У водопадов

      После полуночи — время, когда для всех он все ещё занят и непомерно, якобы, загружен работой. Якобы — той самой бумажной волокитой, которая только может быть у лесного дозорного, и которой, несмотря на все прочие обязательства должности и на сам её характер, могло взаправду скопиться немало. И пусть сам по себе Тигнари донельзя серьезно и скрупулезно относился ко всем аспектам своей деятельности, сейчас, именно этой ночью… был немного не тот случай. Изначально никаких исключений быть было не должно. Тигнари, как и в прошлые разы, когда вся основная работа закончена, отчеты приняты, доклады выслушаны, а Коллеи, после принятых на ночь лекарств отправлена спать — уходил к себе, наконец имея возможность пусть и немного, но расслабиться, расправить плечи, зная, что вся пройденная рутина будет нуждаться в повторении только завтрашним, — ну или уже сегодняшним, — утром.       Однако, когда ветер доносит ему слишком уж беспокойный шепот вод из близлежащих водоемов и рек, и когда его подхватывает обеспокоенная поступью чужака листва; а леса Гандхарвы настороженно притихли, опасливо задерживая дыхание, изучая того, кто к ним приближался — Тигнари понимает, что любая работа на сегодня окончена. Книги в сторону, бумаги туда же. Наскоро задувает свечи и также стремительно хижину покидает, направляясь в сторону Пруда Язадаха, но не доходя до него, не было нужды. Ему нужно было одно определенное место, один определенный водопад — тот, рядом с которым вот-вот, и зацветут те самые лотосы Нилотпала, ведь осталось совсем немного, ведь ещё чуть-чуть — и луна поднимется ввысь, прямо над ними, прямо над озером и над их головами.       Тигнари знал, что место это его ночным гостем было выбрано намеренно, знал и то, что он уже ждет его там, ведь, как однажды, — в тот момент фенек сообщил ему, что всякий раз, когда тот ступал на земли Гандахарвы, Тигнари было об этом уже известно, — в мимоходом брошенную шутку высказался генерал Махаматра, «отвратительно длинные уши отвратительно далеко слышат», — на что обладатель этих отвратительно длинных ушей игнорировал многие его последующие письма, или как минимум ту их часть, что не касалась Коллеи напрямую. И что, как оказалось, Сайно задевало. Задевало настолько, что вынудило наведаться в леса Авидьи снова, и о той ночи Нари вспоминал… вспоминал. Часто вспоминал, даже слишком. Настолько, что порою это мешало, добавляло далеко несвойственную ему рассеянность, что отмечала в те дни даже Коллеи, отчего её наставник лишь отмахивался, переводил тему и только больше загружал себя работой. А перечитывая пришедшие уже после той незапланированной встречи письма — вынужден был рукою останавливать невольно начинающий мельтешить хвост и умывать скулы прохладной, речной водой, только бы так не пылали, не обжигали. Зато Сайно, судя по всему, был собою доволен, понимая, что сумел доказать: те слова не более чем неудачная, среди многих таких же, шутка. И что одна из его, Тигнари, особенностей — нисколько не отвратительна, а очень даже наоборот. О его способах Тигнари предпочитал молчать. Молчать даже в мыслях, ведь и без этого сейчас сердце билось громче, чем то журчали неугомонные и буйные потоки водопадовых вод, до которых ему удалось так быстро добраться, будто и вовсе на одном дыхании, не наблюдая за тем, куда и как именно несут его ноги — а это плохо. Нужно быть осмотрительнее, нужно быть внимательнее, осторожнее, ведь из-за подобных импульсивных поступков неприятности и случаются, ведь… думает, думает, а как видит в полумраке блеск янтарных глаз, так мысли и стираются подчистую. Те, смотря на него, щурятся в ухмылке, и Сайно выходит из тени адхигамы. Выходит и тут же утягивает за собою, крепко хватая за руки, крепко сжимая в своих. Они падают