Пролетая над гнездом малиновки.

С детьми мы должны поступать так же, как Бог с нами: он делает нас самыми счастливыми, когда дает нам возможность бросаться из стороны в сторону в радостном заблуждении. Иоганн Гёте

Пронзительно-странно видеть Всезнающего Бога на старых деревянных досках — побитого, как пса, коленопреклонённого и отравленного злостью напополам с аддералом. Унижаемого, но не униженного. Бориса, как вообще успел убедиться Тео, было проще сломать, чем согнуть. И то речь шла о ломке другого толка. На самом деле, какого-то секрета в этом не было. В реальности он уже был сломан. Тысячу раз — переработан и переделан. Хотя бы потому что тринадцатилетние мальчики не должны знать, как выглядит викадин. Не должны быть в курсе, как лучше «штырит» или как мешать наркоту с алкоголем, чтобы на утро снова пойти в школу. Щегол, окроплённый Христовой кровью. Появившийся с первым снегом предвестник. Безгрешный и исцеляющий. *** На следущий день Бог притащил таблетку-от-всего. Растолок её коньячным стаканом и закусил водкой. Тео был выточен по его подобию. У бассейна были написаны их первые откровения. Там же случился Всемирный потоп с парой тощих тел — своеобразный Ноев Ковчег на двоих. А потом он оказался в его объятиях. На качелях с ним. С ним в чёрно-белом кислотном трипе и на ступеньках отцовского дома, смеющимся перед толпой из трёх домохозяек. Когда дура Ксандра впервые назвала Тео по имени, а не этим слащавым «милый», он, наверное, должен был уже и догадаться, что ничего хорошего это не предвещает. *** Вещи были собраны в рекордно-быстрые сроки. Чехол с картиной, пара глупых фланелевых рубашек в клетку, какие-то ручки, тетрадь, носки — три с половиной пары, джинсы… Тео был почти готов, Поппи была готова-без-особого-выбора, а Борис… Тео навсегда запомнил вкус грусти, спирта и любви — горько-бессмысленной, призрачной и больше буквенной, чем осмысленно-реальной. Тео никогда не нравились мальчики, в том смысле, в котором Адам любил Еву. Тео никогда не нравились девочки. Тео был просто «по Борису». Он стал его Богом, его миром, окрасившим в чёрно-белые краски пустыню. Был. Что же… теперь у него был новый мир — с холодными тёмными улочками Нью-Йорка. Цветной кислотой на блеклых марках без смайлов, серьёзной работой, викадином в двойной дозе и девушкой, которой не шли изумруды. Права была мать-судьба, выродившая голубоглазую суку. Изумруды ей не шли. Но Тео увидел их и вспомнил те глаза, тонкие губы, изломанные в усмешке, его, и почувствовал — нет, они ещё встретятся. Потому что нет Моисея без веры. И без Бога. Моисея не нашедшего дорогу в Рай. Потому что Борису изумруды шли.