Неверно зрячий

      — Бывает смотришь во все глаза — смотришь, раскрываешь шире веки, нацеливаешься взглядом и... ать! Ничего не видишь! Потому что смотришь не туда. 

      Последние осколки солнечных лучей скрылись в тесных объятиях леса — медленно осёл туман, укрывая поляны и деревья плотным покрывалом. Пройди чуть вперёд — выйдешь к озеру. Озеро — зеркало — всё отражает небесные очи. Строгие кроны елей и сосен окружают лесное зеркало — не смыкаются, не скрывают небо от глаз. Сейчас здесь — белая пелена; туман опаслив — кроет ласковым пледом озеро, и тьма, отпускаемая временем, ему подмогой. Она крадется на самых цыпочках — прислушивается, не останавливается. Влечёт за собой подол тёмной ткани — ночи. Вечереет: солнце уж упало за горизонт, оттого и небо, теряя былую синеву, тускнеет, утопая в грядущей непроглядной тьме. До луны не долго.        — Знаешь... а ведь здесь и на Бабу-Ягу нарваться не долго. Ты бы...        — На Бабу-Ягу? Шутишь что-ли?        — Тише ты! Услышит ведь!        Прислушались: тишина. Юношеские очи обратно к девичьим — пугливым.        — Говоришь, — уже понизив голос. — Баба-яга здесь живёт?        — Может, — робкий шепот. — Я не знаю этих мест.        Шуршит ветер — нарочно пугает хрупкую девчушку, что дрожит подобно осине. Птичий глас меркнет — стихает. Даже кукушки не слышно.        Тьма настигает скоро — кидается, подобно Лиху, на самые плечи, и закрывает очи — носа не видать. Так разделились юные голоса — девичий, в стороне, дрожа:       — Илья?        А юношеский, во всю мочь, в другом краю:       — Алëнушка!        Трава под ногами шепчет — щекочет щиколотки. Сердце трепещется, словно голубка в заперти — страшно. Ночь темна — не даёт и капли надежды на очертания тропинки, али полянки какой. Всё глумится — кроет верные пути, ставит перед самым носом грубые холодные стволы: листва шумит над головой — ругается проказам ветра. Ступни мерзнут — мокнут. Оддернув ногу — дрожит. Видно, озеро.        Голос застыл в горле — ни звука, ни слова не может вымолвить девица. Дрожит перед страхом, трясется: не видя, пытается найти тропинку. Страшится мысли потеряться в лесной тюрьме. Наткнуться на Бабу-Ягу.        Вдруг — ледяное, будто прикосновение руки — хвать за щиколотку! Визг срывается с уст — да девчушка спешит прикрыть губы кистью. А ледяное всё держит — тянет на себя. Не зная куда, не видя: закричать — страшно. Чуется шёпот рядом, над ухом — родной, такой знакомый.        — Алёнушка. — Ласкает пугливый разум, будто руками гладит. А девица жмёт ладони к устам — не смеет и вдохнуть. Затевается что-то — шуршит: слева, справа. И глас девичий — потусторонний, пустой — летит над озером. Дрожь бежит ловкой белкой по стройному стану — вот-вот дух покинет юное тело! А девицы поют — тянутся гласные, плачут голоса. И тут... раз! Всё тело — в воде, в холоде, но отличном от страха. Грудь — крепкая клетка, не даёт вдохнуть. Всё страшно.       Страшно до смерти.        Глас девичий смолкает: ветер прислушивается, останавливается, ждёт. Уж по зеркалу бегут круги: белые, словно тростинки, руки тянутся к небесным темным очам — плачут. Вскоре, клонясь — прячутся под водную гладь. И тишина. 

      — Вот так бывает — ждёшь слева — трясешься справа. А настигает со спины.