на траву, мягко и осторожно. Раздается тихое фырканье и следом за ним чуть глуховатый смешок — то Сайно из чужих волос спешит убрать запутавшиеся листья. А следом крепко-накрепко загребают в объятия, да так, что фенеку трудно становится дышать. Он и не дышит, дыхание задерживает, и несмотря на это неудобство прижимается все ближе к нему, ближе к коже, которая, чего он не мог объяснить, что для ученого до безумия странно, — пахла солнцем, самим солнцем, словно излучала его в этом сумраке сама по себе, и все ещё и до сих пор отдавала теплом. Тигнари с непривычной для себя жадностью осознает то, как здесь, в этих густых лесах, этого солнца, его собственного и личного, ему и не хватало. И как он по нему скучал. И сказал бы об этом напрямую прямо сейчас, хотел бы сказать, но в итоге сам себя перебивает, думая, что то некстати и не вовремя, шепча вместо этого:       — Отчего так поздно? Это небезопасно, ты и сам знаешь. И Коллеи уже спит, если ты хотел её навестить…       Слышится немного уставший вздох, а после Нари чувствует, как чужие руки сжимают его за щеки, привлекая к себе, и он фырчит, хмурится, уши опускает, всем видом говоря о том, мол, прекрати, — но все равно получает поцелуй куда-то в лоб и последующий за ним ответ.       — Я пришел к тебе. И ты тоже знаешь это, но почему-то до сих пор предпочитаешь игнорировать, всякий раз делая вид, что не понимаешь. — Руку свою Сайно понежнее кладет на его щеку, оглаживая. Теперь и ему самому приходилось притворяться, словно он вовсе не замечает излишней скованности Тигнари, что сдерживал себя. Сдерживал оттого, чтоб не прильнуть, не растаять прямо на глазах, не заурчать. — Её я навещу после. После — когда смогу провести больше времени с вами двумя. Сейчас же, я считай, сбежал к тебе. Ненадолго. К слову… как она?       Ненадолго. Тигнари смиряется. А что ещё остается? Эти минуты, что сейчас существовали между ними, минуты, которые они могут провести вот так, касание к касанию, уже прекрасны сами по себе, уже лучшее, что у них может быть, лучшее, на что они могут надеяться. И пусть то ненадолго ещё терзало и будет терзать какое-то время, а особенно — в тот момент, когда окончится, и наступит пора расходиться.       — Также. Лучше ей не становится, и её осложнения… я беспокоюсь об этом. А её беспокоит моя чрезмерная забота, кажется…       Чуть погодя, Сайно сдерживает очередную усмешку, и на возмутительно-вопросительный взгляд Нари отвечает тут же:       — Нет, нет, ничего, просто она писала мне об этом недавно. Что ей неловко, стыдно и некомфортно за причиненные неудобства. Я отговаривал её, убеждал, что нет, что всё хорошо. Писал ей, что ты ею дорожишь, и тебе вовсе не в тягость проявлять к ней беспокойство и уделять внимание её недугу. И, в общем… — Возникает пауза. Сайно отмечает про себя чужое, но такое явное настороженное смущение, с которым фенек его слушал все это время, уши навострив. — Спасибо тебе за это. От неё и от меня. А насчет… — По изменившемуся тону он понимает, насчет чего именно сейчас пойдет речь. — Мы что-нибудь придумаем. Разберемся. Разберемся в этом вместе, хорошо?       Несмотря на все тревоги и опасения, на всю ту тяжесть, которую Тигнари взвалил на себя сам, изводясь мыслями и догадками по поводу всего этого, по поводу болезни, элеазара и его связи с увяданием, Нари кивает. Сайно прекрасно считывает и понимает его сомнения, но пока сделать с этим не мог ничего. Вернее, мог — он и жался ближе, давая знать, что рядом. Давая знать, что он может разделить это с ним. Снимает мешающий головной убор, зная, что подобное рядом с ним может себе позволить. В молчании они удобнее устраиваются на влажной траве все под тем же небольшим деревом. В молчании лишь оттого, что все слова уже использованы были в тонне писем друг-другу, где всё уже было высказано и по нескольку раз перечитано, и в подобные крохи моментов единственное, чего хотелось — это восполнить недостающие за все это время прикосновения, пусть оба и знали заранее, что какого-то часа им на это не хватит и вряд ли когда-то будет хватать.       