — все же рефлексы давали о себе знать — капитан Власова далеко не всегда себя контролировала, и злить ее было так же опасно, как плавать в водоеме с голодными крокодилами. — Ты же понимаешь, что это не заставит меня полюбить тебя? Я не могу этим управлять. — Понимаю. Но я хочу на тебя смотреть. Я не хочу без тебя. Я слишком долго искала… Вру, не искала. Я привыкла к тому, что все, кто нас окружают, отвратительны, а ты… другая, я не хочу со стороны наблюдать за тобой, мне мало. Валя бы могла сказать, что ей жаль, и в другой ситуации это бы так и было, но не сейчас, когда она находится фактически в плену у человека, с которым долгое время проработала плечом к плечу, и только сейчас понимает, что совершенно ее не знает. Рита редко появлялась на каких-то неофициальных корпоративах, алкоголь ее почти не брал, и пьяных откровений не было, а сама она не рассказывала ничего, лишь глаза говорили слишком много. Тактики в голове никакой. Перед ней зацикленный психически нестабильный человек и… да когда она была хорошим психологом. — Что ты хочешь сделать? Проще сразу подцепить это «немного» и попытаться повертеть кубик, чтобы изучить колкость его фабричных китайских граней. Рита склоняет голову чуть в сторону и не скрывает — любуется и, пожалуй, гордится. Ее Валечка не напугана. Напряжена, как снайпер, уже держащий палец на курке, но при этом в уверенной позе и глазах ни капли страха. — Какая ты красивая, — признает открыто в очередной раз и мягко тянется коснуться челюсти, и Валя не отдергивается, лишь моргает чуть чаще, позволяет коснуться мягкой кожи. На самом деле она не ее, но какая сейчас разница? В ее власти. С ней теперь уже и останется. — Я тебя убью, — пауза на местоимении и абсолютно будничный тон — для Риты это так же очевидно, как и необходимость чистить зубы по утрам. — Но хочу с тобой побыть. Внутри Антоновой все по-дурацки обрывается с щелчком кнута. Она этого не ждала, хотя могла бы предположить и такое. Она моргает чуть чаще, но продолжает держать себя в руках, лишь взгляд медленно падает подбитой на одно крыло птицей в пропасть: не сразу, не камнем, но неумолимо и с очевидной конечной целью. Рита продолжает смотреть, и от ее такого внимания попросту мурашки. Ее мозолистые подушечки продолжают касаться челюсти, а вторая рука осторожно ложится чуть повыше талии, без грубой наглости, но уверенно в своей правоте. Антонова очевидно напрягается еще сильнее, но будто бы сама ожидает, что последует за этим — не взглядом же она собралась ее убить, хотя дырку явно скоро прожжет… Власова накрывает поцелуем быстрым броском захвата власти. Валя медлит, не отвечает, а Рита распаляется быстро — то ли голод, то ли потеря контроля — вторая ладонь опускается к ребрам, сжимает и быстро ниже, забирается под пиджак, и хваленая выдержка Антоновой дает сбой, и в попытке отпихнуть от себя плечо сначала кратко угрожающе сжимает, а следом резко и грубо царапает, оставляя несколько стремительно алеющих полос, немедленно наливающихся капельками крови. Власова может объяснить, почему ударила — рефлекс на причиненную боль, но легче никому не становится — пусть и без замаха, а костяшки ударили частично и в не в полную силу, смазав, но она сделала ей больно, и даже сейчас Маргарита не хотела бы этого в таком виде. Валю пошатнуло, и она негромко вздохнула, не сдержав порыв. Отшатнуться некуда, скула налилась жаркой и нудной болью, а комната, только вставшая на место, снова поплыла в глазах, покачиваясь легкой лодкой на волнах. — Прости меня, прости, — неловко и быстро забормотала Рита, заметавшись глазами по фигуре Валечки. — Тебе от этого не легче, но это рефлекс, прости. Вина проходит быстро, и собственная боль напоминает о том, что она тоже получила боевое ранение. — Не надо было, ты это зря. Царапины пульсируют, и пусть в ее жизни были ранения куда страшнее, но эти как будто пропитаны спиртом, и от того горят сильнее — все же царапины от любимого человека. — Я ее ударила. Один раз. Она меня оцарапала, а до этого еще и пощечину дала. Ну, у меня из-за службы нехорошие рефлексы. Рогозина одевает петлю своей внутренней легкой улыбке на шею — она снова гордится Валечкой. Ее запас прочности всегда был больше, чем у многих, и она осталась собой даже в таких обстоятельствах. — А наручники? Чтобы не сбежала? — Да, пришлось так… Ну, и чтобы больше не била, — Рита позволяет себе легкую добрую ухмылку, и для Рогозиной это кажется уродством — ей все больше кажется, что Власова способна на светлые чувства только к собакам. — Я понимала, что мое общество ей неприятно, не стала долго… Да и… Я не зря зарплату получала, я понимала, что ее начнут искать, дура, что ли. Ограничилась вечером. А потом… — Рита, прошу, не надо. И это не мольба. Удивительно, но это легко. Ее глаза напротив… Нож т-образной формы, зажатый между средним и безымянным пальцем, входит ниже щитовидного хряща к гортани. Удар один, черное лезвие выдергивает сразу же. Голубые глаза абсолютно спокойны, и Рите кажется, что она видит в них свет. Или любовь? Крови много, и тело оседает на пол в единственно правильном движении. Ритины руки в крови, но она садится рядом и бездумно гладит волосы. — Куда вы дели орудие убийства? — Спрятала. На автомате. Не скажу куда. В квартире. Не знаю зачем. Потом позвонила в скорую, сообщила о трупе, ну и сюда следом. И вот я здесь. Рогозина все же осознает, что чувствует жалость. Власова выглядит отстраненной, и последний вопрос выдыхается с оттенком интереса: «Вы сожалеете о содеянном?» Уже теперь точно бывший капитан задумывается в последний раз серьезно. — Нет. Галина Николаевна медленно, как во сне, кивает и нажимает кнопку вызова. Все те же мальчики заходят, защелкивают наручники и выводят Маргариту Власову. В коридоре никого, будто вымерли. Тишина. И лишь в допросной полковник Галина Рогозина прерывисто вздохнула и закрыла лицо руками, а ее плечи, привычно затянутые в плотную ткань костюма, мелко вздрогнули.