Когда Тигнари голову свою укладывает робко на чужие колени, когда тут же его волосы начинают руками перебирать заботливо, он спрашивает тихо и боязно, так, будто и не желает чтобы его вопрос был услышан, так, будто и не желает слышать ответ.       — Сколько у нас ещё времени?       Но даже перебиваемый шумом водопада, шепот доходит до адресата. Только вот Сайно отвечать не спешил, наблюдая за тем, как сквозь листву более четко проглядывала луна, просовывая сквозь густую, переливающуюся крону свои серебряные пальцы-лучи, покрывая все, что не было скрыто от её взгляда — белесым свечением. Кажется, самое время — в озере тоже отразился блестяще-белый лик ночного светила, что выглянуло из-за последних, ушедших вдаль облаков. Тогда-то он и говорит:       — Нам хватит его для того, чтобы ещё немного посмотреть за лотосами. Смотри, — он кивком указывает на воду. — Распускаются.       И он был прав. Тигнари обратно приподнимается слегка, удивленный тем, что Сайно запомнил время, в которое нилотпала расцветают, и что в принципе придал этому значение… как в прошлую их, такую же ночную встречу, сделал он сам. Это заставило кожу на щеках зацвести также, только бутоны были алые, и не светились подобно луне, как то делали цветки лотоса. На них Тигнари смотрел неотрывно — боялся повернуться, боялся, что в светлых отблесках, что от водной глади исходили, его реакция на такую сентиментальную мелочь станет чрезмерно явной, уязвимой, и по этой же причине — глупой для чужих глаз. А их взгляд он чувствовал. Чувствовал, потому как это никак не скрывалось их обладателем, что вогнало в ещё больший ступор. Чего он хотел, отчего эти два янтарных камня прожигали на нем и в нем самом все, что только можно?       Долго ответа ждать не приходится, потому как терпения у Сайно бывает катастрофически мало. Он сам его к себе разворачивает, сам его к себе приближает, и, не мешкая, но замирая на одну лишь долю секунды, утягивает в поцелуй. Поцелуй серьезный, но мягкий, поцелуй долгожданный, но такой неловкий и до отвратительного, в итоге, быстрый — мало. Обоим — мало. Оттого они и старались обходиться без них, без таких… резких, таких значимых действий, ведь как известно, что поцелуи, что возможность дотронуться, возможность услышать и увидеть — все это вызывало привыкание. Отходить от подобного всегда болезненно, всегда неприятно и больно. И если Тигнари редко срывался, не желая снова и раз за разом проходить через это, то Сайно никак этим опытом не научится — знает, что расставаться будет больнее, но все равно делает, и знает, что фантомные рубцы на губах и на месте касаний, что этой ночью свершились, будут изнывать особенно сильно.       Когда все заканчивается, Тигнари губы прикусывает почти до крови, лишь бы не заскулить, лишь бы не издать ни единого лишнего звука. Так и проходит больший остаток их встречи — в молчании, а наутро излишней озабоченностью чем-то, вернувшейся рассеянности, которую чуть ли не списывали на возможное плохое состояние, — которое Нари, конечно, отрицал, — и особенную дотошность не замечали только те, кто не был знаком со стражем лично. В очередной раз — это отметила и Коллеи. И единственное, на что надеялся Тигнари в момент когда говорил ей, что мол, все нормально, так это то, чтобы она случайно не восприняла все на свой счет.       А у него самого, тем временем, снова та вредная привычка: касаться кончиком языка губ, фантомных рубцов, и, отчего она как раз-таки и была вредной — вспоминать.